Клоду Лелушу, любимому режиссеру, посвящается

© Катерина Шпиллер, 2020

ISBN 978-5-0051-0505-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Почему, почему мои полторы подруги хотят, чтобы я написала что-то о любви? Почему я произвожу на них впечатление того, кто это сделает хорошо и красиво? Отчего в их головы пришла мысль, что я могу выступить спецом в жанре так называемого «женского романа»? Если от нечего делать я накропала сколько-то статей в бабском журнальчике на тему М/Ж, то это означает лишь, что я отлично умею компилировать всякую информацию из Интернета и владею словом. При чём тут аж целый роман да про любовь?

Неужели этого барахла не хватает в нынешних… хотела написать «книжных магазинах», сама себя тут же поправила – в нынешних «этих ваших интернетах»? Как было сказано у Жванецкого про инженеров в СССР? «Ха, мало у нас этого добра! – Ещё будет!»

Хотите женский роман? Окей. Не серчайте, как получится. Если получится вообще что-нибудь…

Так-с, о чём или о ком писать – конкретно? Вопрос вопросов, потому что, с одной стороны, в голове теснится и пихается боками сто тысяч мыслей, идей и даже сюжетов. А, с другой стороны, нет ни грамма энергии на реализацию всего этого… Реализацию… Любопытно, что за этой канцелярщиной я невольно пытаюсь замаскировать?

Реализация – сесть крепко на пятую точку и начать писать, слово за словом, страницу за страницей, лист за листом. Это долго. Это нудно. Я уже продумала всю мысль от начала до конца, я её всю трижды с разных сторон обсосала, обкрутила, обкатала. Всё, на кой же чёрт мне тратить недели и месяцы, чтобы полностью раскрученную из спирали в прямую звонкую струну мысль заново скручивать и раскручивать – для читателей. Снова проходя уже пройденный путь, опять возвращаясь и бродя по собственным же следам. Это скучно. Лень. Да и дело неблагодарное, можно подумать, они, читатели, ждут-не дождутся.

Отсутствие энергии – сиречь лень? Кабы всё было так просто… Когда не взрывается внутри тебя какой-то хоть маленький, но везувий, который всенепременно требует донести твою мысль-идею до людей (ага, до миллионов – когда совсем на солнце перегреешься), то нет ни малейшего желания тратить время на печатание слов на белом вордовском экране. Ох, неужели у настоящих писателей эти везувии постоянно клокочат в башке? Счастливые. Или несчастные – с какой стороны взглянуть.

…Пытаюсь красиво и элегантно щелчком выбить из сигаретной пачки одну штуку. Фигушки! Вываливаются две и сразу на пол… М-да, а пепел я, как правило, «элегантно» смахиваю с одежды. Есть смысл учиться этой элегантности, когда тебе полтинник? По-моему, никакого. Есть смысл пытаться разжигать в себе везувии, чтобы писать? Не знаю. Потому что я и хочу этого, и не хочу. Одновременно. Не хочу, потому что лень, а хочу, потому что всё-таки надо хоть как-то оправдать своё бездарное существование на этом свете.

Мне категорически сказали: пиши, дура! Ты можешь, у тебя получится. Ну, написала я рассказик один… мрачный и страшный. Там все умерли, причём, мучительно и последовательно, друг за другом. Без никакого смысла рассказик, просто зарисовка: как в одной странной семье все последовательно умирали. Дала почитать народу, народ пришёл в ужас. «Зачем ты это написала? Про кого ты это написала? Как можно это читать? Как можно такое писать?» Я спросила у народа: «Вы мне конкретно скажите, люди: это хорошо написано?» – «Отлично! Именно поэтому читать невозможно». Логично, да.

Мне сказали: пиши о любви, ты сможешь. О любви? Я? Конечно, смогу. Я знаю, что такое любовь. Знаю про неё так же хорошо, как и про одиночество.

Ладно, детки, садитесь поближе, я расскажу вам… нет, не сказку – быль. Настоящую историю про настоящую любовь. Про Лиду и Аркадия…

«Они встретились, когда ей было тридцать, а ему пятьдесят пять. То была середина 90-х, сумасшедшее, страшное, счастливое, дурацкое, полное надежд, абсолютно фантасмагорическое время… Делались состояния, терялось всё, одни взлетали, другие срывались в бездну, третьих убивали, четвёртые медленно и уверенно взбирались на самую крутую гору, чтобы в недалёком будущем стать олигархом или политиком самого высокого пошиба.

Такое было время, подобного которому, возможно, уже никогда не будет никогда в разваливающейся стране. В своём роде оно было уникальным и неповторимым – и в хорошем, и в плохом смысле. Период безумных контрастов, разбросов от и до, взаимоисключающих социальных проявлений, дурацкой политики и полукриминальной экономики. И мы в этом жили… не только выживали – это неправда! Жили, любили, создавали семьи, рожали детей – кружась вместе со всем творящимся вокруг безумием в отчаянном вальсе над пропастью, в красивых костюмах и платьях, но по колено в грязи, надушившись французским парфюмом, но всё время морщась от царствующего в воздухе запаха навоза и крови.

При этом огромное количество людей жило себе и жило, не особенно замечая происходящих вокруг страстей и безумств, а, точнее, не обращая на них внимания, проходя аккуратно по касательной ко всякого рода завихрениям и взрывам, лишь изредка отряхиваясь от насевших на плечи и рукава пепла и осколков. Даже в столицах встречались подобные обыватели – и вовсе не в среде маргиналов и бедняков. Напротив…

Лида работала профессиональным переводчиком с французского. Сначала она трудилась в фармацевтической кампании, а потом вдруг обнаружила у себя способности к переводу художественной литературы: в Интернете ей попался один симпатичный рассказ современного парижского писателя, и ей так захотелось поделиться удовольствием от прочтения с близкими и подругами, что она буквально за вечер сделала черновой перевод, а за последующие пару дней литературно отредактировала и привела текст в полный порядок – в настолько полный, что сама удивилась и порадовалась своей способности «вязать» слова, легко находить метафоры, гиперболы, синонимы, омонимы и вообще вполне непринуждённо обращаться с великим и могучим. В карман за словом или выражением лезть ни разу не пришлось. Всё-таки не напрасно она всегда была сумасшедшей читательницей и не мыслила себе жизни без «почитать на ночь, почитать за обедом, почитать (пардон) в туалете и в ванне». 90-е – допланшетное и добукридерское время, читалось по-старинке – покупались отпечатанные в типографии книги. Читалось новое и перечитывалось старое, второе даже чаще. Лида читала новинки – романы, детективы, перечитывала классику – особенно Гоголя и Гончарова: любила она этих авторов, целые куски из их романов знала почти наизусть. Перечитывать нравилось больше, чем читать свеженькое, за что она себя нередко корила, но тут же и оправдывала: мол, ей уже тридцатник, вся основная и главная литература прочитана, можно и повторить некоторые удовольствия – новых шедевров всё равно не видать.

И вот совсем маленький новый шедеврик заставил проявиться Лидиным доселе скрытым способностям к литературному творчеству. Выявил – прежде всего для неё самой – хороший слог, чувство языка и одновременно бережное отношение к языку оригинала.

Это и отметил главный редактор издательства, куда её скоренько «сосватала» подруга, прочитав перевод шедеврика. В повышении доходов Лида не нуждалась: её зарплата в кампании была весьма приличной, она жила одна в неплохой квартире в новом зелёном районе, ей хватало на все её прихоти, такие как бассейн три раза в неделю, еженедельный шопинг «по булавкам и бельишку»… На театр и кино, на поездки раз в год заграницу – исключительно в Европу, морской восток её не привлекал, ей были интересны гуляния по европейским улочкам и музеям. Даже в одиночестве…

Одиночество…»

Я ли не знаю всё про любовь и одиночество? Тогда кто… В моей жизни было достаточно и даже слишком много и того, и другого.

Если говорить о любви, то я имею в виду любовь к мужчине, вернее, так сложилось, – к мужчинам. Что же касается какой-то другой любви… Вот не могу сказать что была избалованной ею в детстве, в родительском доме. Вот уж нет…

Нас было трое у маменьки. Я была средней, девочка между двумя парнями. Говорят, это известная штука: средние дети, которые между первым и третьим ребенком, – самые несчастливые, потому что самые нелюбимые. Слышала и читала про это не раз и всякий раз удивлялась, до чего верно и насколько все люди неоригинальны в своей паршивости.

Я не была первенцем – этим удивительным чудом для молодых родителей, самым большим страхом, самым захватывающим приключением и самым огромным открытием в жизни, серьёзным пропуском во взрослый мир, где всё уже по-настоящему, без скидок и сюсюканья. Я не была последним долгожданным или неожиданным счастьем, которого уже и быть не должно, а оно вдруг случилось. Конечно, бывает, что сия нечаянная радость – вовсе и не радость, а наоборот – обуза, неожиданно свалившаяся неприятность. В таких случаях взрослые люди просто избавляются от напасти без особенных страданий и угрызений совести, но если уже идут на поздний заход, значит, рады, значит, всё-таки считают случившееся чем-то хорошим.

А я получилась случайно и совсем неожиданно, более того – страшно не вовремя: через два года после старшего брата и аж за десять лет до младшего.

Как признавалась не раз маменька, она просто прошляпила все сроки со мной. Старший брат много и тяжело болел, маменька моталась с ним по больницам и элементарно не заметила, что у нее вдруг совсем и окончательно заглохли все женские дела. И сроки для аборта тоже пропустила. Так я и появилась на свет…

Да к тому же девочка. Моя маменька баб терпеть не может, для неё на этом свете существуют лишь мужчины, а все прочие женщины – стервы, дуры и конкурентки. У неё даже подруг почти не было никогда, лишь парочка таких же женоненавистниц, как она сама. И вся их дружба – это бесконечные сплетни про других женщин. Особенно про красивых и успешных – в отличие от них.

Ну, да ладно, родилась и родилась. Папа меня, вроде, любил когда-то, но маменька ему, видимо, быстро объяснила, что к чему, кого надо любить, а кого ни-ни… И он себе больше ничего такого не позволял: ни ласк, ни поцелуев, ни игр со мной… Сколько себя помню с раннего детства, столько я была одна. Сама себя развлекала, сама себе пела песенки, сама придумывала сказки. Спасибо ещё, что был детский сад, куда меня отдали сразу после яслей. Ясли не помню… Детский сад был спасением для меня в смысле общения. А ещё именно там я поняла, что общение мне нужно очень даже дозированно: я полюбила быть одна – именно для того, чтобы самой сочинять себе сказки и петь песенки исключительно соло для одного слушателя – для себя.

Я с малолетства знала, что глупа и некрасива. По сравнению с прекрасным во всех отношениях старшим братом. Что ж, я приняла это как факт и не пыталась даже рыпаться, чтобы что-то изменить или доказать. Я просто присутствовала при развитии и росте гения всех времён и народов, удивительного красавца и умницы – моего брата.

Потом родился малыш… Мальчик. И он стал звездой номер два в нашей семье. А я ему молчаливой нянькой. Ой, я что – жалуюсь? Да упаси бог! Это было так давно и таким быльём поросло, что нынче об этом вспоминается с олимпийским спокойствием и с изрядной долей иронии. Где эти два гения – мои братья? Один сторожит автостоянку, другой допился до психушки. Родителей уж нет как десять лет – они последовательно ушли друг за другом в течение пары годочков, не выдержав позора и мучений из-за своих гениев-ангелов. Да ну, какие обиды? Все получили по заслугам и поделом, изредка такое случается, судьба раскидывает карты по своему настроению и складывает собственные пасьянсы. Вот уж не думаю, что она размышляла о том, как отомстить за меня, обиженную. Это было бы смешно!

Ну, вот как писать историю о чьей-то любви, если в башку тут же лезет собственное, невыговоренное, утрамбованное в извилины, как мусорный компост! Начинаю писать, а через пять минут уже «нахожу себя» с сигаретой во рту, задумчиво разглядывающей потолок с пятирожковой люстрой и погруженной в собственные воспоминания. Мысли-воспоминания, которые будто бы делают мои попытки писательства легитимными, имеющими право на существование: мол, я пережила, я знаю, я видела, я испытала. А кто, скажите на милость, из взрослых людей не пережил хоть чего-нибудь эдакого, что сделало его знающим жизнь мудрецом? Хм, мудрецом ли… Иные и переживут не меньше, чем Фёдор Михайлович, а сказать им всё равно нечего, не о чем: глупые, необучаемые, не умеющие анализировать и делать выводы. На их головы хоть всю мудрость человечества обрушь – напрасный труд получится, кроме шишек на черепушке никакого видимого эффекта. Не приспособлены. Если бы злой рок впихнул бы в жизни таких людей все шекспировские трагедии разом, на выходе всё равно мы получили бы то же самое «беее! меее!», что и в их повседневной серенькой по цвету жизни.

Зато у другого ого какое воображение, и переживать ничего ему самому не надо, всё себе представит и напишет так, что мир будет рыдать и с уважительным восхищением смотреть на человечище, которому довелось испытать столько и столько осмыслить… А на самом деле лишь второе: осмыслил, да. Но ни фига не испытал. Чисто умозрительно. Но то он ум и талантище.

Впрочем, казалось бы, к пятидесяти годам у любого сапиенса, ежели он не умственно-отсталый, есть некий багаж, который можно конвертировать в рассказ-повесть-роман-сагу, коль имеются мозги, мало-мальски литературный дар и, главное, желание. Так мне кажется… И ещё мне постоянно кажется, что у меня не достаёт либо первого, либо второго, либо третьего. Каждый раз разное кажется… То замечаю совершенно очевидно, что мозгами я скорбна – сказать нечего, мысли коротенькие, как у Буратино, никаких новых и интересных идей выдать миру и людям не способна. То вижу, что литературным даром боженька меня явно обделил – намного лучше у меня получается красить стены: в своей кухне во время ремонта и шпаклевать насобачилась просто идеально и крашу лучше любого маляра – ровно, аккуратно, даже красиво.

Но самый кошмар – нередко приходящее понимание, что не очень-то и хочется. Тогда – зачем? Кто бы мне это объяснил…

…Да вернусь я когда-нибудь к истории? Или уже ушла слишком далеко?

«…Одиночество. Лида не понимала людей, которые им тяготятся. Решительно не понимала! Да, это здорово – прийти в компанию, поболтать, повеселиться, провести время с людьми, но потом не менее здорово приехать в свой тихий дом, остаться одной с книгами, с фильмами, с горячим кофе и любимыми ирисками… Это ж кайф непередаваемый! Почему люди боятся этого?

Семья, муж, дети… Наверное, это прекрасно! Лида всегда верила, что это прекрасно и что в этом можно найти счастье. И тут очень важный момент… Момент счастья нового времени, когда уже можно было выбирать на самом деле самой – выбирать то, что тебе хочется, а не следовать заведённым традициям и невесть кем придуманным правилам. В этом смысле Лида была одна из первых ласточек. Феминистки бы сказали – ласточка побед нашего движения, чему Лида несказанно удивилась бы. Она просто выросла внутренне свободной и независимой, а потому новые времена как нельзя кстати пришлись её натуре и характеру. Никаких проложенных дорог, одинаковых для всех! Никакой колеи! Диплом ей самой хотелось получить, а вот дальше…

Дальше положен был замуж и дети. Квартирный вопрос и очередь в детский сад. Поиски няни и вопросы летнего отдыха. Нет, не привлекало! Сразу после окончания института ей в наследство от двоюродной бездетной бабушки досталась крохотная однушка в Кузьминках, куда Лида с радостью съехала от родителей, с которыми никогда не была особенно близка. Любили они друг друга, как без того, но почему-то не стали друзьями и близкими людьми. Родители застряли своим сознанием в коммунистических идеалах, очень были расстроены происходящими в стране переменами, как-то сникли, стухли, стали бесконечно смотреть сериалы и дурацкие ток-шоу… Словом, с ними Лиде было неуютно. Старые, не очень умные, скучноватые люди. Как она у них получилась вот такая? Почему? Наверное, потому что они всегда работали и не очень её воспитывали, к счастью, будучи в полной уверенности, что советская школа всё сделает, как надо. Слава бездарной советской школе! Если у ребёнка был ум, то такой ребёнок быстро соображал, что все тёти там – дуры, а сама школа – это такое место, где дети должны научиться притворяться, зубрить и быть послушными. Или хотя бы делать вид.

Делать вид Лида научилась. Всегда была удобной «в употреблении» для взрослых, послушной. Училась хорошо, говорила вслух то, что надо, не буянила ни в школе, ни дома. Но когда началась свобода, вдруг решила для себя и оповестила близких, что дальше будет жить так, как хочет сама. Ей было не очень приятно осознавать, что для такого решения ей была как бы нужна отмашка наступившего нового времени, но утешала себя тем, что лучше так, чем никак. Поэтому получив диплом, она переехала в теперь уже своё жилище, оставив родителей в недоумении: что она имела в виду под «как хочет сама». Скоро они поняли, что их Лида – это человек-одиночка, которому в сущности не нужен никто, кроме себя самой. А потому внуков им не дождаться.