Песни смутных времен

«гладкие плети заката…»

 
гладкие плети заката
птичек шершавая горсть
не убивайте солдата
он не хозяин а гость
 
 
только ошибся порогом
ношу не ту захватил
спутал кривую дорогу
выбился быстро из сил
 
 
плещется тьма затаенно
страха холодное дно
плечи давно без погонов
руки отмыты давно
 
 
ноги не держат босые
путь бесконечен к жилью
не убивайте родные
просто примите в семью
 
 
если же чем виноватый
дайте спокойно уйти
не убивайте солдата
этим его не спасти
 

«Мой странный век, живущий впопыхах…»

 
Мой странный век, живущий впопыхах,
с антеннами порезов на руках —
сиротское наследство восковое.
Кормилица и плачет, и поет,
и водку пьет, но это все пройдет.
Дай различить, что тут еще живое.
 
 
Как обустроить ветхое жилье?
Опять тряпье, дреколье и ворье,
и улица – как площадь вечевая.
Выходишь утром – бьется под рукой,
не заглушить ни криком, ни тоской,
а молчаливым стол не накрывают.
 
 
Как прорастает кожа в орденах
покойники вещают на стенах,
и дурачье внимает неустанно.
Помазанник, усатый и слепой,
безумный голубь бьется над толпой,
и сладкий дым плывет из Туркестана.
 

*

 
Не может быть, мы что-то пропустили,
когда красиво ели, тяжко пили,
вповалку спали, яростно дыша.
Держали время, и оно не сбилось.
Чуть-чуть поистаскалось, износилось —
чесотка, золотуха и парша.
 
 
Мордасти-страсти, гусли расписные,
и ездовые заднеприводные,
наддай, судьба, поддай еще парку!
Качается треска в текучем дыме,
горчит еда, и водка молча стынет,
и каменеют кони на скаку.
 
 
Вот мальчики, готовые на завтрак,
с кольцом в носу идущие на запах —
отечество и поит, и палит.
Туда дрова, обратно только дроги.
Слепой ведет безруких и безногих
и глаукомным оком шевелит.
 

«волшебное чудо-юдо…»

 
волшебное чудо-юдо
непривычное среди зимы
пялится с каждой страницы
с наших газетных прилавков
 
 
он выловлен в красном море
подвешен за влажный рот
он рыба-кит рыба-щит-и-меч
серп и молот огонь и лед
 
 
он почти как подводная лодка
нарушившая закон
в нейтральных водах бившая
полосатым хвостом
 
 
все источники сходятся на одном
увидев его каменели
свидетели и из этих свидетелей
не вытащить больше ни слова
 
 
а еще говорили тонконогий смерч
ходил по воде поутру
поедая холодные воды
и это тоже был он
 
 
одни говорили что это
означает конец времен
другие – грядет холодное лето
а третьи что будет война
 
 
прости нас странная рыба
прости нам наше невежество
мы готовы верить любому
принесшему весть о знамении
нам все равно что ты рыба
будь рыбой будь трижды рыбой
будь нашей рыбой надежды
сделай хоть что-нибудь
 

«небо знаменьями полно…»

 
небо знаменьями полно
люди внизу как в огне
не растворяется полночь
затвердевает во сне
 
 
нет инструмента разрушить
смерзшийся кокон пустой
черной границей по суше
бритвой морской налитой
 
 
спит безмятежное племя
тихо в безумном краю
ангелы дремлют над теми
кто на учете в раю
 
 
мечутся сонные птахи
падает пыль с одеял
кто-то проснется на плахе
даже не вспомнит что спал
 
 
тлеют бескровные лица
звездные тают огни
спи ничего не случится
спи моя радость усни
 

«Существует множество свидетельств…»

 
Существует множество свидетельств.
Некоторые видели своими глазами.
Описания разнятся – человеческая память
                                                несовершенна.
 
 
Но были и фотографии,
сделанные с разных ракурсов, подробные
                                                      и не очень,
датированные по-разному.
Некоторые еще черно-белые,
но к ним доверие даже выше,
как говорили специалисты.
 
 
Описаны тысячи деталей,
все восстановлено до мелочей.
Сняты фильмы, написаны книги,
каждая привнесла что-то свое.
Но еще живы те, кто помнит и может
подтвердить.
По крайней мере, живы те, что помнят
тех, которые помнили.
Так что даже не сомневайтесь.
Передайте потомкам
чистую правду,
не исказите ни единого слова!
 

«кто вышел из этой шинели…»

 
кто вышел из этой шинели
тот вечный должник у зимы
такие большие качели
такие ничтожные мы
на ветхом шестке осторожном
бочком да сверчком да молчком
в посуде угрюмой порожней
истекшей густым молоком
в запечье угрюмом и пряном
в чулане где стынет еда
за веником вытертым банным
нас всех сохранит от суда
ничто никогда не случится
и точно не будет войны
зажмурься сильнее – и птицы
и даже они не страшны
 

«Положи мне яблок, похожих на белых мышей…»

 
Положи мне яблок, похожих на белых мышей,
А в карман – пятерку и ниткой зашей.
Чуешь, воздух, как колокол, в теле гудит,
                                                       как вздохну.
Не хочу идти на войну.
 
 
У меня пять детей от этой страны,
У них сладкие пальцы, сладкие сны.
Каша плавит плиту, и огонь гудит, как труба.
Для кого геройская эта судьба?
 
 
Я хочу мое солнце, оттаявшее поутру,
Полотенце, щебечущее на ветру,
Я верну все то, чего не знаю в дому.
Не отдавай меня никому.
 

Гимн провинциалу

 
«…не убоюсь ни пафоса, ни крови:
вторична ложь, все остальное внове».
 
 
Провинциал достал чернил и плачет.
Над ним закат отравленный маячит,
над ним шумит вселенская вражда.
Его томят предчувствия и страхи,
и кровь горит и тает на рубахе —
пылающая едкая вода.
 
 
Пророчество клокочет у гортани,
простынный морок душит мирозданье,
горчичный пластырь мучает и жжет.
В предсердии клубится умиранье,
глаза белы, и яд течет по ране.
 
 
И сестры вяжут, и зверье снует.
 
 
И мир горяч, и выждать не дает.
 

«когда она спустилась сверху словно огненный шар красна…»

 
когда она спустилась сверху словно огненный шар красна
ткань небес разошлась по шву это лопнула тишина
все рассыпалось пылью и свет пропал навсегда
и огонь превратился в воду и пламенем стала вода
и побежали крича не веря своим ногам
забывая дышать не думая смерть врагам
огонь насквозь продувал их тела и таяли эти тела
и ветер не знал куда дуть и тоже сгорел дотла
 

«Он давно вернулся с войны…»

 
Он давно вернулся с войны
И думать забыл где война
И растут-вырастают его сыны
И дочь подрастает одна
 
 
И все хорошо и густеет туман
Вечерами в полях внизу
И тимьян цветет и растет бадьян
И роса дрожит на весу
 
 
И смородина яхонтом светит с куста
И дожди обильны как снедь
И закат каждый день в четыре пласта
И река под закатом медь
 
 
А под вечер огурчики хлеб вино
Телевизор во тьме слюда
Только к ночи одно и то же кино
И не выйти уже никуда
 
 
Снова дом его полон людьми и зверьем
И безглазо чернеет лицо
За толпой не видать где стена где проем
Разомкнуть не выходит кольцо
 
 
И с чего-то не вскрикнуть томит тишина
Что там дети цела ли семья
Отпустите простите моя ли вина
Не моя не моя не моя
 
 
Ты давно уж свободен отпущен прощен
Уходи говорят уходи
Не уйти не вернулось сердце еще
И дыра холодеет в груди
 

Дети надежды

«Мы в прошлом, дети надежды…»

 
Мы в прошлом, дети надежды,
воспитанные тишиной,
шнурки вдевавшие в небо,
простреленное страной.
 
 
На наших синих пилотках
артековская война,
застывшие слезы в горле —
у вечного огня.
 
 
Мы в прошлом, прошлые внуки,
забывшие быть начеку,
нам горнов рассыпаны звуки
по черствому куску.
 
 
Я чибиса-птицу не помню,
а мальчик сказал – навсегда.
Мой ранец бедой переполнен,
но наш паровоз – не беда.
 
 
Какие мы выросли злые,
откормленные на убой!
А те что летели, уплыли
в осенней дали голубой
 

«Есть музыка…»

 
Есть музыка,
после которой уже нельзя оставаться таким,
                                                                как был.
Но человеческая душа – каучук,
вот отпустил последний звук,
замер, остыл —
и все вернулось к исходной точке.
 

«Все вспоминают, и я помню…»

 
Все вспоминают, и я помню,
что держала на руках крохотного сына,
и качала его, и плакала над ним,
потому что боялась, что и ему достанется война,
вдруг переставшая быть просто словом.
 

«Какой-то человек шел по улице и вдруг услышал себя…»

 
Какой-то человек шел по улице и вдруг услышал себя:
Готов ли ты быть тем самым, которого выбирает судьба?
Чтобы, например, все бросить, всем рискнуть,
                                                              и все поставить на кон,
А тебя соответственно могут на щит и на кол?
 
 
Человек остановился, поправил фуражку, зачем-то взглянул
                                                                                     на часы.
Вокруг была ранняя осень средней полосы.
Ничего не предвещало перемен или тяжелых годов.
По всему выходило, что не готов.
 
 
Ни тебе плащей, отравленных кровью, ни пророческих слов
                                                                                     во тьме,
Ни горлиц, торопливо кукующих, ни флагов на корме,
Ни перечня, что в дорогу, ни дальних берегов.
Ни друзей, ни врагов.
 
 
И пока он думал, облетала листва, наотмашь билась о плащ.
И кем будешь призван, неясно, жертва или палач.
Буду ли я носить оковы или ковать оковы?
А тот, кто задал вопрос, уже вопрошал другого.
 

«умереть не страшно…»

 
умереть не страшно
стоишь у окна а вечер сочный и чистый
всеобъемлющий
бесконечен
продлен во вчера
протянут в завтра
умрешь а он останется
такой же ясный густой свежий
в колыхании планет
в запахе трав
 
 
как хорошо что и без меня
 

«Вот эти, которые пели и голову прямо несли…»

 
Вот эти, которые пели и голову прямо несли,
над ними сыпучие ели и высохшие корабли.
Нас сколько? Нисколько. За этим столом, за которым и ты,
лишь тени бросают на ветер слова огневой пустоты.
 
 
Их числят в полках как героев, слагают о них ерунду.
Их пятеро было. Нет, трое – еще в позапрошлом году.
Их кто-то тропой партизанской увел в поднебесную высь.
А мы кто? А мы самозванцы. И мы никому не сдались.