Капа энд Мурашка.

История в девяти сериях с саундтреками*

* Автор настоятельно рекомендует прерывать чтение и прослушивать саундтреки в тех местах, где они указаны. Музыка тоже часть этой истории. (Для удобства читателя на Apple Music есть плейлист с одноимённым названием, где собраны все треки. Ссылка внизу авторской страницы)

СТ: Amanda Magalhaes – Coup de Foudre (A Primeira Vista)

Серия 1.

Капе было хорошо. Так хорошо бывает только в самых лучших снах, когда ты лёгкая, свободная и паришь… паришь… Париж… Образы играют в причудливые игры, булькают как пузырьки в шампанском и кажется, что всегда будет так легко и воздушно. Сюжет не важен, важно ощущение. Капа ехала в красивейшем авто перламутрового цвета с открытым верхом. Всё летело и развевалось на ветру, который был удивительно нежным, будто гладил по лицу любящей ладонью. Конечно, она была не одна. Рядом был человек, из-за которого и ветер казался нежным, и свет ярким, и тело лёгким. Капе никак не удавалось разглядеть его лицо. Во сне так бывает – помнишь, что кто-то был, но не помнишь, кто именно. Ах, какая разница, если это только сон, который исчезает, как лёгкий шлейф дорогих духов. Тает-тает и к вечеру ты уже тяжёлая и несчастная, как обычно.

Но пока всё замечательно – перламутровый кабриолет, счастье и рядом он.

На капот села ворона и неприятно стукнула клювом по волшебному перламутру. Капа обалдела. Возмущение накатило волной и выбило воздух из лёгких. Капа закричала, но звука не было. А наглой вороне хоть бы хны – она методично долбила и долбила по сказочному великолепию. Капа кричала, и чем сильнее кричала, тем громче стучала ворона и меньше оставалось воздуха. Ещё немного и Капа задохнётся… Бум-бум-бум…

– Подъём, барышня, приехали уже! Надо ж так спать, не добудиться! Эй, ты там живая хоть?

– М-м-ма-аааа…

Капа подскочила и стукнулась лбом о багажную полку.

– А? Что?

Несколько секунд не могла понять, где находится. Но в следующее мгновение сообразила, что в поезде, а также то, что проспала. Придётся сгребать вещи в охапку и немытой-нечёсаной покидать вагон.

– Ах, ты ж, – не зная на кого обрушить праведный гнев, выдохнула, – ворона, блин… Да-да, слышу, спасибо! – ринулась вниз с верхней полки. Такая вот причуда – в поездах всегда занимать верхнюю полку, даже в пустом купе. Поезд тормозил, Москва возвращалась в её жизнь.

Всё возвращалось на круги. Почему-то чувствовалось так. Растрёпанная, неумытая, с наспех собранными вещами, она являла собой воплощение собственной жизни, такой же растрёпанной. Не думала, что вернётся вот так. Вот такой. Но другой у себя не было. Да и куда ещё возвращаться? Больше некуда. Надо отсидеться, оклематься и придумать как жить дальше. Причём счастливо, изобильно и фантастически легко. Так решила, когда собрала вещи и рванула на вокзал, чуть не выкрикивая в голос: «В Москву! В Москву! Прям чеховские страсти какие-то…». То, что вспомнился Чехов, неожиданно придало сил и облекло происходящее в некую театральность. Помогло продержаться пока не закрылась дверь купе. Теперь уже можно пожалеть себя и поплакать. Но не плакалось и не жалелось.

«И ладно. Умерла так умерла».

Так и подумала, глядя в несущуюся за окном ночь.

Капитолина Мурина собственной персоной. Коренная москвичка. Родилась в Москве, училась, влюбилась, выскочила замуж и уехала за тысячи вёрст, где намывали золото, «ели с него и пили» по словам скоропостижного жениха. В общем, в счастливую жизнь до гроба. Счастливая жизнь стала быстро сдуваться, сказки про золото оказались сильно преувеличены, до гроба уже не хотелось. Всё, что осталось от той жизни – чемодан и дорожная сумка. Слава богу, имелась квартира в Москве, что, согласитесь, очень неплохо. Мама умерла несколько лет назад, отца никогда не было, она – единственная дочь и наследница. Формальности особо не затруднили. Сейчас радовалась, что не продала квартиру сдуру, как хотела сразу после похорон. По закону полагалось полгода на вступление в наследство, а через полгода уже руки не дошли. И славно. И отлично. Куда бы сейчас вернулась.

Вспомнила с каким омерзением стряхнула с ладони клок белых волос. «Крашеная лахудра». Можно, конечно, ехидничать, но в целом было мерзко. Последняя капля обеспечила сход «лавины», которая снесла остатки её личной жизни. Плюнув на всё и, побросав наспех вещи, не построив даже призрачную перспективу, Капа вызвала такси и умчалась на вокзал.

«С меня хватит! Пока еду, будет время подумать».

Сказала – сделала. С экстримом внутри личной жизни пора было завязывать. Хотелось только одного – всё забыть и отмотать время назад. Стереть с полотна жизни момент, когда встретила будущего мужа. Он так смотрел на неё своими «воловьими» глазами, что казалось, этого человека послало провидение, и вся жизнь с ним будет лёгкой и воздушной, как пуховая перина. Такие глаза не раздают проходимцам. Ах, Капа, Капа, если бы так оно и было. Схватилась за него, как за спасательный круг, вовремя брошенный судьбой. Позже узнала, что он не упускал возможности прибрать к рукам «всё, что шевелится» как до неё, так и после. Отрезвляющее понимание, что вляпалась в неудачный брак тоже пришло не сразу. Вернуться обратно не решалась. Столько наговорила матери, пытавшейся её вразумить, что стыдно было мучительно. Пробовала до последнего исправить, умудрялась себе как-то объяснять разные возмутительные вещи, но только до очередной мерзкой выходки. Надежда что-то изменить улетучивалась, мерзость на душе оставалась. Не получалось. И не получилось.

«Муть какая-то, а не жизнь. Так и до диагноза недалеко».

Тесно и душно было в той жизни, как в тёмном захламлённом чулане. Не хватало воздуха, объёма внутреннего содержания. В ней самой и форма, и содержание угадывались с первого взгляда. Капитолина всегда была крупной: девочкой, девушкой, женщиной. Могла стукнуть если что, ибо ценила справедливость превыше всего. Капу боялись, Капу уважали, с Капой дружили. Кто по душе, а кто на всякий случай. Слишком приметная, слишком громкая. Жизненная сила била из неё фонтаном – так изобильна и щедра была на дружбу, взаимовыручку и подобное.

Вот и всё, что можно сказать о, стоящей у окна, молодой женщине в дорогом плаще, слегка взъерошенной спросонья, уткнувшейся лбом в вагонное стекло. Москва. Приехали.

Невысокий мужчина, нетерпеливо топтался на разделительном островке, не решаясь проскочить через нескончаемый поток машин. Правильно, что не решался – жизнь одна.

«Сколько раз говорил: дойди до перехода… прут, как на пожар… вот ведь…» –

поток мыслей нёсся, как поток машин, и ничего с этим было не сделать. Чертыхнувшись, сел на корточки, бросил рядом сумку, вынул сигареты и щёлкнул зажигалкой. Закашлялся. Вообще-то, он не курил. Но, на всякий случай, имел при себе всегда. Зачем? Жизнь научила.

« – Эй, доходяга, закурить есть?

– Есть, конечно, вот!»

Несколько раз выручало. Как знать, что бы было, если бы сигарет не было.

Дело в том, что Мурашко Иван Семёнович был довольно хилого телосложения. В школе почти все пацаны-задохлики, в какой-то момент, выросли, кто вверх, кто вширь, а он не очень. Не разросся. Невысокий, худощавый, очки в пол лица, прическа в стиле «ни о чём», в общем, весьма невыразительная картина. Дети таких беспощадно дразнят, а взрослые исключают из зоны своего внимания. Как и сейчас, со стороны мчащихся железных признаков респектабельности, полный игнор к торчащему посреди дороги человеку.

«Начать курить что ли?»

Усмехнулся странной мысли, вдохнул непривычный терпкий дым. И вдруг отпустило. Может неизвестный науке гормон пофигизма активировался и попал в кровь, а может, банально, никотин, но вдруг полегчало и пришла ясная мысль – сегодня особенный день. Не такой как все. Сегодня что-то случится или уже случилось. Ощущение – предчувствие повисло в воздухе. И, как по мановению волшебной палочки, в непрерывном движении образовалась брешь. Дорога перед ним опустела на мгновение, и он, недолго думая, подхватил сумку, отбросил дымящуюся сигарету и нырнул вперед. В следующую секунду перед нашими глазами понеслись машины, а сам он затерялся среди таких же спешащих людей, вынырнув целым и невредимым из сверкающего металлом потока. Обычное городское утро.

Сколько она здесь не была? Похороны матери не в счет, всё равно ничего не видела. Приехала, справила скорбные дела, закрыла квартиру и уехала. И только сейчас вернулась. Отвыкла от суеты и московских скоростей. Но, именно сейчас, раствориться в людском море, мимикрировать и спокойно подумать – это то, что нужно. Как известно, лучше всего прятаться в толпе. Хотя оставаться незаметной Капе редко удавалось. Вот и сегодня ушлый таксист разглядел в толпе её крупную фигуру и, прикинув вес в дензнаках, лихо подрулил:

– Куда едем, дамочка?

Капа назвала адрес и, водрузившись в салон, добавила, глянув недобро:

– Дамочка, говоришь? Давай, крути баранку и помалкивай.

Таксист съёжился и прикусил язык, видимо дамочка не в духе. Кто их разберёт, этих буржуйских жён. А что буржуйка – так сразу видно, расфуфырилась с утра пораньше.

«Та-та-та-та-так хорошо на-на-нам вместе…Та-та-та-та-так хорошо, что просто песня…» – на что-то намекала песенка, звучащая в радиоприемнике. Капа горько усмехнулась. «Да уж, так хорошо, что просто песня».

Дверь в собственную квартиру открывала, оглядываясь по сторонам, как взломщица. «Что за ерунда?». Злилась на себя и никак не попадала ключом в плавающую замочную скважину. «Чёрт!». Наконец, справилась, зачем-то опять оглянулась и юркнула в темноту квартиры. Щёлкнула выключателем, выдохнула:

– Ну, здравствуй, дом!

Сказала специально громко, чтобы развеять непонятный сумбур внутри. Не любила, когда сложно. А всё было сложно в последнее время. Разулась, повесила плащ на вешалку. Сразу прошла на кухню по старой детской привычке. Включила свет, села на табуретку и осмотрелась.

В этой квартире выросла, но почему-то не чувствовала щемящей ностальгии или трепета от воспоминаний. Дом не старался казаться родным и милым. Как-то уменьшился, съёжился что ли, постарел. Вздохнула. Не думала, что вернется сюда такой пустой и растерянной.

– Что ж, – продолжила разговор с безмолвием квартиры, – что сидеть-то. Будем жить дальше. Так? Молчишь? Ну и молчи. Молчание – знак согласия.

Поднялась, хозяйским глазом осмотрела свои владения, прикинула фронт работ по обустройству и пошла внутрь фатально, как сама судьба, которая уже начала вывязывать свой основной, только ей ведомый, узор.

День прошел в уборке-разборке всего и вся, будто надо было враз поменять картинку перед глазами, не брать в новую жизнь ничего лишнего. То, что у неё теперь новая жизнь Капа ни на минуту не забывала, твердила, словно мантру, повторами забивая в себя, как гвоздь по самую шляпку, чтобы уже никогда не вынуть и не забыть. Многое пошло на выброс. Старые вещи не любила, не считала нужным хранить что-либо «на память». «Важное не забуду, а хлам множить ни к чему». Зависла над мамиными фотографиями. Их не выбросила, сложила в одну коробку. «Потом разберу, не торопясь».

Нашла свои вещи, которые мама хранила. Удивилась, как их много. И где только прятались всё время, не подозревала, что мама их сберегла. Школьные тетрадки, рисунки времён детского сада, грамоты, старые блокнотики с почеркушками, о существовании которых она давным-давно забыла – целый набор артефактов, по которым так же, как по фрагментам скелета восстанавливают облик животного, можно было восстановить её детство. Физически ощутила, как скучала мама, как нуждалась в ней. Комок подступил к горлу. Не знала, не замечала эту материнскую тоску, которая ничем себя не выдавала. Мама никогда не тянула на себя одеяло, казалось, что у неё всё хорошо, никаких жалоб или претензий.

«Мама, мама… прости меня глупую… Деньги пошлёшь и думаешь, что о матери позаботился… деньги… деньги… Господи, почему мы так устроены, не глупые вроде, не злые…». Откуда такое чувство вины перед мамой, для которой детские каракули дочери – самая большая ценность. «Прости нас, господи, ибо слепы».

Такие мысли накрывали вперемешку с энтузиазмом обновления. Дело двигалось. Квартира, освобождённая от застывшего безмолвия, ожила, задышала, наполнилась движением, сквозняками и новыми потоками. Даже пыль кувыркалась в воздухе с какой-то шальной и дикой радостью, совершенно не боясь быть истреблённой или унесённой ветром перемен – пыль знала, что она вечна.

Конечно, предстояло и более серьезное обустройство, окна, двери – всё обветшало, мебель старая, но пока сносно. Главное, чисто и можно жить, а добро наживётся, никуда не денется. «Когда придумаю что дальше, попробуйте меня остановить». Капа нисколько не лукавила. Кипело в ней мощное жизненное варево, бурлило и не давало опуститься на дно, прикипеть там к своему несчастью.

– Капа, Капа, – беззлобно пожурила себя, – тебе бы полком командовать, да где ж тот полк… Вздохнула и глянула в окно. Ого! День прошёл – не заметила. И ладно. И хорошо. Утро вечера мудренее. Пощёлкала выключателем, будто послала во вселенную сигнал. «Эй, я тут, не теряйте меня».

Ощущение, что день будет особенным, таяло вместе с рабочим временем. Рабочее время было нормированным, но при этом легко растягивалось, если возникала производственная необходимость. Причем, что интересно, в расчетном листке фактическое количество этого гуттаперчевого времени не отражалось, ибо по должностной инструкции оно было нормировано. Абсурд, учитывая специфику работы. По закону полагалось сверхурочные оплачивать, а по факту работодатель не собирался этого делать. Вот и получалось, что работник оставался сверхурочно не по причине аврала или аварийной ситуации, а исключительно по «собственному желанию», и оплате сия прихоть не подлежала. Как ни странно, в наше время всё ещё существовали такие оплоты неразберихи в пользу работодателя. Недовольному указывали на дверь, при этом непременно добавляя, что «на его место стоят в очередь в шляпах». Почему в шляпах, и где та очередь, никто не уточнял, но энтузиазм требовать положенное пропадал. Как ни странно, пугалка работала. Хоть и мизерная была зарплата, но люди держались за то, что есть, прекрасно олицетворяя собой тезис, что синица в руках лучше журавля в небе.

Названия и аббревиатуры этой организации не имеют к нашей истории никакого отношения, поэтому мы их опустим. Какая разница как назывался этот оплот торговли и досуга. Затёртые супермаркетами, в недрах городов, они всё ещё существуют, и в них всё ещё есть жизнь.

Иван Мурашко работал здесь «мастером на все руки» и «во все бочки затычкой», совмещая несколько ставок. Со всеми совмещениями получалась так себе сумма. Впрочем, этот факт к фабуле не относится, скорее к предлагаемым обстоятельствам, которые накладывают неизгладимый отпечаток на индивидуума. Увы, человека с маленькой зарплатой видно сразу. И дело тут не в дорогой одежде, вернее, в её отсутствии, а в общей пожухлости облика. Такой человек не верит в лучшее.

Иван давно поставил на себе крест. С тех пор, как она исчезла из его жизни, эта самая жизнь стала ему не интересна. На работе погружался в дела с головой, радовался если тонул и захлёбывался, тогда не оставалось свободного времени. А это хорошо. Лишнее время – лишние мысли. Вот и сегодня, нашёл себе дополнительные дела, ковырялся в проводах, стараясь развеять странное утреннее чувство. Но уже стемнело. День не оправдал ожиданий. Оставив всё на рабочем столе, дабы утром продолжить, Иван сходил вымыть руки. Покидал в лицо холодные пригоршни воды. Вернувшись, переоделся, подхватил сумку, вывалил на вахте горсть ключей, расписавшись за каждый, и вышел в вечерний город.

Он не любил это время. В сумерках чувствовал себя неуютно. Людской поток редел, и город являл другие лики и другие ощущения. Иван не торопился домой, шёл медленно, проветривая лёгкие и голову. Сквозь вечереющий город неизбежно проступала собственная безысходность. Другая жизнь, жизнь после «если бы она не уехала», пробивалась через сумеречную завесу и бередила сердце смутной надеждой. Иван не верил ей. Потому что («если бы» да «кабы») жизнь не терпит сослагательного наклонения.

В её окне горел свет.

Раз, два, три. Третий этаж, второй подъезд, окно справа. Да, он не ошибся, свет горел в её окне. У Ивана мгновенно пересохло в горле, он судорожно сглотнул и остановился, как вкопанный. Каждый день, сколько себя помнил, смотрел на эти окна. С разными мыслями и чувствами, но каждый. Единственное на что он никогда бы не согласился – переехать в другое место. Туда, где не будет этих окон. Ему необходимо их видеть, будто от этого зависит его жизнь. Будто они его точка опоры. Выбей её и всё рухнет. А может он просто знал, что однажды она вернётся? Капитолина, Капа Мурина, громкая смешливая девочка из соседнего подъезда, которую не получалось забыть. Судьба издевательски вложила его душу в неказистое тело, лишив всяких шансов. Их не могло быть априори, впрочем, никогда и не было. Он – маленький, она – большая; он – тихий, она – громкая; он – обычный, она – роскошная. О чём тут говорить? Она – Капитолина, он – Мурашка. Так его звали во дворе и в школе, пожалуй, и имени не помнили – Мурашка и всё тут.

Иван тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. Вариантов могло быть только два. Первый – она приехала. Эта мысль горячей волной ударила под дых, вспотели руки и даже слегка замутило. Второй – квартиру сдали или продали, и там теперь новые жильцы. От второй мысли сделалось ещё хуже, ибо стало страшно. Опора закачалась – качнулась Иванова жизнь.

– Пожалуйста, только не это, – прошептал Иван.

Второй вариант был реальнее, потому что практичнее. Квартира давно пустует. Глупо. И потом, если она до сих пор не приехала, вряд ли уже вернётся, так как семья, дети и всё такое.

– Пожалуйста, только не это, – не внимая голосу разума попросил снова неизвестно кого.

Узнать, кто включил свет на третьем этаже, необходимо прямо сейчас, ибо дожить в неведении до утра не получится. Как и разглядеть, через плотно занавешенные шторы, хоть что-нибудь. Иван присел на низкий железный заборчик вокруг детской площадки, напротив её окон и, чтобы чем-то занять растерявшееся тело, достал сигареты. Щёлкнул зажигалкой и с шумом втянул в себя жгучую дымную субстанцию. На этот раз не закашлялся.

«Надо же, – подумал, – так, глядишь, и втянусь».

Как и утром в голове прояснилось.

«Нужно немедленно попасть в квартиру… позвонить в дверь… повод… предлог… кто может в это время прийти… телеграмма… почтальон… ну, нет, кто сейчас носит телеграммы… ошибся квартирой… если она меня узнает… что скажу… глупо… кого-то просить… кого… как объяснить… вот, чёрт…».

Иван гонял в голове версии, не замечая, как глотает дым. Свет горел и больше всего Иван боялся, что он погаснет.

«Сантехник… нет… управдом… сборы-поборы на всякие домовые нужды… нет… сосед за спичками… ха-ха, бред, конечно… разносчик пиццы… круглосуточная доставка… нет… стоп… хотя, почему нет…».

Иван подскочил и, схватив сумку, ринулся в свой подъезд.

«Конечно, пицца! Доставка пиццы! Перепутал корпус, дом, не важно… бывает… заблудился в темноте… позвонить в дверь… спросить… пиццу заказывали… и всё… она откроет… или не она… отлично! Пицца! Конечно, пицца!».

На третьем этаже, в окне справа, кто-то поморгал светом ему вслед, будто послал сигнал, включаясь в игру. Но Иван этого уже не увидел. Пока бежал на свой пятый этаж, проигнорировав лифт, в голове сложился план действий.

В то время как Капа разбиралась с прошлым, в прямом и переносном смысле, в соседнем подъезде, на пятом этаже, за неприглядной дерматиновой дверью, метался по квартире огорошенный надеждой человек. Влетев внутрь, схватил телефон, забыв разуться и раздеться, чего никогда себе не позволял, будучи чистюлей и адептом порядка до мозга костей.

«Заказать пиццу… самую быструю доставку… не дай бог свет погаснет… нехорошо поднимать с постели…» – нарочно не подумал «её», чтобы не сглазить или не спугнуть хрупкую надежду, грозящую разнести в клочья его жизнь. Потом ринулся к шкафу, нужно переодеться. Побоялся тратить время на душ, наскоро намылил подмышки, согнувшись над ванной смыл, не успевшей нагреться водой, побросал в лицо горсти живительной влаги и предстал в ванном зеркале безумным профессором из фильма «Назад в будущее».