Пролог

Стук в дверь раздался в ночи – резкий, как удар по стеклу.

«О, боже мой…» – мелькнуло в голове. – «Неужели с ним что-то случилось?»

Дворецкий давно спал. Я бросилась к двери, уже готовясь к худшему.

Мне сорок. И последние несколько месяцев мой мир сузился до одного вопроса: вернётся ли он сегодня? Или снова пришлёт записку с извинениями, написанными чужой рукой?

Я поправила прядь волос.

Вздохнула перед зеркалом.

И, с кривой улыбкой женщины, научившейся смеяться над собой, чтобы не плакать, пошла открывать.

– Кто там? – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Как пишут в газетах: ночных гостей нужно бояться. Перед тем как впустить, требуй благословение луны, справку о несудимости и трёх свидетелей.

– Мадам Аннабель? – голос за дверью был тихим, сдержанным, будто каждое слово проверялось на прочность. – Я – Амбросс Таймвелл, дворецкий семьи Эштон. Мне очень нужна ваша помощь. Говорят, ваш голос может исцелять душевную боль… Прошу вас – спойте для нашего хозяина.

Я открыла дверь.

Передо мной стоял мужчина лет шестидесяти – безупречный сюртук, безупречные манеры. Но глаза… глаза выдавали всё. В них было отчаяние, героически замаскированное под благородство.

– Вы не знаете, где мой муж? – выпалила я. Привычка.

С тех пор как он начал исчезать, все мои мысли начинаются и заканчиваются этим вопросом. Даже во сне.

– К сожалению, нет, – ответил дворецкий, ни разу не моргнув. – Но если вы не поедете… мой хозяин, возможно, не переживёт эту ночь. Сегодня ему особенно плохо. Мы боимся, что он последует за маленькой госпожой.

Я замерла.

– У него умерла дочь, – пояснил Амбросс, с трудом сдерживая дрожь в голосе. – Шесть месяцев назад. Ему… больше нечем дышать. Только воспоминаниями. А они его убивают. Он почти не двигается, почти не ест, не говорит. Сидит в её комнате, погружённый в горе. Мы, слуги, бессильны. Поэтому умоляю вас – спойте для него. Мы заплатим любые деньги.

Горло сжало комом. Я представила: маленькие туфельки, игрушки, пустую кроватку… Тишину, в которой эхом звучит смех, которого больше нет.

Хотелось помочь. Очень.

– Я… не могу, – прошептала я. – Мой муж… он не разрешит. Он продаёт мой голос. Только он решает, кому я пою. Я – часть его коллекции. Как фарфор. Как старинные магические манускрипты. Только манускрипты не плачут по ночам.

Дворецкий не удивился. Он знал. Все знали.

Господин Винтер – один из богатейших людей столицы. А я – его собственность. Пленница в золотой клетке. Птичка, поющая по расписанию.

– Ваш муж, – понизил голос Амбросс, – вернётся только под утро. Я гарантирую. Мы успеем. Вернёмся до того, как его карета подъедет к вашему дому.

– Откуда вы это знаете? – нахмурилась я.

– Просто поверьте мне, – вздохнул он. – Это займёт всего одну песню. Одну ночь. Ради жизни человека, который уже забыл, как дышать.

Я колебалась. Сердце билось, как птица в клетке.

С одной стороны – страх. Скандал. Гнев мужа. Лишение «привилегий».

С другой – настоящая, смертельная боль.

За двадцать лет в этом мире я много раз делала то же самое.

Пела мальчику, потерявшему мать.

Помогла вдове отказаться от мыслей о самоубийстве.

Ко мне приходили в темноте, умоляли, клялись в молчании.

Я считала: если у меня есть дар – он должен служить людям. Не коллекционеру.

Но мой муж так не думал.

Раньше было проще. Теперь он впадает в ярость от любого моего движения. Моего голоса. Моего платья. Моего существования рядом.

Что изменилось – я не понимала.

– Ладно, – сказала я. – Но если меня убьют – вы будете петь на моих похоронах. И да… бесплатно.

Глава 1

Я вышла следом за дворецким, не будя слуг. Меньше знают – крепче спят.

– Мадам, прошу! – произнёс Амбросс, помогая мне сесть в чёрную карету, притаившуюся в тени переулка.

Она покатилась по улицам ночного города и остановилась у поместья, построенного, будто архитектор влюбился в скорбь и решил увековечить её в камне.

Окна – почти все тёмные.

Лишь несколько светились за шторами, как последние свечи на поминальном столе.

Запах чужого дома обжёг кожу. Старинные портреты смотрели сверху вниз с высокомерием мёртвых королей.

В воздухе витал аромат свечей. Я узнала их. Те самые, что продают в магазинах «Для воспоминаний». Свечи для родителей, потерявших детей.

Я всегда была против них. Этот сладковатый запах не лечит – он вскрывает раны.

Меня провели через холл, обитый чёрным бархатом. Картины – завешаны. Будто весь дом оплакивал.

– Сюда, мадам, – прошептал дворецкий, открывая дверь.

Тихие шаги.

Скрип двери.

Роскошная комната.

Повсюду – оплывшие свечи. В их мерцающем свете я увидела лицо хозяина.

Он был не просто красив. Он был трагичен. Безнадёжен. Поэтичен.

Подбородок – в лёгкой щетине, не неряшливой, а живой. Как будто он забыл о времени. Или отказался ему подчиняться.

Нос – прямой, благородный.

А глаза…

О, эти глаза.

Фиалковые. Без слёз. Без крика. В них была бездна. Тихая, глубокая, почти священная. Но в самой глубине – мерцал огонёк. Слабый. Но живой. Как свеча в заброшенной часовне.

Он не смотрел на меня. Он смотрел сквозь. В прошлое. Туда, где ещё звучал детский смех.

Его руки…

Боже, эти руки.

Одна сжимала край кресла, будто цеплялась за последнюю нить реальности.

Другая – гладила фарфоровую куклу. Нежно. Почти благоговейно.

Пальцы – длинные, сильные. На одном – фамильный перстень. Чёрный камень, будто капля ночи, застывшая на коже.

Каждое движение – как молитва.

Каждый жест – как прощание.

Он был одет в чёрный бархат, оттенявший бледность лица.

Он не пытался быть красивым.

Он был.

Когда он наконец поднял на меня взгляд – я почувствовала, как сердце дрогнуло. Словно на меня обрушилась вся его боль.

Он промолчал.

Не поздоровался.

Даже не кивнул.

Я поняла: дворецкий прав.

Дело плохо.

Над камином – портрет девочки. Те же фиалковые глаза. Умные. Смеющиеся. Живые. В руках – та же кукла.

У меня дрогнуло сердце.

Больно.

По-настоящему.

Теперь эта кукла покоилась на коленях у осиротевшего отца.

– Начните, пожалуйста, – шепнул дворецкий, стоя в дверях.

Его голос слился со скорбной тишиной, не нарушая её.

Я закрыла глаза.

Набрала воздух.

Боже, как тяжело.

Я собрала всё: всю любовь, всю надежду, весь свет, что был внутри, чтобы отдать это тому, кто сейчас больше всех в этом нуждался.

И запела.

Мой голос – не просто звук.

Это было лекарство.

Волна тепла и света, растекающаяся по комнате, касающаяся стен, потолка, пола… и наконец – его.

Он поднял голову.

Наши взгляды встретились.

Я увидела:

Боль.

Бездонную.

Глубокую.

Но ещё – проблеск чего-то живого.

Человеческого.

Я пела. Вкладывала в каждую ноту сострадание, свет, надежду. Но этого было мало. Боль не уходила – только отступала.

Слуги за дверью плакали. Дворецкий смотрел на меня с мольбой.

Когда песня закончилась – тишина стала такой плотной, что можно было услышать, как бьётся сердце умирающего.

Я подошла к дворецкому, чувствуя себя выжатой.

То, что я забираю у других – остаётся во мне. Я проживаю чужую боль.

– Понадобится несколько раз, – прошептала я.

«За раз я эту боль не переживу», – добавила про себя.

– Да, да, конечно! Вы скажете, когда за вами заехать – и я приеду! Только бы господину стало легче! – закивал Амбросс. – Сколько мы вам должны?

– Я не возьму денег, – ответила я. – Это… просто доброе дело.

Он кивнул.

Поблагодарил.

Предложил отвезти меня домой.

Я хотела только одного – запереться в комнате, выплакать чужую боль, прожить её и отпустить.

– Пойдёмте! – позвал он.

Мы уже были в холле, как вдруг раздался звук подъезжающей кареты.

Амбросс напрягся. Посмотрел на меня.

– Вот зараза! – выдохнул он.

Я не поняла.

Карета остановилась.

Мы замерли.

– Мадам… вам лучше спрятаться, – прошептал дворецкий. – Я отведу вас в комнату. Подождите тихо…

– Зачем?

– Вас могут увидеть, – коротко сказал он. – Я потом выведу вас незаметно. Это временное неудобство. Только… у нас оно постоянное.

Я поняла. Если это знакомый мужа – он доложит Реджинальду.

Я согласилась.

– Сюда, мадам, – позвал он.

Мы сделали несколько шагов.

И тут я услышала голос.

Тот самый.

Голос моего мужа.

Но не один.

Второй, женский – заливисто смеялся.

Дверь открылась.

А я увидела молодую женщину, идущую под ручку с моим мужем.