Предисловие

Я познакомилась с Мартой в танцевальной студии. Она пришла на занятия около полугода назад и с тех пор редкий день, чтобы я о ней не думала, такое сильное впечатление она произвела на меня. Не только на меня, на весь наш небольшой коллектив из четырех теток и трех дядек, записавшихся в класс «Тем, кому за…». Мы занимались с сентября, пузатые, лысеющие мужчины и дряблые молодящиеся женщины, почему-то решившие, что танго и вальс вернут им яркость жизни.

Марта пришла в феврале. Едва администратор ввела ее в класс представить нам, мужчины подтянули животы, а тетки – к коим отношу и себя – подобрались и спереди, и сзади. Марта явилась красавицей, совершенным образцом воплощенной женской красоты, лучащейся яркостью двадцати девяти лет. Это была не эффектность, броскость, кричащая сексуальность и все то, что можно приобрести, а именно та красота, которую иногда рождает земля, даруя счастливой обладательнице все – фарфоровую кожу, шелк волос, изящный и четкий рисунок черт, насыщенность красок, стать, великолепные линии и формы. Она приветливо, но сдержанно улыбнулась и заняла свое место. Стоит ли говорить, что каждый из нас тогда танцевал для нее? В зеркало мы смотрели не на себя, а на эту красавицу со скромно опущенными глазами и сдержанной улыбкой.

В раздевалке мы излишне громко и преувеличенно оживленно обсуждали урок, изо всех сил стараясь не показать, что нам хочется засыпать Марту вопросами и узнать о ней как можно больше. Я спросила, не танцевала ли она раньше. Подняв на меня глаза олененка, она пожала плечами: «Разве что в детском саду?»

Позже от администратора мы узнали, что Марте сорок два года и были оглушены этим: нам тоже по сорок с небольшим, но выглядим мы по сравнению с ней просто кошмарно. К сожалению, кроме того, что у Марты двое больших сыновей, администратор ничего про нее не знала. Расспрашивать Марту мы не решались, наверное, потому, что она сама нас ни о чем не спрашивала и довольствовалась нашими именами, а нам не хотелось показать, как сильно она нам интересна. Спокойная, с едва обозначенной улыбкой Моны Лизы, она сдерживала нашу простоту прямотой приветливого взгляда, за вежливым расположением которого стояла стена.

Мы осторожно, даже деликатно строили догадки, наблюдали за ней исподтишка. Была в ее поведении особая скрытая уверенность, которая дается от рождения тем, кому еще в утробе было известно, что он счастливчик. Не в пример всем нам вещи у Марты были очень хорошие, дорогие. Даже безделушки, вроде брелока на спортивной сумке. Она всегда изумительно благоухала, чем-то чистым, свежим и теплым. Мы решили, что она живет богато. Богатство для всех нас, осмелившихся посещать дворовый танцевальный клуб и существующих на зарплату, было атрибутом счастья. Определив ее в везунчики, мы все же чувствовали в ней какое-то несоответствие этому званию.

– В ней нет огня, она не искрит, понимаете? – сказала одна из нас спустя месяц.

– В ней нет желания нравиться. Посмотрите, мужики наши слюнями давятся, а она не замечает, что они мужчины. Ни разу не пококетничала и с женщинами общается с большей радостью.

– Она вещь в себе, снежная королева.

– Может, у нее несчастье какое было?

– Какое? Любимый парикмахер уволился, не оставив телефона, или бриллианты в колечке мелковаты?

Постепенно к Марте привыкли и перестали задаваться вопросами, пожалуй, только я не могла успокоиться и хотела узнать о ней все. У меня особая слабость – я люблю необыкновенных и странных людей. Считаю, они украшают наш мир и подкидывают нам, обыкновенным, пищу для размышлений.

Для меня Марта была загадочной и какой-то экзотичной женщиной и не давала мне покоя, заставляя строить фантастические предположения о ее жизни. Наверное, это из-за ее красоты, закрытости и особого взгляда. У нее был взгляд сфинкса, как будто она несла в себе мудрость тысячелетий и прожила не одну жизнь. Ну с чего ей, ослепительно прекрасной и богатой, иметь взгляд сфинкса?! Какие такие премудрости она могла познать, чьи судьбы решала? Иногда я посмеивалась над своим услужливым воображением и называла себя выдумщицей, но оказавшись рядом с Мартой вновь была готова руку отдать на отсечение, что эта женщина не так проста, как хотелось бы. От нее исходила энергия мудрости, как бы неожиданно это не звучало. Я знаю, что мудрость приходит к людям с горем, несчастьем, переживаниями, но от этого стареют и дурнеют, Марта же была так хороша и свежа, словно ни разу ее лицо не исказилось от боли и страдания ей неизвестны.

Несколько раз она приносила с собой большую сумку, в каких носят картины, оказывается, она писала. Я полюбопытствовала. Нежнейшие пионы, почти прозрачные, напомнившие мне роспись на тонких японских фарфоровых вазах и китайском шелке. «Конечно, – сквозь зубы заметила одна из нас, – это не в ночную смену в больнице дежурить!» Значит, Марта художница? На этот мой вопрос она улыбнулась: «Я юрист и преподаю право. А рисование и танцы – это теперь мое хобби» На юриста Марта не походила ни капли. А вот рисовальщицей я бы назвала ее магической, потому что ее пионы вспоминаются мне до сих пор, в их розовой призрачности была какая-то установка, утверждение, что-то вроде психолингвистического посыла: красота есть, счастье есть, тянись и получишь. На них хотелось смотреть и улучшалось настроение.

Приговор наших теток Марте был такой: богатенькая белоручка, не знающая забот; хорошо выглядит, потому что не имеет проблем и целыми днями ухаживает за собой. От нечего делать рисует и танцует. Если и работает, то чуть-чуть, не напрягаясь. Холодная.

Наверное, на не слишком чувствительного или поверхностного человека, именно такое впечатление Марта и производила, но я подозревала, что не все в ее жизни так просто, иначе откуда во взгляде закрытость, сфинкс, олененок? Я продолжала наблюдать и надеялась, что со временем выспрошу у нее все.

Марта быстро училась и хорошо двигалась, за ее не слишком раскованными, но легкими движениями были чувства, которых не хватало нам. Танцуя она словно выплескивала таившуюся энергию души, и стена в ее взгляде иногда исчезала. В такие моменты я видела в ее глазах девочку, которая скоро окончит школу и уедет покорять мир.

Студию затопили соседи сверху и после ремонта наши с Мартой шкафчики поставили отдельно в закуток раздевалки. Это позволило мне, сидя с ней на одной скамейке, без стеснения разговаривать. Казалось, она охотно общается, но сама заводить беседу начала только в мае. Мне кажется, по-особому она стала относиться ко мне после того, как я сказала, что работаю в библиотеке и так люблю книги, что готова жить среди них. Она улыбнулась мне как своей и взгляд ее наполнился теплым расположением.

Как-то раз она спросила, не спешу ли я, и, если не спешу, приглашала по пути домой зайти в кофейню. Сказала, что открыла там кофе мокко по новому рецепту.

Наши посиделки в кофейне стали еженедельными и мы здорово сблизились. О чем только не говорили! Марта оказалась удивительно интересным человеком – начитанным, думающим, с юмором и острыми замечаниями. Она была в курсе всех культурных событий Москвы и давала дельные отзывы и рекомендации. Каким удовольствием было обсуждать с ней литературу! Я буквально влюблялась в нее, такое тонкое и удивительное создание. В кафе она оживлялась, превращаясь в жизнерадостную девчонку, смеялась, показывая красивые белые зубы, и никак не походила на сорокадвухлетнюю женщину с двумя большими сыновьями. Мужчины засматривались на нее, но в своей обычной манере она совсем не обращала на них внимания.

Наша близость была своеобразной, потому что при всей расположенности ко мне и улыбчивости Марта никогда не говорила о своей личной жизни. Ее вежливость, обращение на Вы и то, что она сама не спрашивала о личном, удерживали меня от расспросов, я боялась потерять ее дружбу и не задавала вопросов, которые интересовали меня.

В августе наши посиделки отменились, потому что Марту приходил встречать очень и очень привлекательный мужчина. Он всегда преподносил ей один розовый пион. Где брал?!

В сентябре она предложила мне:

– Вспомним былое?

– Вы свободны? – я мотнула головой в неопределенном направлении, подразумевая ее кавалера. Она поняла.

– Да, уехал в командировку.

Мы устроились на прежнем месте и заказали любимые десерты. В тот период я была расстроена переживаниями дочери и неожиданно для себя поплакалась Марте:

– Не знаю, что делать? У меня зять дочке изменяет. Она хочет развестись, а я отговариваю, у них ведь ребенок. – Потом с осуждением и недовольством заключила: – Это же эгоизм – думать о себе, а не о ребенке! Не королева!

Марта как-то замерла и спала с лица: заметно побледнела и глаза ее заметались по столу. Потом она посмотрела на меня с таким выражением, что я испугалась и принялась тараторить, почему-то оправдываясь:

– Ничего, все мужики гуляют. Погуляют, погуляют и перебесятся, из семьи же он не собирается уходить, говорит, что любит. Да и потом, как ребенку без отца, правда? Вот у Вас тоже дети, нельзя же так сразу разводиться, правда? А Лена говорит, что он унижает ее как личность и женщину, что она не будет уважать себя, если закроет глаза – какая ерунда, правда? Все женщины мира терпели и будут терпеть мужчин ради детей, смирялись и отказывались от личного счастья, чтобы дети росли в семье, разве не так? – Начав с форте я закончила совершенным пиано и совсем замолчала, глядя в напряженное лицо Марты. Такой сильной реакции никак не ожидала и вконец растерялась.

Мы довольно долго молчали, я изнывала от неловкости, Марта же словно застыла.

– Я не могу Вам ничего посоветовать, – сказала она.

Она достала кошелек, и я заметила, что у нее дрожат руки. Она оставила деньги, чуть обняла меня, чего раньше никогда не делала, и, шепнув извинение, вышла из кафе. Надо ли говорить, что я думала о ее реакции беспрестанно? О горе дочери столько не беспокоилась, сколько о поведении Марты!

После пятничного занятия Марта вновь предложила посидеть пол часика в кафе, насладиться облепиховым чаем.

– Как Ваша дочь? – спросила она.

– Плачет. У меня с ребенком живут. Хочет разводиться. Зять, оказывается, любовницу завел еще когда Лена беременная была, и ни в какие командировки он не ездил, а в Турцию и в Таиланд летал.

– Отговариваете?

– Отговариваю. Она библиотекарь, я тоже, какая у нас зарплата, как ребенка растить? Я одна ее растила, знаю, как это тяжело. Да и Лена у меня не бойкая, не хваткая, вечно в облаках и идеалах, настоящая тургеневская девушка. А у зятя своя автомастерская, он денежный человек, поэтому, видимо, на него девки и вешаются. Но разводиться он не хочет, говорит, семья – это одно, а левак – другое, мол, просто охотничий инстинкт.

Марта подобралась, как-то превратилась вся в комок, посмотрела в окно.

– Охотник? Ваша дочь говорит, что не будет уважать себя?

Я кивнула и вздохнула:

– О ребенке беспокоиться надо, а не о себе. Взрослеть пора!

– Не думала, что когда-нибудь сделаю то, что сделаю сейчас, – сказала Марта, продолжая смотреть в окно. Потом глянула на меня и смутилась, даже порозовела. – Никогда никому не открывалась. В прошлый раз Вы так неожиданно заговорили об этом, что мне невольно вспомнилось кое-что неприятное из моей жизни. Я не знаю, разводиться Вашей дочери или нет. Тут нужно слушать только свое сердце. Я могу всего лишь поделиться своим опытом, хотите?

– Хочу, – ответила я, чувствуя, как замерло в груди.

Марта достала из сумки флэшку.

– Это мой дневник. Хотя не знаю, дневник ли? Я не следила за датами, не была прилежна или последовательна, ну, и все такое, что полагается соблюдать в дневнике. Скорее, это записки скрытной женщины, – улыбнулась она. – Может быть они помогут Вашей дочери принять решение.

– Марта! Не знаю даже, стоит ли…

– Меня зацепило то, что Ваша дочь боится не уважать себя, только поэтому делюсь. Ее достоинство против охотничьего инстинкта.

Я глянула на флэшку и на Марту: глаза сфинкса тепло и доброжелательно улыбались. Я поняла, что узнаю такое, что вряд ли узнаю еще когда-нибудь.

Вечером мы с дочерью, которой я давно прожужжала все уши о Марте, принялись за чтение и просидели за компьютером все выходные.

«Лицевая сторона моей жизни прекрасна: мне едва за тридцать, я красавица и умница, мать двоих детей и жена бизнесмена, живу в полном достатке и считаюсь счастливицей. Невидимая сторона – я давно являюсь совершенно несчастным человеком, раздавленным и раскисшим. Но все еще трепыхаюсь, как та лягушка в кувшине с молоком.

Эти записи я начинаю вести, чтобы самой понять, как же так получилось и как все можно исправить.

За последние годы со мной много всего произошло, и сама я натворила немало, даже трудно понять, что именно больше всего меня терзает, делает несчастной – своя вина или чужая?

Чтобы решить проблему, надо ее обозначить. Вот я по старой юридической привычке и попыталась свести ее в одно предложение. У меня их набрался целый список, но никакая из них не являлась доминантой – решение ни одной из них не принесло бы мне освобождения и облегчения, все какие-то частности. Я продолжала думать и определяться. Получилось. Но то, что получилось, звучит странновато: я несчастна оттого, что утратила нравственные ориентиры.

С тех пор, как я смогла сформулировать причину своих несчастий в одно предложение, она стала меня смущать. Когда я проговариваю про себя эту фразу и смотрю на нее на этом экране, то чувствую, что заявление «я утратила нравственные ориентиры» звучит как-то театрально и надуманно. Слишком глобально, философски и умозрительно. Этот пафос применим в быту? К сожалению, это и есть причина моего несчастья, и она имеет вполне прикладное воплощение в моей жизни.

Видимо, остатки совести терзают меня и заставляют разобраться, как же так получилось, что я дошла до утраты нравственных ориентиров, что черное мне теперь не кажется черным, и вести себя хочу, как хищник, признающий только свои желания. Я уже почти сделала то, что когда-то считала неприемлемым для себя.

Буду честна, не стану преуменьшать или приукрашивать события, мысли, чувства, действия, ни свои, ни чужие. Начну с самого детства, ведь мы начинаемся в детстве.

Я сижу за ноутбуком в своей прекрасной шестнадцатиметровой кухне, поставив пирог с мясом в духовку в ожидании детей со школы, и вспоминаю себя с тех пор, как могу вспомнить.

***

Я родилась и выросла в стране, которой уже не существует, в раскаленной степи Северного Кавказа, недалеко от побережья в большом селе, носившем гордый статус поселка городского типа.

Родители приехали сюда, когда им было по девятнадцать лет. Они познакомились в Казахстане, во время учебы в техникуме, и поженились в восемнадцать.

И папина, и мамина семья были ссыльными. По маминой, дворянской линии, начиная с революции и до последней волны сталинских репрессий, расстреливали всех мужчин в семье, род продолжался женщинами. После Октябрьской революции живыми остались прабабушка с дочками, их имущество было национализировано, а сами они с родной Астрахани ссылались то в одно место, то в другое, жили, как придется. Бабушки выросли на Дальнем Востоке, в Находке, и вышли замуж за военных, но тех тоже расстреляли, а бабушек сослали в Казахстан. Моя бабушка вышла замуж во второй раз, родила четверых детей и развелась. А папа был из так называемых русских немцев, переселенных в Казахстан перед Великой Отечественной войной. Он не помнит, откуда их переселили, потому что еще ребенком осиротел и жил в детском доме, о котором не любит вспоминать. Родных у него не осталось.