Глава 1

«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих»^[1].

«Известия».

Дерьмо.

Нет, жаловаться грех.

Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.

Других ведь хватает.

Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.

Две недели прошло.

Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…

Мне бы радоваться.

А не выходит.

Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.

Как будто давит всё.

Бесит.

Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.

От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.

Ничего.

Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.

Натужно.

Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.

Я должен.

Только не получается.

Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.

Помню…

Криво.

Впрочем, плевать.

Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.

Брови-ниточки.

Ниточки же губы, но потолще.

Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.

– Ну, – сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?

– Увидеться?

Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.

– А ты бодро выглядишь, – сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.

– А ты постарела.

– Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.

И не обиделась.

Вот чую, что не обиделась.

– Так чего хотел-то?

– Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.

– То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.

Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.

– Тут же нельзя?

– Нельзя, – подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.

– Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… – сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?

– Отпустят.

Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.

Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.

– Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.

– Сейчас расплачусь от сочувствия, – фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!

Коляску нашли.

И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.

– Вывезет пусть тоже он, – Викуся ткнула пальчиком в охранника. – А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.

Чтоб я знал.

Не в ней дело.

И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.

Вот так… просто.

Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.

– Говорят, ты книжку писать решил, – первой заговорила Виолетта. – Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…

– Если решишь, сопротивляться не стану.

– Да ну тебя, Громов, – отмахнулась она. – С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть – сам вешайся, без моего участия.

И главное, не понять, шутит или нет.

– Как… дети?

– Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?

– Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?

– Дочка? – уточняет зачем-то. – Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…

Парк при больнице имелся.

Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.

Птички пели.

И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные – в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.

Чушь какая.

– Тебе-то что, Громов? – она свернула на боковую дорожку, которая вывела к беседке. Дикий хмель, затаившийся в зарослях шиповника, подобрался и к ней, взметнулся тяжелою волной, погребая под собственным весом хрупкое кружево дерева.

Беседка была крупной.

И пандус имелся.

По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:

– Или совесть замучила?

– Меня?

– Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? – она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. – Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.

Виолетта махнула рукой.

– Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.

Дым был горьким.

– Дай… – я протянул руку.

Ладонь дрожала, пальцы ещё скукожились и вряд ли я сумел бы их распрямить, но всё же вот вытянул. Сам.

– Охренел? – удивилась Виолетта. – Ещё скопытишься. Потом доказывай, что я не виновная…

– Да ладно… ещё скажи, что опечалишься.

– Вот уж точно нет. Но проблем отгребу.

Однако сигарету дала.

Надо же… ничего не ощущаю. Дым как дым. Горький. Едкий. И никакого удовольствия. В этом всё дело. Я осознал факт ясно-ясно, как оно случалось порой.

Я перестал получать удовольствие от жизни.

От вкуса еды.

От способности сесть. От прогулки этой… когда я в последний раз выходил из палаты? И вообще был на улице? От воздуха. От общения. От всего.

– Спасибо, – я вернул сигарету. – Слушай… а с жильём у них как?

– Ты серьёзно или опять глумишься? – Виолетта прищурилась. – Как у всех молодых… что нам от мамки осталось, то ещё есть. А они вон… ипотеку, знаю, собирается. Но с нынешними ценами только и потянет, что однушку или эту вон… студию… видела я эти студии нынешние. Конура у хорошей собаки и та побольше.

– Серьёзно. Погляди… если есть на примете жилье… ты лучше знаешь, что им надо. Две-три комнаты, нормальный район чтобы…

– Громов? – вот теперь Виолетта окончательно напряглась. – Ты… чего?

– Не знаю, – я прикрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что слышу. – Не знаю… как-то вот… чувство такое… дерьмовое. Ленка вон благотворительностью занялась. А я-то так чем хуже? И если уж благотворить, то лучше своим… твоим. У Викуси сынок – редкостное дерьмо.

– Ну да… не без того. А знаешь, почему?

– Нет. А что, есть причина быть дерьмом?

– А как же… сука ты, Громов…

Я приоткрыл глаза. Виолетта сидела с сигаретой, сгорбившись, нахмурившись как-то. И леопардовое платье её на спине натянулось, обтягивая и складочки плоти, и высокий горб-хребет позвоночника, и лямки бюстгальтера.

– Я?

– Удивлён? – Виолетта отправила недокуренную сигарету в урну. – Я всё бросить пытаюсь, а оно никак. Нервы, нервы… одни нервы, а не жизнь. Так вот, дорогой, ты никогда не думал, как твоё появление нашу семью разрушило?

– Чего?

– Того, – передразнила она. – Папаша наш, конечно, редкостный дерьмоед…

Она сплюнула в сторону.

– Знаешь… вот как-то… я помню, что мы хорошо жили. По тем временам. Мама, папа… Викуся… он неплохой так-то. Заботливый… он меня из сада забирал. И в школу потом тоже он водил и обратно. У мамы работа. У папы… папа раньше приходит, но он такой беспомощный. Сам ничего-то не может…

– Только детей строгать?

– Во-во… а мама, она старалась… квартиру вот сумела выбить. Сначала… это уже потом в кооператив влезть получилось. Но тогда всё с квартирки началось. Пятый этаж. Но зато три комнаты. Мы ж с Викусей разнополые, а значит, положено было. Ну, в комнату нас всё одно общую поселили, но зато только он и я. Ну и мама с папой. Мы ж семья. Семья!

– Не ори.

– Это нервы. Нервы, говорю же, ни к чёрту. Но мы семья. Мы ходим гулять. И в кафе-мороженое. Мама повязывает банты. И сама одевается в нарядное платье. Красится… и мы идём. И я гордилась тем, какая замечательная у меня семья. А потом появился ты.

– Можно подумать, что я в чём-то был виноват.

– Не был, – согласилась Виолетта. – Ни ты, ни я, ни Викуся. Просто однажды ты возвращаешься из школы, думая, что четверть получится закрыть без троек и тогда, быть может, мама согласится на щенка. У соседки с первого этажа как раз появились. Кудлатенькие такие. Болонки. Ну, она так говорила.

Она говорила и чуть покачивалась, не замечая того.

– А дома… дома больше нет. И семьи нет. Мать орёт на отца. Он орёт на мать. Оба красные и чужие. Потом мама плачет. А папа что-то говорит… лепечет виновато так. И щенка не будет, потому что у меня уже есть брат. Какой-то там брат, который взял и всё разрушил. Нет, внешне осталось, как оно есть… папа и мама. И школа. И Викуся. Ради детей они решили сохранять семью. Ну и ещё, чтобы не делить квартиру, её ж на семью выдавали. Только… дом – это ведь не стены, Громов. Дом – это где хорошо. А там было плохо. Они стали ругаться… как… мама срывалась, пилила, пилила… плакала и упрекала. А он соглашался и пил. Каждый вечер понемногу. Сначала понемногу, но…

– Я в чём виноват?

– Ни в чём. Говорю же… это я теперь понимаю. А тогда… какой-то вот брат из ниоткуда появился и всё сломал. Папа уже без чекушки жить не может. Он напивается и начинает ловить за руки, выговариваться, рассказывать, как ему тяжело было бросить ребенка. Что он любил твою мать… а с моей – потому что жизнь такая. Дерьмовая жизнь. И мама, знаю, тоже это слышала. И злилась, злилась…

Виолетта прикрыла глаза.

– Когда ты появился вновь, я… я тебя ненавидела. Папа ещё живой был, но совсем уже… трезвым он не оставался. И мама его выселила в деревню. В старый дом, который ей от её матери остался. Но он постоянно приезжал. Денег выпрашивал. Мама его ненавидела, но совсем выгнать почему-то не могла. И ударилась в работу. Она как-то давно ничего кроме этой работы не видела. Ей бы к психологу, но какие тогда психологи? А работа – это да, лечит. Вот и наработала жильё, что Викуше, что мне… только сердце, ему покой ведь нужен, а не когда со всех сторон рвут.

И меня она тоже ненавидела.

Нет, сейчас-то я понимаю, что особых причин любить меня у той, неизвестной по сути женщины, не было. И так-то да… виноват папаня?

Матушка?

Хрен его знает кто? И ему, этому «хрен его знает» претензий уже не предъявишь.

– Сердце… в общем, подводить стало. А тут ещё перестройка. И перемены. И страна разваливается. Денег нет, потому что были-были, и вот раз и нет. Даже на пожрать… квартиры есть, это да. И заначка имелась, чего уж тут. Только надолго её не хватило. А мама совсем слегла. И ей нужны лекарства, врачи нормальные. Ну и всё остальное бы тоже, но этого нет. Викуша уже чего-то там подрабатывал. Пытался. В его институте и более именитым копейки платили, а аспиранту… и тут, представь, ты, такой весь распрекрасный. Здрасьте, мне жить негде, пустите перекантоваться. Каково?

Молчу.

Долго молчу. Вперился взглядом в лист, который дрожит и трясётся. Края его уже пожелтели, но жилки упрямо сохраняют цвет.

– Причём ни тени сомнений, Громов, что мы-таки обязаны тебя принять. Обнять. Расцеловать. И рассказать, как без тебя скучали.

– Если б было куда, поверь, не попёрся бы.

– Это ты знаешь. И я. На нынешние мозги… а тогда… маме полегчало вроде бы. И даже на ноги вставать начала. И тут – пожалуйста…

Ну да, незваный гость.

– Главное, рожа мятая такая… как у запойного алкаша. Сам подумай, пустил бы такого в дом?

Вряд ли.

Вот… дерьмо, но вряд ли.

– Наверное, оно всё могло бы быть иначе, – вздохнула Виолеттка. – Если бы…

Если бы да кабы.

– Могло, – отвечаю вслух. – А потом?

– Потом… ну потом нас конкретно так прижало. Викуша бизнес затеял, напополам с приятелем. И вроде даже сперва пошло. Деньги. Успех… мама вздохнула, порадоваться успела ещё. А потом и её не стало. Инфаркт. Ей только-только пятьдесят исполнилось… и знаешь, другие ведь восстанавливаются и после третьего, а она раз и всё. И как будто… как будто её больше здесь ничего не удерживало. Батя тоже ушёл. Нажрался и дверь не закрыл. Зимой. Дом и… вымерз. А он с ним.

Было ли мне жаль?

Да ни на минуту.

– Викуша в бизнес ушёл. А я одна осталась. Деньжат он мне подкидывал, чего уж тут. Но, Громов… я впервые осталась одна. Это страшно.

– Будешь мне рассказывать. Я всю жизнь один.

– Знаю. И поэтому мы… разные, – Виолетта вытащила ещё одну сигарету.

– Рак – дерьмовая штука, – предупредил я её.

– По тебе заметно.

Странно, мы давно не виделись. Десять лет? Двадцать? Ещё больше. Нет, время от времени пересекались, и те встречи не оставили ничего-то в памяти. Зато в ней сохранился образ пышнотелой девицы в ярко-голубых лосинах.

Тогда как раз была мода на лосины.

И возили их баулами. Помню, на рынке чуть ли не на каждой точке стояли эти клетчатые сумки, над которыми вороньем кружились девицы, вытягивая, растягивая лосины, проверяя на тягучесть и плотность.

На Виолетткином теле они ещё как растянулись. Майку тоже помню, чуть ниже задницы. И волосы начёсом. Тоже мода была такая, чтоб копну сооружать.

– Мы на рынке встретились… – она мяла сигарету, но не закуривала. – Ты такой весь… в кожанке… с цепью на шее толстенною. Я тебя и не узнала, если по правде.

– А на тебе лосины.

– Ну да… мода. Я с подружкой гуляла. Искали чего-нибудь этакое… в общем… знаешь, я тебе обрадовалась тогда.

Ну да, я ж ей тогда купил… что? А не помню. Шмотку какую-то? Или даже не одну? Точно! Куртку турецкую, кожаную. А потом, красуясь перед нею и её приятельницей, сунул в карман этой кожанки пару сотен зелени.

Типа на погулять дорогой сестричке.

– И завертелось… – сказала Виолетта за меня. – Твой дружок ещё на меня запал. Обхаживал… такой… как его? Имя вот вертится, вертится… Вано! Точно. Иван.

Вано помню.

Он ни одной бабы не пропускал.

– Катал меня на тачке. Все подружки писались от зависти… а потом бросил, скотина.

– Его застрелили.