– Это ж надо – человек всю жизнь собирал древние и просто редкие монеты, за что в конце концов получил по голове, – Горик Литвинец сделал затяжной глоток любимой «Рум-колы».
– Сейчас могут убить даже из-за десяти гривен, – возразил Максим Дидух. – Тебя послушаешь: вообще отменить коллекционирование?
– Никогда как раз не понимал людей, которые этим занимаются, – упрямо гнул свое Горик. – И собирают, и собирают… Но разве можно объять необъятное? Да ни в жизнь! Хотя с другой стороны, удобно и надежно вкладывают бабки. Я читал: если не хочешь, чтобы твои деньги обесценивались, лучше всего вложить их в недвижимость. На втором месте – золото. На третьем – филателия, ну и нумизматика, наверное, тоже, антиквариат там всякий…
– Это в нормальных странах, – опять возразил Дидух. – А у нас, по крайней мере, сейчас все наоборот. Папа мой десять лет не может продать дедушкин дом, который ему достался по наследству. За бесценок отдавать не хочет, а купить за нормальную цену никто не может. У людей, а это шахтерский поселок, нет денег. А что касается коллекций… Любое собрание имеет прежде всего историческую ценность, и только потом – денежную стоимость. Разбился «Мерседес» в лепешку – прямой, конечно, убыток владельцу, если тот, кстати, уцелел. Только таких «Мерседесов» – сотни тысяч, а то и миллионы, а «Подсолнухи» Ван Гога – единственные в своем роде, и если они сгорят в пожаре или уйдут на дно океана, человечество будет горевать не по утраченным десяткам миллионов долларов, а по самим «Подсолнухам», которые так, как Ван Гог, уже никто не напишет. Знаешь, мне очень жаль, что убили этого старика-коллекционера, я ведь однажды побывал у него в гостях, он мне показал несколько бесценных античных монет.
– А как ты свел с ним знакомство? – изумился Литвинец.
– Совершенно случайно. Как-то в троллейбусе сижу, рассматриваю юбилейную монету, выпущенную в Гонконге в честь миллениума…
– Откуда она у тебя взялась?
– Мать купила кожаную сумочку в секонд-хэнде и в одном из кармашков обнаружила эту монетку. Может, прежняя хозяйка забыла. Или оставила, как презент, будущей владелице.
– Скорей всего, забыла, – безапелляционно сказал Литвинец. – Иногда в шмотках с секонд-хэнда даже доллары находят.
– Какие еще доллары? – нарочито строго спросил чей-то голос, и приятели вздрогнули. Оказывается, к лавочке, на которой они расположились, крадучись, подобрался Борька Оржеховский – еще один «мушкетер» из неразлучной троицы. – О чем, вообще, базар, мужики?
– Вообще-то об убийстве, – сказал Дидух.
– Полный отпад! – восхитился Оржеховский. – Приколы у тебя, Макс, что надо.
– Какие тут приколы, Борис, – укоризненно произнес Дидух. – Человека убили, а ты…
– Где убили? Когда?
– Вчера. В доме напротив твоего.
– На девятом этаже? – На Борькином лице отобразилась такая сложная гамма чувств, что Дидух и Литвинец недоуменно переглянулись.
– Да, на девятом. А как ты…догадался? Ты ж вроде об этом убийстве и слыхом не слыхал?… – Максим не сводил с приятеля завороженных глаз.
И тут Оржеховский, неожиданно для самого себя, поведал о том, что совсем нечаянно подсмотрел вчера вечером в бинокль. Лариска Горенко при этом никак не фигурировала – развлекался, так сказать, от нечего делать.
– И знаете, парни, что-то меня царапнуло, показалось мне не совсем обычным, что ли… – Борька растерянно, беспомощно, точь-в-точь как очкарик, у которого вдруг слетели с носа очки, уставился на друзей.
– Вот увидишь, Боб, тебя осенит! – убежденно выговорил Горик Литвинец. – Сверкнет вдруг что-то в голове наподобие молнии, и ты за эту самую голову и схватишься: Господи, как все просто, стоило ли мучиться…
– А я думаю, тебе не мешало бы встретиться со следователем. Он, наверное, готов ухватиться сейчас за любую ниточку, – рассудил Дидух.
– Так-то оно так, только надо ли связываться с милицией? – засомневался Литвинец. – Затаскают потом Боба по допросам…
– Надо! – возразил Дидух. – Уже хотя бы потому, чтобы его потом не замучила совесть. Видел, но промолчал… Арсений Петрович…
– А кто такой Арсений Петрович? – рассеянно спросил Оржеховский, столь же рассеянно скользя глазами по сторонам и ни на чем не задерживаясь. Неподалеку в песочнице копошилась малышня. Играя в «войнушку», карапузы бросались друг в друга песком, вопили, как резаные.
– Эх ты, свидетель преступления… Это нумизмат, которого убили… – ответил Дидух, вполне допуская, что углубленный в свои мысли Оржеховский пропустит его слова мимо ушей.
Максим, кажется, не ошибся. Борька не отрывал ничего не выражающих, как у пляжника, который лежит на спине и неотрывно смотрит в небо, глаз от песочницы. А там вовсю разгорался обмен пригоршнями песка, каждое меткое попадание сопровождалось радостными воплями. Еще немного, и начнется потешный мордобой. С криками, плачем, размазываемыми по лицу соплями. Раньше, впрочем, завопил Борька:
– Понял! Представь себе – врубился! – на радостях он так стукнул Литвинца по плечу, что тот аж перекосился.
– Крыша поехала? – вызверился Горик на Бориса.
– Наоборот, на место возвратилась! Ребята, я наконец-то понял, в чем дело! Этот мужик ударил профессора по голове левой рукой. Он левша! Левша!
– Очень важная деталь, – заметил Дидух. – Левшей в мире всего-навсего пять-семь процентов. В среднем они живут на девять лет меньше, чем правши. И погибают на производстве гораздо чаще.
– Почему? – изумился Горик.
– Потому что инструменты и станки рассчитаны на тех, кто лучше владеет правой рукой. А еще один американский психолог утверждает, что левши отличаются повышенной склонностью к алкоголизму и асоциальному поведению.
– Ну, Макс, ты даешь! – не счел нужным скрыть своего восторга Литвинец. – Ты что, реферат готовил о левшах?
– Кандидатскую диссертацию, – отмахнулся Дидух. – Ладно, парни, шутки в сторону. Надо обо всем, что знаем, обязательно сообщить в милицию.
Сонях любил чай. Заваренный на скорую руку, прямо в чашке, но всегда крепкий и душистый. Пил он его без сахара – «чтобы лучше почувствовать букет». Это, пожалуй, единственное удовольствие, которое он позволял себе на работе. Без обеда оставался часто, но без чая – никогда.
Вот и сейчас он с наслаждением, маленькими глотками отхлебывал горячий, еще дымящийся напиток, а мысли в голове вертелись вокруг дела Милютенко. Полчаса назад позвонил лейтенант Нестерцов. Рассказал, что утром повидался с лучшим другом покойного, профессором Ордынским.
– Он произвел на меня самое лучшее впечатление. Знаете, Павел Владимирович, он из породы старых рафинированных интеллигентов. Аккуратно подстриженная бородка, очки, глаза умные, проницательные. Федор Игнатьевич потрясен убийством друга. Никаких догадок или предположений на сей счет у него нет. Говорит, что Милютенко в последнее время ни с кем из коллег-коллекционеров практически не контактировал. Как Ордынский выразился: «Возраст, знаете ли… И сил маловато, и прыть не та…» Я у него разжился домашним телефоном Шехватова Анатолия Юльевича. Это двоюродный племянник нумизмата. Если вычислю его сегодня, то сразу и повстречаюсь…
– Все-таки мне интересно, кто же убил этого замечательного деда, который в своей жизни и мухи, наверное, не обидел, – раздумчиво произнес Максим Дидух, ковыряя носком кроссовки в прибрежном песке.
В густых сумерках противоположный берег Днепра уже различался плохо. На турбазе, которая располагалась там, уже зажглись огни. На зыбкую воду тотчас легли плашмя желтые столбы отраженного света. Максим не отводил от них завороженных глаз – ему всегда казалось, что это колонны опрокинутого в реку античного храма.
– Милиция найдет преступника, – флегматично заметил Горик Литвинец.
– Сомневаюсь, – процедил сквозь зубы Дидух. – Сейчас столько нераскрытых убийств.
– Ты предлагаешь заняться расследованием нам самим? – насмешливо спросил Борька Оржеховский. – Тоже мне, Эркюль Пуаро с Оболони.
– А почему бы и нет? – Дидух сказал это так серьезно, что Борис на минутку оторопел, открыл, чтобы возразить, рот, да так с ним и остался. – Жаль, Борька, что ты собственного фейса не видишь. Ты такой перепуганный, что – обнять и плакать…
– Оставь, Макс, Оржеховского в покое, – вроде как заступился за приятеля Горик. – Разве не понимаешь, что это парень с воображением – ему сейчас мерещатся перестрелки, погони, уходы от ножа, бандитские засады, кровища ручьями…
– Да ну вас! – отмахнулся Оржеховский. – Тоже мне, детективы дефективные!
– Не знаю, Горик, как там насчет пальбы, приемов самбо и разных финок, а вот пошевелить мозгами, напрячь извилины, доискаться, кто и почему лишил жизни Арсения Петровича Милютенко, это что, нам не под силу? Глядишь, хоть чем-то поможем ментам! – Литвинец и Оржеховский переглянулись. Похоже, Дидух и впрямь решил заделаться сыщиком.
– А начнем с…консьержки. Или консьержа. Даром, что ли, они зады протирают? Между прочим, Горик, это твой родной дом. Вот и разговоришь вахтершу.
Как вскоре выяснилось, в день убийства за порядок в третьем подъезде отвечала не консьержка и даже не консьерж, а…консьержик. Именно так Дидуху захотелось назвать сына вахтерши Митю, который, подменяя мать, как раз и дежурил вчера. Пацан пацаном – лет двенадцать, не больше.
– Что ж ты проворонил преступника? – с ходу налетел на консьержика Горик, чем заставил поморщиться Дидуха: под таким напором каждый замкнется, как улитка в раковинке. – Сидишь здесь сиднем, а в это время твоих жильцов убивают.
О проекте
О подписке