Повесть о философском камне, госпоже

из дорожного сундука, великих ро-

зенкрейцерах, волшебном золоте,

московском бакалавре и о про-

чих чудесных и славных

приключениях, бывших

в Санкт-Петербурге

в 1782 году

Дормез у заставы

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный…

Пушкин

Петербургской белой ночью, к рассвету, когда столица тускло дымит серебристой мглой, у Митавской заставы, что за Обуховым мостом, часовой гренадер заслышал глухой гул колес о щебень государевой дороги.

Старый солдат, хвативший пенника в торговых банях у портомоен и продремавший всю ночь на крыльце кордегардии, взбил пятерней буклю, осыпавшую плечо мукой, и, кряхтя, поднял с земли фонарь.

– Кого черти несут? Чтоб их, неугомонники, – проворчал солдат, откидывая рогатку.

Желтая тропинка света нырнула в туман.

Покачиваясь, точно похоронная колесница, надвинулся дорожный дормез.

Запряженные четвериком лошади окутаны паром. Коренник злобно покосился на фонарь и чихнул, обрызгав гренадера пеной.

Щуплый возница ежится на высоком кучерском сиденье, подняв многие воротники шинели. Лицо утонуло в горбатой черной треуголке.

– Буди, чучело, барина, подорожную надобно, – окликнул гренадер.

Возница сипло затараторил, прищелкивая языком.

Старый солдат, понурясь, слушал непонятную болтовню: «Пускай-де немецкий щеголь отщелкивает». Кучер подернул локтями, хлопнул бичом – коренник, зачихав, поплыл мимо гренадера, обтирая ему плечо влажной шерстью.

– Да тебе ли говорят, стой!

Гренадер расставил ноги. Тень упала за ним, как раскрытые черные ножницы. Дубовая перекладина шлагбаума звякнула. Кони попятили.

Из кордегарии, – обвертывая канительный шарф вокруг живота и припадая на левую ботфорту, куда впопыхах не успел вбить всю ступню, – вышел заставный офицер.

– По какой причине шум? – равнодушно спросил он зевая и почесывая под буклей затылок.

– Да эфти вот подорожной выказывать не хотят.

Заспанный офицер посмотрел на козлы, зевнул и прикрикнул:

– Пашпорт!

Возница в горбатой треуголке что-то залопотал. Офицер ступил к козлам и дернул щуплого кучера за полу. Мелькнули кривые ноги, и у дормезного колеса офицер и солдат увидели на корточках странное существо: плоский нос, крутые скулы и обритые губы, изрезанные морщинами вдоль.

С запяток выглянул и другой слуга, форейтор, с длинным загнутым носом, похожим на клюв. Долговязый форейтор подбежал с поклонами к офицеру, путаясь в полах долгой шинели и прижимая к животу круглую шляпу.

– Кто таков? Оный вроде обезьяны, сей прямой попугай, – оттолкнул его офицер, подступая к стеклянным дверцам дормеза. Но тут же отпрыгнул: за темным стеклом горят два кошачьих зрачка.

– Испужал, – передохнул офицер и вежливо снял треуголку. – Коли не почиваете, сударь, извольте выдать подорожную вашу, понеже в столицу без сего не токмо иностранным, но и российским особам въезжать не дозволено.

Стукнуло стекло. Пухлая ладонь в кружевной манжете брезгливо протянула листок. Гренадер поднес фонарь:

Лист для проезду

Митавская канцелярия Его Высокопревосходительства Господина Генерал-губернатора свидетельствует, что показатель сего Его Высокоблагородие, Кавалер и Граф, Испанских Королевских Войск Полковник и Ученый Медикус Александр Феникс, он же де Калиостр, имеет быть без препятствий…

– Ка-ли-остр, – разбирал офицер круглые буквы.

Тем временем старый гренадер осматривал дормез. Верх у дормеза был черный, низ – желтый. «Важная работа, – примирительно похлопал солдат по кожаной обивке. – Надо полагать, в Гамбурхах эфтих мастерили, а то в каких Хранциях. Баре, оны што не придумают».

– Токмо долг служения повелевает чинить препятствия приятству вашего путешествия, – заговорил заспанный офицер голосом внезапным и тонким. Гренадер удивленно поднял лохматые брови, моргнул усом.

Из окна дормеза смотрела бледная дама в дорожной шляпке, повязанной лентами на подбородке.

Заставный офицер, кланяясь, отступал и до того крепко надавил гренадеру мозоль на мизинце, что тот крякнул – «Ыг».

Захлопнулось окно, кони стронулись, дормез закачался в туман, как громадная колесница.

– Ах, гордые персоны, кумплиманта терпения нет дослушать, – недовольно пожевал губами офицер, косясь на гренадера. – И тебя, как на грех, черт под ноги понес.

Когда старый солдат откидывал перекладину, возница, похожий на обезьяну в горбатой треуголке, захихикал, а долговязый форейтор, прокатывая мимо на запятках, явно показал язык.

– Черт-то не тут, – проворчал гренадер. – А вот он, в столицу покативши.

Миновав верстовой столб у караулки, дормез въехал на Обухов мост, скатился в беловатую мглу и поплыл тенью в сребристом сумраке ночи…

Накрытый кожухом мужик, запухший от сна, с всклокоченной бородой, был первым россиянином, какого встретили в Санкт-Петербурге ночные путешественники. На Невской прошпективе дормез прижал к забору мужицкий воз с сеном. Щуплый и тонконогий коняга, как щенок, расставил ноги, а мужик стянул рваную поярку, кланяясь барской карете. Возница огрел его арапником по склоненной спине.

– Батюшка, да чаво ж ты дерошься? – покорно пробормотал мужик, оправляя сбитую веревочную шлею.

Рыцарь Розы и Креста

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Пушкин

Обер-гофмейстер императрицы, канцлер и орденов кавалер, Иван Перфильевич Елагин, сухощавый старик с белоснежной головой, сидел в обтертых вольтеровских креслах, сцепив на коленях тонкие кисти рук. В бледной мгле рассвета мерцал на указательном пальце синий огонь квадратного перстня.

У кресел и на столе, где давно погасли свечи в жирандоле, навалены груды тяжелых книг в переплетах из свиной кожи, с красными тиснениями, все, как одна, похожие на древние библии.

Канцлеру не спалось. Всю ночь медленно перекидывал он пожелтелые листы «Хризомандера», «Путеводной книги чудес к храму древности» и рассматривал мистические эстампы в «Arcana Coelestia», славном творени Шведенборга.

Часы английского мастера Грагама мерно отбивали секунды и кварты…

А на рассвете послышался старику щемящий звук флейты, печальные переливы.

Елагин толкнул раму. Закашлялся от тумана. Теперь ясно слышалось, как в нижнем этаже льется и вздыхает флажолет.

– Секретарь мой спозаранок в музыке упражняется, – добродушно усмехнулся канцлер.

Обер-гофмейстер обходился без услуг дворовых людей. Сам опрятно убирал свое твердое ложе за щитом зеленой ширмы, сам вел счет кафтанам, камзолам и бриллиантовым пряжкам на башмаках.

В головах постели висит на стене мраморное Распятие. Старик, покряхтывая, опустился на колени. Он молился долго, ударяя костлявым кулаком в грудь…

И вышел в столовое зало уже в белом казимировом камзоле, причесав седые волосы в три букли.

В креслах, открыв рот буквой «о», спит старый дворецкий Африкан. Канцлер прошел мимо на носках. Он постоял перед дверью секретаря, слушая робкие переливы мелодии. Потом постучал.

С подоконника прыгнул молодой человек в набойчатом домашнем халате; стоптанные туфли на босу ногу. Флажолет, поблескивая клапанами, покатился под стол.

– Рано, господин Кривцов, изволите музицировать, – ласково прищурился канцлер.

Пойманный секретарь опустил голову. При поклоне закинулись на бледное, худое лицо рыжеватые пряди – красная грива московского поповича или аттического героя, каких представляют во французских трагедиях.

На подоконнике, на узком диване, над которым висит гравюра «Похищение Европы», навалены книги, как и в кабинете обер-гофмейстера.

На столе – медные часовые колеса, пружины, реторты, узкие щипчики, а стены увешаны коричневыми скрипками и грифами из черного дерева. Тут есть альтовиоли, виолончели и скрипки Страдивариуса, и Амати, и Штейнмейера.

Сводчатая комната молодого секретаря подобна неряшливому кабинету ученого, мастерской рассеянного часовщика и скрипичной лавке.

Действительно, секретарь господина Елагина, Андрей Степанович Кривцов, московского университета бакалавр, и музыкант, и механик, а всего больше – мечтатель.

Старый канцлер отметил его среди всех братьев Петербургской ложи Гигея и, – за благородную вежливость и похвальную пытливость, – позвал этого скромного брата к исполнению должности секретаря при особе своей.

В уединенном загородном доме, на Крестовском острове, в книжных трудах и ученых занятиях мирно проживал не только обер-гофмейстер императрицы, гордо носивший седую голову над пудреными головами царедворцев, не только великолепный вельможа, стоявший в своем парчовом кафтане, пылавшем пожаром, у трона северной монархини на приеме послов иностранных.

А жил там Великий Мастер всех масонских лож Российской Империи, Гроссмейстер Капитула Восьмой Масонской Провинции, Страны Снегов и Ветра, Московии, Сибири и Татарии, верховный брат Златорозового Креста – Иван Перфильевич Елагин… И в доме его нашел привет и приют молодой москвич, бедный рыцарь Розы и Креста, бакалавр Андрей Кривцов.

– Не прогневайтесь, сударь, за игру мою, – поклонился Кривцов. – Отменно тягостна белая ночь.

Елагин присел на жесткий диван. Был мил канцлеру сводчатый покой секретаря, все эти реторты, колеса, скрипки и старые масонские книги, открытые на страницах с чертежами звездных сфер, древ мудрости, цифрами каббалы. И сам секретарь-флейтист был мил одинокому старику, словно найденный сын.

– Дурно, батюшка, – пожурил канцлер секретаря. – Весьма дурно, что по ночам ты не спишь.

– Простите ли… За полночь над книгами сижу, а там и сон отлетает.

– Все знания таинств натуры чаешь?

– Ах, сударь, точно… Раньше, бывало, забавлялся я флейтами-скрипками, механизмы часовые разбирал, перед Музами грешен был, хотя госпожи сии меня и не жаловали… А как узрел свет в ложе Гигея, пошла кругом моя голова. И понял я, что сей видимый мир есть для человека логаринф и загадка.

– Логаринфы решаешь?

– Ах, сударь, кабы мне решить… Вот в древней книге Николая Фламеля Аш Мезереф на секрет философского камени напал: рецептура некая дадена. Нынче я ночи над тегелями просиживаю…

Елагин приподнял седую бровь, посмотрел на измазанную реторту, до половины наполненную тусклой жидкостью.

– Поди, посуды-то перебил…

– Справедливо, сударь: не токмо посуды, пальцы о стекла изрезал. Реторты – оне, проклятые, на огне лопаются. Намедни кафтан составами прожег… Свершаю все по строгому правилу, а получается у меня заместо философского камня сущая, – не прогневайтесь, – мерзость. И превонючая.

Канцлер и секретарь рассмеялись. Елагин утер платком веселое лицо:

– Момус изрек: боги были пьяны, когда сотворяли человека. Проспались и не могли без смеха глядеть на творение свое… Так и ты, вновь сотворенный брат-розенкрейцер, мне отменно забавен.