– Я не могу назвать вам имя моего клиента, простите. Вы можете точно сказать, когда видели юношу в последний раз?

– Двадцать девятого декабря. – Она опустилась в плетеное кресло у окна. – Я говорю это с уверенностью, потому что в тот день я взяла его с собой в Коимбру, на елку для приюта святой Катерины. Меня попросили сказать речь. Ну и подарки привезти, разумеется.

– И там он пропал?

– Почему вы думаете, что он пропал? Кристиан был свободным мужчиной, не обремененным семьей или долгами. И он всегда говорил, что однажды уедет отсюда навсегда, вот только книгу закончит и уедет.

– Эта книга, наверное, у вас?

– С какой стати? – Она лениво пожала плечами. – Книга принадлежит автору, я только помогала в написании некоторых глав. Говорю вам: Крамер приходил сюда работать, иногда обедал с нами, у него даже ключей от виллы не было.

– У вас могли остаться черновики. Это первая серьезная работа о творчестве Понти. Разве вам не интересно было увидеть текст до публикации?

– Вас ведь послала Варгас? – Вдова посмотрела на него ясно и насмешливо.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Вы тоже не обязаны отвечать на мои вопросы, я не имею отношения к полиции. Это лишь жест доброй воли, и я на него рассчитываю. В тот вечер парень вернулся с вами из Коимбры?

– Нет. Он туда не поехал.

– Но вы сказали… Что-то произошло и он изменил свои планы?

– Это я изменила свои планы. – Она опустила глаза и поправила жемчуг на шее. Ее колье напомнило Радину белые бусы его матери, дутые, приятно хрустящие, она называла их «перлы» и тоже носила в три ряда.

– Итак, вы передумали, и он с вами не поехал.

– Он поехал, но вышел из машины на бензоколонке «Репсол», уже на выезде из города. Там мы заправлялись, немного повздорили, и он отправился по своим делам. Больше я о нем ничего не слышала.

– На чем же он вернулся домой? Оттуда ходит автобус?

– Понятия не имею. Я редко пользуюсь автобусами.

– Я понимаю, что не имею права спрашивать о подробностях, – осторожно сказал Радин. – Но вы помогли бы мне, если бы сказали, в чем была причина вашей ссоры. Не сомневаюсь, что вы заинтересованы в расследовании не меньше, чем мой клиент.

– Варгас просто мутит воду, – сказала вдова, поднимаясь с кресла. – Она думает, что я его спрятала. Отправила куда-нибудь на юг, подальше от ее костлявых ручек. Но я его не прятала. У меня хватает своих забот, я все еще скорблю о своем трагически ушедшем муже. Боюсь, наша беседа подошла к концу, детектив. Мария-Лупула покажет вам дорогу.

Малу

студент у нас в доме появился прошлой весной, падрон его привел, это, говорит, не студент никакой, а будущий doutor em ciências, пишет обо мне книгу, так что привечай его как положено!

ну, я все равно его студентом звала, про себя, сначала он мне странным показался: волосы крашеные, бородка куцая, штаны до щиколоток, на шее шнурок с медалькой, на медальке святой, я сразу сказала, что это Сан-Жуан, покровитель нашего города, а он смеется, это, говорит, святой Пантелеймон, его мощи из собора украли, вот народ его и забыл, с глаз долой – из сердца вон!

потом я стала его на кухню приглашать, когда пироги еще горячие, он кофе не любил, только чай, а уж чая-то у меня всякого в достатке, у нас в деревне, бывало, до сорока сортов разных сборов по стенам развешивали, он приходил, чай пил, пироги ел, жаловался, что хозяин его всерьез не принимает, архивы не дает посмотреть

я его утешала, а уйдет, так хожу по кухне как слепая, на столы натыкаюсь, вижу – плавиться начала! так-то мне мужчины для баловства не нужны, у меня кровь холодная, одно слово, лягушка из лагуша, так меня девчонки звали, когда я у тетушки работала

так лето и прошло, потом был тот август проклятый, полиция, похороны, и вообще позорище, я так по хозяину убивалась, что про студента забыла, а в сентябре он сам явился, постучался с заднего крыльца, я думала, мальчишка из лавки, а это он – с дорожной сумкой, серьезный такой, волосы в пучок завязаны, я, говорит, у вас часто бывать буду, меня хозяйка пригласила с архивом поработать

сначала я чай ему носила, прямо как раньше падрону, потом, в октябре, не выдержала, дождалась, когда хозяйка в город уедет, надела ее платье, волосы гребнем заколола, поднялась в студию – и стою в дверях, жду, когда он голову от бумажек поднимет, а он поглядел так искоса и смеется: в груди не жмет?

что есть то есть, грудь у меня на хозяйкину не похожа, она носки подкладывает, а мне Господь дал сколько положено

Иван

В начале лета я нашел в грузовом порту итальянскую книгу без обложки. Начал читать, с трудом разбирая слова, и вдруг обрадовался, будто приятеля встретил. «Когда поутру встаешь с постели, кроме чувства изумления, что ты по-прежнему жив, не меньшее удивление испытываешь и оттого, что все осталось в точности так, как было накануне».

Тем вечером я встречался с Кристианом в городе и принес книжку с собой. Разумеется, он выпросил ее почитать, значит, я ее больше не увижу. Крамер из меня веревки вьет, он давно разгадал мой секрет, и не он один. Я со школьных времен такой слабак: не могу сказать нет, когда кто-то настаивает на своем, делая дружеские пассы и глядя на меня с набухающей прозрачной обидой во взоре.

Лиза была дома, когда я вернулся, и в тот день она была старой девой. Один наш профессор говорил, что в викторианской литературе есть четыре типа женщин: ангел, демон, старая дева и падшая женщина. В Лизе помещаются три – как три смелые леди в медведе, а четвертую я пока не встречал.

Как только я открыл дверь, Лиза поднялась с лежанки, служившей нам кроватью, пробормотала, что рис на плите, и пошла принимать душ в углубление, служившее нам душевой кабиной. Ей не хотелось со мной разговаривать, а там она могла немного побыть одна.

Пора мне уезжать, сказал я, заглянув за занавеску, где она намыливала голову пахнущим сиренью шампунем. Я его иногда нюхаю, если ее долго не бывает дома. Лиза убрала волосы с лица, выключила воду и спросила, куда это я собрался. Я молча смотрел на нее, понимая, что мог бы сейчас сбросить джинсы, зайти в нишу и постоять рядом с Лизой, подставляя лицо под прохладные струйки воды. Душ я сделал из садовой лейки и двух резиновых шлангов, в первый же день, когда мы сняли комнату.

Еще месяц назад, ну ладно, два, я бы так и сделал. Бросил бы одежду на пол, втиснулся бы туда, ухватился бы за Лизу, чтобы не поскользнуться, я бы еще и голову ей вымыл, меня хлебом не корми, дай вымыть ей голову. А теперь не мог. Нас разделяла занавеска с желтой диснеевской мышью, купленная на распродаже. До занавески было прошлое, четыре чумазых года, сначала весело, staccato, misterioso, потом allegro molto, а потом душное сиреневое moderato, которое, как известно, никуда не ведет.

Радин. Вторник

Ветер был как раз таким, на который вечно сетуют местные рыбаки, мол, снова подул северо-восточный, а значит, поднимется цена на треску. Если дует nord иль ost, рыба объявляет пост. По дороге с холма он завернул в поселковую библиотеку и попросил revistas de arte за сентябрь прошлого года, но ему отказали. Он мог бы почитать о смерти художника в сети, но мобильный интернет отключили за неуплату, а надежды на вайфай в квартире аспиранта не было, раз он уехал еще зимой.

За конторкой сидела хмурая девица, для отказа у нее были две причины: Радин не был здешним жителем и она не выдавала подшивки на дом. Пришлось употребить лисью улыбку, которой он пользовался редко, как отшельник своими кремнями. Оставив пятерку в залог, он получил глянцевый номер «Северной столицы» и пролистал его, сидя на автобусной остановке. Статья называлась прыжок в пустоту, весь разворот занимала голубая картина с красным пятнышком в центре.

«Это был самый безумный перформанс из тех, что я видел в своей жизни. Алехандро Понти выпил вина со своими гостями, показал обещанную работу, а потом отправился на мост, помахал публике рукой и прыгнул вниз. Я был одним из сотни приглашенных, мы все закричали от ужаса, когда увидели тело, летящее в воду. Никто так и не понял, что заставило Понти так поступить. На севере страны его носили на руках, он был счастливо женат и выстроил дом в том месте, где Дору впадает в океан, чего еще желать?»

На дороге показался автобус, Радин сунул журнал в карман куртки, встал и помахал шоферу рукой. Итак, я пробыл детективом около часа, думал он, глядя в окно на сплошную полосу цветущей жакаранды. Где-то я читал, что в одном африканском племени мужчины носят на спине маленькую деревянную скамейку, повсюду, куда бы они ни пошли. А я вот ношу свое умение попадать в чужие истории.

В весеннем Бриатико я попал в чужую историю, пытаясь распутать свою собственную. Помню каждую минуту этого года: выгоревший в белое фасад гостиницы, кипарисы на холме, похожие на кадила, аквариум с бессмертными рыбками в витрине аптеки. Потом прошло шесть лет, а потом хоп – и частная больничка для пьяниц, где каждое утро я отражался в блестящем боку кофейника, который приносили в палату. Лицо было кривое, поперек себя шире, но других зеркал в палате не было.

И вот я здесь, в партикулярном платье из аглицкого сукна, еще одна весна в незнакомом городе, и я снова выдаю себя за другого. Поверить не могу, что в кармане куртки лежат десять сотенных, а у меня не спросили даже документов. В римском праве такая сделка называлась «пактум», голое соглашение, свидетелей не требовалось, но вопросы и ответы должны были звучать одинаково.

– Dabis? Promittis?

– Dabo! Promitto!

Попутчик из поезда уже заплатил за мой отель и, похоже, намерен исполнить все обещания, хотя его поручение выглядит довольно простым. Монолог русского детектива я исполнил из рук вон плохо, и слушали его безо всякого внимания. Зато из этого поручения вытекло другое, прямо как полноводная река из рук Озириса.

Статья в журнале была подписана инициалами Х. S., автором мог быть и Салданья, правда, тот говорил, что работает в «Публико». Если это он, то его зовут Xavier, то есть Шавьер, другого имени на эту букву, кажется, нет. В столице у Радина был приятель с таким именем, владелец рыбной лавки, и все вокруг звали его Шаша. Радин вспомнил сиреневые спинки креветок на груде колотого льда, постукивание ракушек, ссыпаемых в лоток, гудение латунной раковины, где мыли крупную рыбу, и пожалел, что не позавтракал в гостинице.

* * *

Конечная остановка была у вокзала, до улицы Лапа пришлось идти пешком. Подойдя к дверям, он подумал, что ошибся, потому что фамилии Крамер на табличке домофона не значилось, однако ключ от парадного подошел к замку. Кнопка чугунного лифта была разбита, комната консьержки под лестницей оказалась пуста. Поднявшись пешком на четвертый этаж, Радин достал ключи, вошел и сразу почувствовал, что в квартире давно не живут. Запах гнилых растений плотно стоял в столовой, а букет в высоком кувшине превратился в болотце стоячей грязи.

Интернет еще не отключили, пароль был написан мелом на графитовой доске, висевшей над кухонным столом. В углу кухни стояла чугунная ванна на львиных лапах, и Радин обрадовался. С тех пор как он понял, что с ним делает бегущая вода, ему ни разу не удалось толком помыть голову. Он нашел мешок для мусора, вытряхнул туда остатки цветов, завязал мешок, сел и осмотрелся.

Окно гостиной было приоткрыто, занавеска потемнела от уличной сажи. Зеленый кожаный диван, спинка изрядно подрана когтями, две полки с книгами, проигрыватель винтажного вида. Радин полистал газеты, валявшиеся на полу, все старые, за девятое и десятое января, потом обошел квартиру, обнаружив две кошачьи миски с именами, написанными маркером по белому фаянсу. Мальядо и Женжибре.

Похоже, гранитный подоконник служил хозяину письменным столом, как в монастырской келье. Радин убрал с него бумаги, книги, початую бутылку жинжиньи, открыл окно и выкурил сигарету, спустив ноги на железный карниз и глядя, как соседский пес роет нору посреди двора.

Постель в спальне была довольно грязной. Радин собрал простыни в узел и сунул в плетеную корзину вместе с полотенцами. Судя по запасам в кухонном шкафу, парень не слишком любил ходить в супермаркет. Три пачки кофе, двенадцать банок тунца и пара полотняных мешков с фасолью и рисом. Похоже на продукты, закупленные для морского путешествия, подумал Радин, разглядывая цифры на упаковке, не хватает только рома и сухарей.

Горячей воды не было. Он надел наушники, наполнил ванну, просидел в ней несколько минут, выбрался, дрожа от холода, и завернулся в чужой банный халат. Потом он позвонил в галерею и сказал, что виделся со вдовой и завтра намерен посетить человека, стоящего в списке под номером два, – живописца, живущего на окраине города.

Варгас велела составить отчет и перед тем, как повесить трубку, добавила: этот художник – друг юности Понти, его бледная копия. Он в списке лишь потому, что мой ассистент навещал его в декабре, перед тем как исчезнуть. Человек он пустой и станет врать, будьте настороже.

Компьютер аспиранта открылся без пароля, диск был под завязку набит нуаром, и Радин решил перед сном посмотреть «Большие часы» с Рэем Милландом. Ему нужно было выпить, но спускаться в лавку не хотелось. Он вспомнил про жинжинью, вытащил тугую бумажную пробку, и она развернулась, оказавшись картинкой с тремя стариками – двумя в золотых колпаках и одним в чалме.

Бальтазар, Мельхиор и кто там третий? Каспар.

Такие буклеты раздают в день Трех Королей вместе с миндальными пирогами и картонными стаканами с церковным вином. Похоже, хозяин квартиры был на январском шествии, думал Радин, пробуя сладкую настойку, а потом десятого января купил газету. На это мы можем хоть как-то опереться. В галерее парень не появлялся с двадцать второго декабря. Допустим, он уехал на праздники домой, есть же у него родители или, скажем, девушка в маленьком австрийском городке.

Фотографии Крамера он нашел быстро, хотя в социальных сетях тот был не слишком заметен. У него было обычное лицо человека, начинающего карьеру в мире аукционов: немного настороженное, холеное, с высоким лбом и модной бородкой, которую лиссабонский парикмахер называл «бретта» и предлагал Радину при каждой встрече.

Куда подевался этот белокурый каспар хаузер, в какие подался кавалерийские войска? И где монография, которую он собирался опубликовать? Сегодня осмотрю весь дом как следует, а завтра навещу человека, который, по словам галеристки, не скажет мне ни слова правды. Если она права, то это будет третий человек, который станет мне врать.

Гарай

Однажды на пикнике выпускников академии я пытался поговорить с Варгас о выставке своих пейзажей, так она достала золотой карандашик, открыла записную книжку и записала мое имя где-то в конце. Я с вами свяжусь, если появится возможность. С тех пор прошло восемь лет, но возможность не появилась. Что ж, теперь она будет наказана. А вместе с ней и надменная хозяйка виллы, владелица белой победительной шеи, будто выточенной из слонового бивня.

Когда Понти на ней женился, то сразу стал на нее похож, так дервиш из «Тысяча и одной ночи» становился тем, над кем произнес заклинание. Я не сразу понял, что нашей дружбе пришел конец, он ведь стучал меня по плечу в коридорах академии, покупал нам билеты на стадион и все такое прочее. Доменика морщила нос, когда я приходил, но я не обращал внимания, у нас с Понти было слишком много переплетенных корней и веток, мы были голодными молодыми дубами, крепко вросшими рядом, полными птичьего гудения и шума листвы. Никакая ночная кукушка не могла меня перекуковать.

В январе девяносто девятого он уехал в теплые края, а я заразился коклюшем от соседской девчонки и свалился в жару. Оказалось, эта штука легко зажевывает взрослых, это я узнал через неделю, когда началась стадия сухого кашля, от которого я мочил штаны и бился головой об стену. Спустя какое-то время я вынырнул из горячего, пропахшего аммиаком тумана и решился выползти на улицу, чтобы попросить Понти принести еды, а еще лучше бутылку бренди. Позвонить в то время можно было из бара Рене на углу, так что я сел за стойку, над которой висел экран с беззвучными футболистами, заказал кофе и придвинул телефон поближе.

– Сегодня полуфинал, наши с «Маритиму» играют, я звук выключил, – сказал мне хозяин бара, нацеживая кофе из окутанной паром красной машины. – Ты чего в больницу не лег? Заразу мне не принесешь?

– Кто меня возьмет в больницу-то. – Я снял трубку и принялся набирать номер Понти, который помнил наизусть. – Я даже страховку не плачу.

Некоторое время я слушал гудки, потом в трубке раздался голос Понти, почти заглушаемый голосом комментатора: мой друг тоже смотрел футбол. Горло у меня перехватило, и я поднял глаза на экран, пытаясь восстановить дыхание. Полуфинал? Это что, уже конец мая? Значит, я проболел больше трех недель.

Три недели меня не было ни в академии, ни на пленэрах, три недели я вообще не давал о себе знать, а мой лучший друг Алехандро даже не спохватился. Такая дружба похожа на старинный механизм канатной дороги: на вершине горы в нее заливали воду, а внизу сливали – только тогда вагоны двигались. Значит, если я на вершине не заливаю, все стоит на месте?

– Алло! – повторил нетерпеливый голос, а за кадром завыли и застонали болельщики.

Я положил трубку, допил кофе и начал кашлять. Кашлял я долго, минуты две, как положено. Джинсы промокли, и домой я возвращался, прикрывшись вечерним выпуском «Diario».