Посвящается Б. К. и Т.,

посвящается нам

Любой жизни, чтобы поддерживать себя, нужно пожирать жизнь.

Лафкадио Хирн. Ночной вой

© Claire Kohda 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Часть 1

1

Парень из «Коры» стоит на солнце у входа. В Интернете я вычитала, что раньше в этом здании располагалась фабрика по производству печенья.

– Эй, привет! – парень кричит, обращаясь ко мне. Машет рукой.

И, преодолевая эти последние несколько метров, я чувствую себя неловко – под наблюдением. Когда я наконец приближаюсь, кажется, что после этого «эй!» прошла вечность.

– Привет, – говорю я.

– Лидия?

– Лид.

– Окей, привет, Лид. Ну а я Бен. Ты пришла посмотреть… – представитель «Коры» заглядывает в бумаги, – «а-четырнадцать».

– Да, – подтверждаю я.

– Ты же знаешь, там не очень с освещением, да? – Он снова смотрит на меня. – В общем, если захочешь, могу показать одну из студий со стеклянной крышей и тому подобным.

– Нет, все в порядке.

Бен приподнимает бровь:

– Фотография?

– Перформанс.

– Правда? – Он явно удивлен. (Распространенная реакция. Я кажусь застенчивой.) – Тогда понятно.

Он предлагает войти. Для этого нужно открыть большую металлическую дверь, а до того еще железную решетку перед ней, которая тоже заперта. Бену приходится использовать четыре ключа.

– Отличная защита, – говорит он в процессе. – Существенный плюс для женщин, которые тут работают. Если задержишься допоздна, думаю, все равно будешь чувствовать себя в безопасности.

Я задираю голову, осматриваю стену. Окна начинаются только с третьего этажа. Трудно забраться даже с лестницей.

– Ага, в общем, – Бен следит за моим взглядом, – на первом и втором нет окон, потому что здесь делали печенье, которое покрывали шоколадом.

– Оу! – произношу я.

– Ага, интересно, правда? – Дверь с лязгом открывается. – По сути, фабрику выстроили именно так, потому что шоколад тает на солнце.

Издаю еще один неопределенный звук.

Здание очень высокое. Первые два этажа кажутся частью фундамента.

Когда мы заходим внутрь, возникает неловкая ситуация. Каждый из нас показывает жестом, что пропускает другого, и затем мы сталкиваемся, пытаясь одновременно перешагнуть порог.

Мы идем друг за другом по темному коридору.

– Так ты сама откуда? – спрашивает Бен.

Некоторое время не отвечаю. Этот вопрос я тоже слышу часто.

– Ну, родилась в Англии. Но мой папа был японцем, а мама наполовину малайзийка.

Он оборачивается:

– О боже… черт… нет, прости, я имел в виду, откуда ты приехала сегодня? Типа, ты в Лондоне живешь?

– А, да, – лгу я. – Тут рядом, в Кеннингтоне.

На самом деле я не живу в Кеннингтоне. Просто увидела час назад это название на карте подземки.

– Классно! – говорит Бен. – Там довольно приятно, да?

Киваю.

Бен открывает дверь с табличкой «А-14». Я первой захожу в комнату. Довольно маленькая, но пойдет. У стены раковина и столешница. На ней микроволновка, под ней небольшой холодильник.

– Арендная плата здесь меньше, чем в студиях с окнами. Двести пятьдесят пять фунтов в месяц, а «Кора» субсидирует остальное по программе для творческой молодежи. – Бен смотрит на одну из своих бумажек. – Счета оплачиваются отдельно, но тут они небольшие. Платить двадцать восьмого числа каждый месяц. Если решишь снять, могу оставить вот это. – Он показывает мне листочек бумаги. – Карта тоже есть, пожарные выходы и все дела.

– Свет регулируется? – спрашиваю я, и Бен кивает.

Иду к выключателю проверить. Лампочки тускнеют, пока почти полностью не гаснут. Так и оставляю их на самом слабом уровне; какое-то мгновение комната кажется сотканной из теней. Потом глаза привыкают, и я вижу все четко. Например, что Бен, слегка нахмурившись, косится в мою сторону.

– Мне нравится, – говорю я.

– Окей, супер! Берешь?

– Ага.

– Тогда давай займемся договорами. Так вот…

Понятно – он ждет, что я прибавлю освещение обратно.

– Окей, – киваю я, но к выключателю не притрагиваюсь.

В полутьме иду к столу и сажусь, надеясь, что Бен просто сделает то же самое. Так и происходит. По пути он спотыкается на ровном месте (у людей, думаю я, ужасное ночное зрение) и, наконец, устраивается на соседнем стуле, поставив свою сумку на пол.

Бен раскладывает бумаги на столе. Потом поворачивает ко мне голову. При таком освещении черты его лица кажутся очень мягкими, тогда как на улице в них чудилась какая-то угловатость. Я засматриваюсь на его щеки, круглые и слегка розоватые. Похоже, он довольно молод. Вполне привлекателен. Я улыбаюсь ему.

Бен сцепляет руки и говорит:

– Ты не против, если я… – и указывает на лампочку над нашими головами, после чего привстает.

– Знаешь, а ты не против, если мы оставим так? – говорю я. – У меня голова побаливает.

– О… да-да, конечно. Если что, у меня есть ибупрофен… – Бен тянется вниз к сумке. Милая, элегантного вида велосумка.

Я качаю головой:

– Все хорошо. Все в порядке. Наверное, просто проголодалась.

На слове «проголодалась» мой живот урчит. Ерзаю на месте, чтобы замаскировать звук, но он довольно громкий, к тому же хорошо резонирует в пустой комнате. Мне неловко. Бен делает вид, что не услышал, и от этого только хуже.

– Э-э-э, так вот… Не могу разглядеть текст, – признается он, смеется и поднимает глаза. – Но я отметил крестиками, где тебе нужно подписать. – Он склоняется над столом и прищуривается. – Ага. Вот первый.

Бен пододвигает ко мне листок и ручку – большой палец твердо зажимает место для подписи внизу страницы. Я вижу крестик; вижу совершенно отчетливо – черный маркер в конце пунктирной линии, – но не выдаю этого, а беру ручку, нахожу руку Бена на листке и ориентируюсь по ней, якобы чтобы найти нужную графу. Я касаюсь его большого пальца – самыми кончиками своих. Он очень теплый. Не знаю, с чего вдруг решила пофлиртовать с этим парнем. Наверное, в этой комнате при настолько тусклом свете я чувствую власть над ним. Мужчины, думаю я, в тишине чувствуют себя шатко; они намного уверенней при звуках машин на улице, когда вокруг есть другие люди. А в этой комнате абсолютная тишина. Я подписываюсь своим именем на нужной линии.

– Где еще? – спрашиваю я.

Страница меняется, большой палец снова показывает нужное место.

– Окей, ага. В общем, ты подписала, знаешь, все стандартные штуки.

– Ага, – говорю я.

– Здесь нельзя спать, устраивать вечеринки, показы, собрания, типа, больше пяти людей. Естественно, нельзя разводить огонь. Ничего типа опасных химикатов.

Парень смеется. Похоже, нервничает.

– Все хорошо, я все прочла на сайте.

– Извини. Наверное, я должен был сказать все это до того, как ты подписала, да?

Я молчу. Бен глядит на меня широко раскрытыми глазами.

– Окей. – Он начинает собирать бумаги со стола. – Когда бы ты хотела забрать ключи?

– Сейчас? Привезу свои вещи сегодня.

– Сегодня? Вау, ага, окей. Быстро ты. У меня не будет времени нормально убраться в студии, но если это не проблема…

Из кармана рубашки он выуживает ключ от комнаты и связку с четырьмя другими – от главной двери и решетки.

– Ничего страшного. Завтра у меня начинается стажировка, так что хочу успеть заехать заранее.

– О, классно. А где? Может, я знаю?

– АКТОС.

– Ничего себе! – восклицает Бен. – Кактус? Классно. Другая девушка отсюда стажировалась там какое-то время назад. Думаю, вы с ней познакомитесь. Ее зовут Шакти. – Он пытается передать мне ключи. В полутьме неверно оценивает расстояние и вместе со связкой вкладывает свою руку в мою. – Упс.

Мне видно, как его щеки краснеют. Я улыбаюсь:

– Спасибо.

– Так где, говоришь, ты живешь в Кеннингтоне? Где-нибудь возле Школы Сити и гильдий? – спрашивает он, закидывая сумку за спину.

– Ага, – отвечаю я.

В общих чертах я помню, где она находится. И представляю, что могла бы жить где-то там. Кажется, в том районе полно многоэтажек.

– Снимаю комнату в квартире, – добавляю я.

– О, с художниками?

Теперь я придумываю свою жизнь на ходу.

– Нет, одна пара – они музыканты – и парень, он сейчас работает продавцом, но… хочет попасть в киноиндустрию.

– О, удачи ему. У меня есть подруга в кино – художница-постановщица. Могу их познакомить, если он захочет.

– Может быть, угу.

Бен начинает осторожно продвигаться к двери. Мне нравится понимать, что ему сложно даже просто пересечь комнату при таком свете, а я могла бы легко продеть нитку в иголку. Я могла бы усадить его и написать подробный портрет. Я иду за ним, изучая каждый тонкий волосок на его затылке, покрытую мурашками кожу и ее слегка розоватый оттенок. Не дойдя до двери, он оборачивается.

– Э-э-э, так вот. – Он прочищает горло. – Так вот, я наверху. В смысле, моя студия. Двумя этажами выше. Первый этаж с окнами. Над тобой никого, так что мы практически соседи.

– О, ясно, – говорю я. – Ты художник.

– Ну да, но я делаю разное для «Коры», типа показы студий, все дела, и слежу за зданием – в общем, за студию не плачу. Так что, если захочешь заглянуть повидаться, я в «це-четырнадцать». А если меня нет в студии, то, скорее всего, я на Точке.

– На Точке?

– Ага. Точка – это общая гостиная, а студии – это Пространство. Так мы их называем. – Бен улыбается. Видно, что он считает эти названия забавными, но при этом немного смущается. – Знаю, это клише, – добавляет он. – В смысле, типа, студии – это… твое личное пространство, понимаешь? А Точка – это, типа… – Он показывает пальцами кавычки и говорит голосом комментатора из рекламного ролика: – «Здесь стоит побывать – и точка».

Он смеется, а потом фыркает. Очень обаятельно.

Его рука уже на дверной ручке. Бумаги, которые я только что подписала, надежно зажаты под мышкой.

– Ну, мне пора… – начинает он.

Пожалуй, мне хочется выйти вместе с ним. В нем есть что-то, действующее на меня успокаивающе, хотя мы с ним едва познакомились. Он кажется настолько человеком. Его улыбка привлекает, как и его нервозность. Очень хорошая кожа, упругая, как у младенца, и это очень мило. По ней рассыпаны мелкие веснушки.

– Ну только… Тебе не хотелось бы пообедать?

Мое сердце сжимается. В ту же секунду живот снова урчит.

– Я, наверное, просто забегу за сэндвичем или типа того. Возьму какой-нибудь ролл с авокадо и фалафелем, – продолжает он.

– Да нет, – отвечаю я, говоря сразу «да» и «нет», как делаю всегда, когда хочу сказать «нет», не обидев при этом человека, – я не могу.

– О, окей.

Он немного смущен. Наверное, услышав, как урчит у меня в животе, он думал, что я соглашусь.

– Извини.

– Не, все в порядке. Хочешь, захвачу для тебя кофе или что-нибудь еще?

Я качаю головой:

– Все хорошо, спасибо.

– Окей. Ладно. – Он поворачивает ручку. – Я оставил на столе записку со своим номером.

– Окей.

– Надеюсь, твоя голова скоро пройдет, – говорит он. Открывает дверь – моментально врывается неимоверно ослепляющий яркий свет, – выскальзывает за нее и исчезает в коридоре.

Я ложусь на пол. Просто голый бетон, без покрытия. Ни ковра, ни дорожки – вообще ничего. Спине приятно от холода.

Лампочка все еще приглушена. Мне гораздо удобнее в темноте. Не то чтобы от здешнего освещения мог случиться ожог, просто иногда слишком много света подавляет, особенно когда весь день прошел за не слишком привычными делами: я упаковывала вещи, таскала их, долго ехала. Слишком много информации – и становится больно мозгу, а не коже. Но солнце действительно жжется. Не так, как показывают в кино или сериалах; от меня не идет дым, я не обугливаюсь и не вспыхиваю пламенем. Но моя кожа обгорает, как будто в ней вообще нет пигментов, как будто я лишена меланина, как будто я абсолютно и полностью белая.

Поворачиваюсь на бок. Отсюда мне видно раковину, холодильник и микроволновку. Я не ела с самого завтрака. Отчасти потому, что была очень занята. Мамин дом я покинула в полвосьмого. Прошла последний раз по всем комнатам – убедиться, что ничего не забыто. «Розовый сад» рекомендует привозить как можно больше личных вещей постояльцев: фотографий, книг, даже мебели, чего угодно из прошлого, – потому что предметы, с которыми уже связаны старые воспоминания, судя по всему, способствуют формированию новых. Но в доме у мамы все равно оставалось слишком много вещей. По сути, она скопила их на несколько жизней, и все это втискивалось в наш маленький – всего две спальни – дом. Часть вещей были очень, очень старыми. Древнюю пару ножниц на пружине забрал местный музей после того, как я выставила их на продажу на «Фейсбуке»^[1]. Один из моих еще школьных друзей, который работает в этом музее, увидел пост и поговорил с куратором, узнал, сколько она бы предложила за них, – и сумма оказалась приличной: достаточной, чтобы заплатить за пару месяцев аренды студии.

Я оставила маму в «Розовом саду» вчера, чтобы самой решить последние вопросы. Не знаю, какие бы она испытала чувства, увидев пустые комнаты; узнав, что ее выселили из собственного дома; поняв, что скоро там будет жить кто-то другой, кто снимет его. Персонал «Розового сада» говорит ей, что она там только на время и что совсем скоро вернется к себе. Они позволили ей оставить ключи от входной двери – она сжимала их в руке, пока я не ушла. Но если через некоторое время она попытается воспользоваться ими, то обнаружит новые замки.

– Лидс, – произнесла мама, когда я уходила.

Она совершенно не вписывалась в свое новое жилье, обставленное будто для кого-то за восемьдесят или даже за девяносто. Последние пару столетий маме можно дать от силы чуть больше сорока. Волосы до сих пор черные, седина лишь немного проглядывает тут и там. Глаза до сих пор ясные.

– Мам, я вернусь через пару минут, – успокоила ее я, как велел доктор.

– Джулия, не волнуйтесь, – поддержал тот, – Лидия просто выскочит за чашечкой чая, и ей нужно немного перекусить.

Но сказать такое было, конечно, ошибкой. Мама распахнула глаза – они стали невозможно большими и полностью исказили лицо, и брови взлетели на середину лба.

– Ты уходишь! Ты бросаешь свою мать! – зарыдала мама, будто испуганный ребенок, которого впервые оставляют в яслях.

– Нет-нет, мама, это неправда. – Я хотела погладить ее по голове, но она извернулась и попыталась укусить меня, пришлось быстро отдернуть руку. – Доктор не так понял. Я иду не за тем, чтобы поесть, – мне просто нужно в туалет.

– Сходи! Здесь! – рявкнула мама, указывая на ванную, примыкающую к ее комнате.

Я замялась:

– Ну…

– Не волнуйтесь, Джулия. Она вернется очень быстро, обещаю, – сказал доктор.

– Лидс, Лидс, – не обращая на него внимания, зашептала мама, схватив меня за блузку и притянув к себе. – Лидс, ты ненавидишь меня, да? Ты ненавидишь меня. Лидс… пожалуйста…

– Мам.

– Лидс… – На мгновение на ее лице отразилось беспокойство. – Ты не справишься без меня. Ты не такая, как они.

Но я отстранилась, и выражение ее лица снова сменилось на жалостливое.

– Пожалуйста… почему ты так сильно ненавидишь меня… пожалуйста.

По ее лицу текли слезы. Но с мамой сложно знать, какие эмоции искренние, даже когда она плачет.

– Хватит! – огрызнулась я и вырвалась из ее рук. Выйдя за порог, обернулась и сказала: – Блин, я же сказала, что сейчас вернусь! – И немедленно почувствовала вину за грубость.

За закрытой мной дверью мама продолжала рыдать и кричать:

– Ты ненавидишь меня-а-а, ты ненавидишь меня-а-а… Лидия! Я делала все для тебя; все было для тебя! Я убью себя! Вот увидишь! Я могу! Убью!

Я шла по коридору, пропуская мимо ушей слова провожавшего меня доктора – про питание, и вес, и личную гигиену. Солнце снаружи светило особенно ярко, но мне хотелось выйти. Здесь я чувствовала себя странно, как будто горит кожа, как будто вина разгорается огнем глубоко внутри моего тела.

– Хорошо, – сказала я доктору, оказавшись на улице, и удивилась, услышав, как дрожит мой голос. – Приятно было с вами познакомиться.

– Взаимно. Скорее всего, мы свяжемся с вами через пару дней, и у нас есть правило, уверен, вам уже говорили про него: первую неделю мы не позволяем постояльцам разговаривать с друзьями и близкими. Но если вам что-нибудь понадобится, у вас есть наш номер.

Я протянула руку на прощанье.

– Боже правый! – воскликнул доктор. – Ну и холодные же у вас руки.

Я вздохнула. У меня не было никакого желания придумывать очередное объяснение. И я просто согласилась, как будто он выразил личное мнение, не подразумевая вопроса.

– Да, правда, – сказала я. – Спасибо.

Доктор сочувственно наклонил голову. А потом, когда я повернулась и двинулась к воротам, произнес:

– Хорошо, тогда…

Я ждала, что он продолжит фразу, пока я не ушла достаточно далеко, поэтому замедлила шаг, но он промолчал. «Тогда» так и повисло в воздухе, и он вернулся в здание.

Покинув «Розовый сад», я поехала в мамину квартиру. Хотя я намазалась солнцезащитным кремом и старалась держаться тени, нос и лоб все равно обгорели. Дома я нанесла на покрасневшую кожу детский крем. Подмела и пропылесосила пол, вытянув из ковров пыль, накопившуюся за все то время, что мы жили в этом доме. Всю нашу ДНК, может быть, даже папину ДНК с того времени, когда он еще был жив. Я поднесла комок – ошметки кожи и волосы вперемешку с ковровым ворсом и дохлыми насекомыми – к носу и вдохнула: вдруг через этот запах я смогу найти связь с отцом. Потом выкинула все в ведро. Вычистила пожелтевшую от многолетнего использования раковину.