«Плывут дома воспоминания,

Слова любви, слова признания.

Живут во мне воспоминания,

Живут во сне и наяву.

Они – тепло мое весеннее,

Моя мечта, мое везение,

Моя надежда и спасение,

Пока я помню – я живу!»

Роберт Рождественский «Пока я помню»

© Ксения Нихельман, 2020

ISBN 978-5-4498-2067-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Утро

Когда самолет зашвыряло, будто бумажный самолетик на ветру, она подумала, что ждала этой минуты давно.

Она точно знала, все происходящее в ее жизни являет собой тонкие нити сложного лабиринта: пальцами подцепив одну из них, ступила за ней в неизвестность. Вначале на неопытный глаз нить казалась приятной, затем под пальцами стали появляться шероховатости, узелки, много узелков; в одних местах нить утолщалась, в других, наоборот, истончалась, а где-то нить раздвоилась и она потеряла себя. Потеряла то, с чего начала. И сейчас в трясущемся самолете ей привиделось, словно она вновь держит ту самую нить, но до того худую, что вот-вот окончательно порвется.

Если мы разобьемся вдребезги, то, наверное, так и должно случиться. Ведь земная жизнь – ненастоящая, имеет значение только то, что будет после нее. Кажется, именно так многие утешают себя? Разумеется, она слышала про воздаяние. И, может быть, – она не знала наверняка, – ей тоже воздастся за добро и зло, зла в ее жизни было много. И если самолет рухнет в эту минуту, а там дальше… ничего нет. Ни воздаяния, ни смирения, ни прощения, лишь звенящие холод и пустота, то тогда зачем все это? Зачем хитрая нить привела сюда? Только для того, чтобы с коротким треском всего пережитого лопнуть в руках и разлететься в два конца: в прошлое, единственное, что у нее есть, и в будущее, которое уже никогда не наступит.

Последний раз на самолете она летала давным-давно. Еще девчонкой, под руку с Ромой – молодые и влюбленные, с блестящими глазами и полными больших надежд сердцами они поднимались по ступеням аэропорта Новосибирска. Это была их мечта. Почти американская, такая же глянцевая и такая же безнадежная. Казалось, это было вчера или позавчера, в крайнем случае. Она до сих пор помнила тот сладко-приторный запах мучных изделий, разливающийся по просторным залам аэропорта.

– Не выдумывай! Ничем не пахнет, – сказал в тот день Рома и сильнее ухватил ее за руку.

Но она прекрасно знала – пахнет. Пахнет столовкой. Школьной столовкой, в которую никогда не ходила, пока училась. Однако пахло не только школьной столовой, но и ее будущей столовой, где она будет работать, как обещал молодой муж.

Самолет снова тряхнуло, на этот раз сильнее, и она прикрыла веки.

– Вам страшно?

Разомкнув глаза, увидела широкое лицо старика, сидящего рядом с ней. Конечно, все это глупость, какой же он старик, лет шестьдесят? Лет на тридцать ее старше, может, чуть больше. Элегантно одетый, с серебристой проседью в волосах. Наверняка он повидал гораздо больше ее, да и полетал, раз держится так бесстрашно и спокойно.

– Боюсь, – призналась она.

– Богу нужно помолиться, когда страх одолевает.

Короткий кивок в ответ, лишь бы не вступать в спор. Порой так проще.

– Как вас зовут?

Она задумалась. Ее ничто так сильно не расстраивало, как этот глупый вопрос. Почему все обязательно хотят знать, какое у нее имя? Кому это нужно? А вообще, честно говоря, все женские имена ей не нравились. Возьми любое, гаркни им во всю глотку – и вот уже готова баба с базара: Надька из мясного, Валька из продуктового, Любка – буфетчица, Зинка из рыбного, Ольга через длинное и трескучее «хг» – эту «Ольхгу» всегда звал сосед, когда напивался до смерти и орал в маленькое оконце пивной, где Ольга разливала пиво в тяжелые стеклянные кружки его, пока еще трезвым, дружкам.

– Татьяна, – солгала она.

– Замечательное имя! – мужчина ответил, на удивление, таким восторженным тоном, что ему вняла сама стихия и успокоилась, краснея за содеянное: самолет выровнялся, гул стал приятно монотонным, а главное – безопасным.

Все оставшееся время полета она пыталась слушать мужчину, но на самом деле думала только об одном. О Захаре – о том мальчике. И о Егоре, и об Ульяне. Кого из них сегодня она встретит первым? Но она точно знала, кого из них не встретит больше никогда.

Глава 1

1

– Не стоит переваливать вину с отсутствия ума на нелюбимое имя! – ответила Ульяна и слабо толкнула ее плечом. Она не обиделась на злые слова подруги, поскольку, во-первых, они с Ульяной уже долгое время пребывали в серьезной ругани и толком не разговаривали, лишь изредка перебрасывались фразами, в основном когда дело касалось заказа или когда Ульяна опять кому-то нахамила. Во-вторых, Ульяна хамила всегда и всем. И в-третьих, Ульяна была права.

Ульяна первой узнала новость о ее скором замужестве с Цветковым Александром Сергеевичем, новым владельцем кофейни-кондитерской, в которой работали они обе. Первое время Ульяна постоянно шутила, что он без пяти минут Пушкин, правда, бездарный и помешанный на своем бизнесе.

– Пушкин двадцать первого века. Тот писал стихи, чтобы танцевать с жеманными барышнями, а этот ведет девушек в собственный ресторан.

Ульяна громко смеялась над неумелыми попытками ухаживания Цветкова, пока она не сообщила ей, что сказала ему «да».

– Что да? – уставилась Ульяна.

– Я сказала ему «да», – чуть слышно повторила она.

За ее словами на пол полетел дорогущий стакан, который Ульяна протирала мягким белоснежным полотенцем. Стакан разбился шумно и горько, прямо как все ее тридцать лет разом, когда она ответила согласием. Она хотела что-нибудь сказать теперь уже, наверное, бывшей подруге, что-нибудь возразить или доказать, как делала это всю свою жизнь, только никак не могла оторвать взгляда от переливающихся стекляшек под ногами. Стакан-то дорогущий, что придется Цветкову делать денежный вычет из зарплаты Ульяны. Нет, он не ценит и не уважает дружбу, ни женскую, ни мужскую, ни человеческую в целом. И да, он обожает партнерство. Прошлые выходки Ульяны остались забытыми, потому что она просила за нее, позволила Цветкову приблизиться к ней и чувствовать себя желанным, отчего он простил Ульяну.

– Дура! – заорала Ульяна на нее и швырнула еще один стакан об стену. – Какая же ты идиотка! Невыносимая, просто невыносимая дура!

– Стакан…

– Да пошла ты!

С того вечера они больше не разговаривали. Ульяна молча работала за стойкой, а она поглядывала на нее со стороны. И все же первой произнесла:

– Ульян, давай прекратим?

– Что именно?

– Ссору.

– Это не ссора, это ты поступаешь гадко! Ты же не любишь его!

Она вздохнула и протянула руку Ульяне для перемирия:

– Ульян, пожалуйста. Не бросай меня. У меня больше в этой жизни никого нет.

Та тоже вздохнула и протянула руку. Они помирились.

Вечером после работы она одна направилась домой. Узкие улицы Приморья больше не радовали ее, как когда-то. В них отныне не сквозили синяя вечность и вечный покой, о которых она мечтала, держа Рому за руку. Уличный шарм испарился вместе с Ромой куда-то за бесконечный горизонт. Она все чаще вспоминала первые дни их переезда, эти, на ее взгляд, счастливые минуты. Ведь все тогда было: и любовь, и страсть, и поцелуи до рассвета. Казалось бы, все как у всех: что-то ушло, а что-то пришло. Вот и свадьба с Сашей не за горами, а они до сей минуты и не поцеловались ни разу. Да и в постель она его не пускает. «Как Шарика на привязи у крыльца держишь, – оскалилась на нее однажды Ульяна, вновь подшучивая над „Пушкиным“. – Голодный пес – злой пес». Не было бы в ее жизни Цветкова, если бы не Захар со своими дурацкими фотографиями. Хотя кто знает? Может, и к лучшему.

Она глубоко втянула морской воздух, уже не такой насыщенный, как в первый раз. Море безбожно угасало. Она снова не ответила Цветкову, который звонил и звонил. Просто она не отвечала, пока дышала воздухом последней свободы. Зря все женщины стремятся замуж, ничего там хорошего нет, впрочем, как и во всем происходящем в человеческих судьбах.

Наконец она добралась до белокаменной, похожей на римский Колизей, высотки. Квартиру выбирала она сама, а арендовал ее Цветков. Но пока она бродила по новому дому в полном одиночестве, зачастую не зажигая свет и притворяясь, будто никого нет, а иногда, наоборот, включала все лампы и сидела на полу в гостиной как в ярком луче стадионного прожектора.

В одинокие гнетущие минуты она часто задавала самой себе вопросы, почему у нее нет и никогда не было полноценной семьи? Почему у нее никогда не было настоящих и преданных друзей? Почему все люди, встречающиеся на пути, разбегались врассыпную, как пугливые тараканы уносят свои крошечные задницы с внезапно освещенной кухни? На второй вопрос находился некоторый ответ: теперь-то у нее есть друзья – Ульяна, Егор и даже Захар, которого язык не поворачивался назвать другом. Они были у нее, такие разные и не похожие друг на друга: своенравная и по-особому добрая Ульяна, вечно летающий в облаках Егор и Захар, о котором она не решалась думать, в особенности в одиночестве. Впрочем, помимо этого она также отлично знала, что они рядом ненадолго; так бывает, она привыкла, что все испаряются из ее жизни рано или поздно. Эту невеселую игру с судьбой она ненавидит с рождения – стоит прикипеть к кому-нибудь или обрадоваться, как судьба выставляет к ее носу огромную волосатую ручищу с жирной дулей и приговаривает: «А вот хрен тебе!»

Этим поздним вечером она проходит сразу же в спальню, не раздевшись, ложится в постель, укутывается одеялом до самой макушки. Ульяне не понять, отчего она винит свое родное имя – Милена. Ульяна всегда была и будет Ульяной, так нарекла ее любимая мама, которая зовет ее не иначе как Уля или Улечка. А вот она не знает, кто назвал ее Миленой – мать или отец? И как так вышло, что в простой семье родилась Милена, о существовании имени которой не слышал целый поселок. Спустя много лет, раздумывая над той точкой отчета, с которой все покатилось по наклонной, она наконец сообразила, где ее искать. Любой корабль начинает свой долгий путь не от причала, а от названия. Все они придуманы для конечных целей морских путешествий, угрожающих, экспедиционных, прогулочных, поэтичных или просто-напросто хвалебных. И корабль гордо несет свое имя, разбивая кормой волны и раздувая пожелтевшие от просоленного воздуха паруса. Ее же Миленой назвал кто-то неизвестный и только по одной-единственной причине, что ребенку, во всяком случае, нужно имя. А еще ей часто говорили, что лучше бы она вообще не родилась.

В августе 1987-го года в один и тот же день произошли сразу два события. В Михайловске, в поселочной черте города, родилась она, а далеко от Михайловска, за тысячи километров, в другом городе на здание детского сада упал самолет. Это случилось в обеденное время, и дети уже крепко спали в своих кроватках. Это была очень счастливая смерть, тихая и мимолетная, о какой можно только мечтать. Самолет падал бесшумно, но мгновенно накрыл тяжелым весом небольшое кирпичное здание.

О рождении Милены, о разбившемся на летных учениях самолете и о погибших детях мир так и не узнал. Появление еще одного человека на свет, равно как и безутешная гибель нескольких других, обошло мир стороной.

В какое время родилась она, Милена не знала. Утром, в обед, ночью, а может быть, на рассвете или во время заката? Час ее рождения оставался загадкой. Когда она подходила с расспросами к матери или к деду, то никто не мог толком ей ответить. Когда они пребывали в хорошем настроении, то просто пожимали плечами и отмахивались от назойливого вопроса маленькой любопытной девчонки, но когда настроение было хуже некуда, то обычно прогоняли ее. Расстроенная она возвращалась в свою маленькую комнатку, забиралась на высокую кровать и придавалась неутешительным, вымышленным ею самой воспоминаниям. Она воображала двадцать третье августа 1987-го. Это должен быть непременно жаркий день, пахнущий цветами и плодами. Ее мать в красивом пестром сарафане разгуливает по пышному саду, где все цветы так вымахали за благодатное лето: ярко-желтые и огненно-рыжие бархатцы, высокие стрелы красных гладиолусов и бордовых георгин, полчище мохнатых маленьких и разноцветных астрочек. Она любила день своего рождения. Именно конец лета, когда природа раздает свои дары людям. Запах медовых яблок и терпких груш, бархатная сладость арбузов и дынь, и ее любимые персики и абрикосы, которые позже мать привозила с рынка. Примерно в такой, насыщенный беспечным счастьем и нерушимым спокойствием, день она и должна была родиться. Это были ее детские грезы, детские мечты, которые разбивались сразу же, открывая она глаза.

Миленой в поселке ее никто не звал. Звали по старой привычке Ленкой – пожилые соседи; дед Алексей, казалось, совершенно не осведомлен о присутствии в доме маленькой девочки, а мать и вовсе избегала обращаться по имени, в особых случаях крича только: «Миленка!» Многим, на удивление, невероятно сложно было выговаривать столь дивное имя. Они, словно на показ, вытягивали губы в сальные трубочки и катали имя на своих злых языках, одновременно посмеиваясь и гордясь своими собственными. Как-то раз она набралась смелости и осторожно подошла к матери, которая раскатывала огромный блин теста для приготовления домашней лапши. Милена до дрожи в коленках обожала домашнюю лапшу; наверное, с ее приготовления в детском сердечке и зародилась страсть к стряпне. Сперва она с замиранием следила, как мать насыпает белоснежную муку, почти шелковую на ощупь, в плоский таз, затем наливает из кувшина чистую воду, разбивает туда яйца, глядящие на нее пугающими морковного цвета глазищами. Затем мать проворно месила тесто, напрягая руки и шею, скатывала гладкий и блестящий шар, чтобы на некоторое время убрать его и дать тесту отлежаться. Нетерпеливо Милена ждала, когда тесто «отдохнет», и мать примется раскатывать его в наитончайший пласт, ведь после этого она разрешит ей взять маленький, но очень острый, ножичек и воткнуть его в мягкую плоть свернутого в длинный рулет теста, и нарезать соломкой. Мать не отвлекалась на нее, потому она тихо задала свой главный вопрос:

– А меня всегда хотели так назвать?

Мать отложила скалку в сторону и поглядела на нее, между бровей пролегло смятение:

– Честно, я не знаю. Я знаю только то, что изначально хотели назвать тебя Олей. Но потом кто-то передумал, и получилось то, что получилось.

Она была по-детски разочарована ответом.

Таких вот Оль полным-полно в поселке: одна жила на углу улицы, другая за углом, еще одна разливала пиво в местной пивнушке, всегда окруженная разгоряченной толпой мужчин, еще одна жила через соседский дом. С последней Ольгой дела обстояли и вовсе ужасно. Милена боялась ее странного дома, потому никогда не играла около его забора, не пялилась просто так на его окна. Все знали, что муж Ольги Иван ее поколачивает, хорошо поколачивает до синяков и разбитого опухшего лица, особенно это случалось тогда, когда Иван не мог стороной обойти пивнушку. Бывали такие ночи: в поселке стояла тишина, ни людского голоса, ни воя собаки, только тяжелые всхлипы Ольги и гулкие тупые удары Ивана. В одну из таких жутких ночей в дверь дома Милены кто-то отчаянно заколотил. Милена не спала, прислушиваясь через открытое окно и дрожа от внезапного страха за Ольгу. Услышав стук, она чуть вскрикнула и сжалась под одеялом, но лишь на мгновение, поскольку мать зажгла свет в коридоре и уже впускала ночную гостью. Милена навсегда запомнила ее глаза: выпученные и красные, как у бычка, которого вот-вот охолостят. Ольга все время повторяла и повторяла, чтобы ее спасли, но мать смотрела на нее сверху вниз, холодно и с презрением.

– За каким чертом ты к нам пришла? У меня ребенок маленький спит! А ну, вали к своему мужу!

– Нет-нет, мне нельзя туда, – бормотала себе под нос женщина.

Мать с неохотой уступила. Пропустила Ольгу в дом, а Милене велела убраться с глаз долой в комнатушку. Через несколько минут под дверь заявился Иван, орал как резанный и со всей дури колотил по чужой двери, выкрикивая имя жены. Что произошло дальше, Милена помнила фрагментарно, ибо все замельтешило по коридору: свет, ее мать, разъяренный Иван и безумная Ольга, их слова, взмахи руками и ногами. Иван что-то пытается прокричать, но не может, так как его шею сдавила мать, она крепко прижала его к коридорной стенке и не отпускала. Мужчина, как маленький мальчонка, лишь болтал ногами и крутил головой. Мать словно чего-то выжидала, и это что-то не заставило себя долго ждать. Сначала Милене подумалось, будто Ольга кинулась, чтобы помочь удержать мужчину, однако она ошиблась – женщина бросилась на мать с воем и ругательствами, насмерть вцепившись в ее руки, отдирая их от шеи мужа, при этом умудрившись плюнуть в материно лицо. Иван упал на пол, а Ольга принялась его целовать и гладить по голове. Утешала.

– Ты моего мужа не тронь! – заорала она. – Я на тебя быстро управу найду!

И странная парочка – он хромая, она, растирая застывшую кровь на лице, – вышли за дверь в теплую летнюю ночь.

Мать еще несколько минут постояла на пороге, потом погасила свет и прошла к себе в спальню, упав на постель, зарыдала. Милена побежала за ней и упала рядом с ней. Она опасалась что-либо говорить ей и только погладила ручонкой по волосам. Какая сильная и бесстрашная у меня мама, думала она, ведь она сама так перепугалась, что аж пальцы похолодели. И вдруг эти слезы, почему она плачет? Неужто соседку-дуру пожалела? Она продолжала успокаивать, теребя пряди волос, пока мать не поднялась.

Сколько Милена себя помнила, столько Ольга и Иван устраивали подобные сцены. Ольга бегала по соседям и звала на помощь, Иван возвращал жену домой и продолжал бить. Уже будучи девушкой, Милена однажды услышала разговор уличных стариков с также стареющей Ольгой.

– Когда бросишь Ивана? – спрашивали старики. – На кой черт он тебе сдался?

Ольга потупила взгляд, почертила песок туфелькой, прямо как девица застенчивая, и тихо ответила:

– Люблю. И он меня любит.