ДЕД И ПОДСОЛНУХИ

Каждое утро мысли о дедушке, что лежит в реанимации, чуть запаздывают на пути к ее сознанию.

Настя просыпается взлохмаченная, в прилипшей к телу рубашке, и жмурится, пытаясь остаться там, в фантасмагоричных снах с отрубленными свиными головами и дребезжащими катафалками. Она лицом утыкается в подушку, надеясь снова заснуть и не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать. Всего миг блаженной тишины и незнания, что же случилось…

Зима бушует: сквозняк на пару с морозом щекочет дырчатый тюль, под окнами школьники соревнуются в лыжных гонках, первый урок в самом разгаре. Настины обломанные ногти скребут простыню в затяжках.

А потом она вспоминает.

Садится, сонно моргая, и тянется рукой к телефону. Набирает номер – единственный, рядом с которым за последние дни стоят стрелочки исходящих вызовов. Гудки. В груди тянет так, словно переломанные ребра никак не желают срастаться, а мир перед глазами мутится, подергивается слабой дымкой. Дети под окнами визжат, оглушительно свистит физрук.

Там, в другом городе, снимают трубку. Мягкий щелчок. Тишина.

– Реанимация, – спокойный выдох.

Во рту у Насти пересыхает так, что язык липнет к нёбу. Она пальцами сжимает влажную простыню.

– Я по поводу Семяшкина, – шепчет, едва справившись с собой.

Долгое молчание. Слышны разговоры в ординаторской, хриплое дыхание в трубке.

– Его внучка, Анастасия Егорова, – подсказывает Настя, и собеседник оживает:

– Ваш дедушка все еще в реанимации, состояние стабильно тяжелое. Подключен к аппарату ИВЛ. Динамики нет.

Этот голос мягкий и вкрадчивый, словно успокоительное льют прямо в уши. Настя привыкла к другим врачам, тем, что таят в глазах вековое спокойствие и бодро отшучиваются от смерти. Она помнит реаниматолога, что сейчас говорит с ней по телефону – низенький мужичок с блестящей лысиной. Бледно-зеленый костюм, смятая голубая маска в кулаке, поникшие плечи.

И внимательные глаза, знающие одну простую истину.

Все рано или поздно умрут.

Все.

И даже этот голос.

– Настя, вы…

– Я тут. Спасибо. Завтра еще позвоню, хорошо?

Выдох. Невысказанные слова толпятся в трубке, будто не решаясь перешагнуть за грань.

– Хорошо, Настя. Держитесь.

Она встает с кровати, стягивает ночную рубашку и бросает ее пол. Наконец-то выдыхает, глядя на быстро светлеющее небо.

Детвора вопит, но теперь уже от азарта – кто же выиграет?..

Все хорошо. Да, дед все еще в реанимации, но хотя бы «без динамики».

Значит, ему не хуже. Это главное.

Настя наливает кипяток в кружку, не чувствуя брызнувших на кожу капель.

***

– Из окна дует, – пожаловалась она. Настя стояла у раковины и чистила картошку, срезала проросшие глазки и споласкивала клубни под краном. Дед, замерший у окна, ничего ей не ответил, но Настя не привыкла сдаваться на полпути:

– Я ж тебе предлагала хотя бы окна заклеить твои старые… Не надо, не надо! А теперь холодрыга такая.

– Ничего не холодно, – упрямо ответил дед. – Не выдумывай.

Он нахмурился, но Настя-то знала, что это напускное. Дед держался за подоконник и что-то высматривал на улице, внизу, у самого подъезда. Дедовы руки бессильно дрожали, но стоит предложить ему табуретку, как он мигом оскорбится до глубины души, а поэтому Настя и дальше чистила картошку, бурча про сквозняки, только бы дед ответил ей своим скрипучим голосом. Этот голос, напоминающий стон трухлявого дерева, всегда Настю успокаивал.

– И мусор надо бы выбросить. Уже попахивает.

– Выброшу.

– Это ты только обещаешь, что выбросишь. А потом все гниет и тухнет. А если я с собой мешок захвачу, так сразу начнешь…

– Сам выброшу! Раз сказал, значит выброшу.

– Да-да, это я уже поняла, – насмешливо подытожила Настя.

Он неодобрительно покосился на нее, причмокнул губами, но смолчал.

Настя догадывалась, как тяжело деду спускаться с седьмого этажа, если даже ободранный веник в его руках ходит ходуном, но все равно упрямо не хотела в это верить. Это же дед, несгибаемый и неунывающий. Он еще Настю переживет, он ведь до сих пор по утрам делает зарядку, а по ночам читает детективы в истрепанных обложках. Он стоит сейчас у окна, сгорбленный и грузный, с лысиной в темных крапинках, с полноватым лицом и светлым пухом седины за ушами, и кажется Насте твердыней.

Она недавно нашла дедушкину фотографию с какого-то семейного праздника: дед на снимке был моложе на десять лет, улыбался во весь рот и прямил спину так, словно жердь проглотил. И только тогда Настя заметила, как сильно дед постарел за последние годы.

Время подъедало его помаленьку – если ходить хотя бы пару раз в неделю, то и не заметишь, как все сильнее он сгибается к земле, как морщины прорезают его лицо, а глаза вваливаются все глубже и глубже.

– Чего печалимся? – спросил он, глянув на внучку, Настя лишь пожала плечами. Дед сдался – прошаркал к столу и присел на табуретку, словно мечтал протереть клеенку в желтых подсолнухах. Настя бросила ему губку – протирай, мол, делай вид, что ты не устал.

– А окна все равно надо будет заклеить, – буркнула Настя.

Дед хихикнул. Ей даже поворачиваться не надо было, чтобы увидеть перед собой насмешливые дедовы глаза.

– Могу тужурку из комнаты принести, – предложил он. – Раз тебе холодно.

– Да не надо уж. Потерплю.

Вообще-то Настя любила кутаться в дедову тужурку и вдыхать его запах – она никогда не смогла бы объяснить, чем на самом деле пахнет старая овечья шерсть, но в этих объятиях Настя всегда ощущала себя ребенком.

Тепло. Уют. Дедушка.

Но свитер ей снимать нельзя, а в свитере и тужурке будет слишком жарко. Поэтому лучше не рисковать.

Вдвоем они поели селедки с картошкой, присыпали все это свежим укропом. С дедом можно было болтать о разной чепухе: про погоду на этой неделе, про завал на работе, про отдавленную в маршрутке ногу… На все у деда находилась своя интересная история, только вот про политику заговаривать не стоило. И про здоровье.

Дед на все вопросы о своих болячках лишь отмахивался и широко улыбался:

– Нормально, Настён. Все у меня хорошо.

В последние дни он отвечал, что терпимо. Коробки с таблетками росли у его кровати в геометрической прогрессии, и Настя боялась, что придет как-нибудь в гости, а дед совсем пропал за блистерами и баночками, будто заживо погребенный под лекарствами.

Но он не жаловался. А она не хотела его расстраивать.

– Поставь чаю, – попросил дед, разделавшись с картошкой. – Ух, ну и вкусная, зараза… Обопьюсь теперь.

– Пей, кто ж тебе мешает, – пожала плечами Настя, собирая тарелки.

– Тащи, – мигом согласился дед.

– Воду пей, алкоголик! – рассмеялась она и водрузила чайник на плиту.

Они сидели напротив друг друга и молчали. Он упрямо делал вид, что смотрит в окно, а не на Настю, а вот она не скрывалась – рассматривала его кустистые брови с седыми волосками, широкий набрякший подбородок, капельки пота на сморщенной шее.

Он такой же, как и всегда. Просто фотографии все врут.

Чайник закипел, заплевался паром. Дед неловко привстал с табуретки, но Настя его опередила:

– Сиди! Я сама.

Схватилась за чайник, но схватилась плохо – горячая ручка выскользнула из ладони, и кипяток хлынул на пол. Настя рефлекторно отпрыгнула в сторону, взвизгнула, отдернув пальцы. Чайник покатился по линолеуму и замер в углу, исторгнув из себя всю горячую воду.

– Не обожглась?! – гаркнул дедушка, на миг его голос окреп и возвысился. – Настя! Не обожглась?

– А? – она подняла осоловелые глаза, и только тогда почувствовала горячую боль, что разливалась под кожей.

Рукав свитера насквозь пропитался кипятком.

– Сымай! – дедушка подскочил к ней, словно в его теле откуда-то взялись силы. Потянул свитер вверх: – Сымай быстро, ну! А, Настёна, горе луковое.

Свитер Настя стянула через голову, отбросила к батарее и зашипела, разглядывая руку. Красная, но не багровая, жить можно. Щиплет только, зараза, жжет изнутри.

– Иди сюда, – дед поволок ее к раковине, выкрутил ледяную воду на полную и сунул внучкину руку под холод. На миг стало легче, а потом кожа и вовсе онемела. Боль поутихла.

– Все нормально! – сказала Настя деду, только бы он не волновался.

Но белизна уже разлилась по дряблым щекам.

– Сейчас принесу, – засуетился дед, пытаясь обогнуть горячую лужу. Сделать это в тесной кухоньке было не так-то просто, но он управился, даже не замочив розовые тапки с помпонами. Это Настя ему подарила на первое апреля, чтобы дед не мерз. А он тогда в отместку высыпал на Настю целый пакет муки.

Хорошее было времечко…

Дед вернулся из ванной с бело-желтым куском хозяйственного мыла. Настя поморщилась:

– Дед, ну чего ты, в самом деле, как наседка… Не больно даже.

– Держи сказал, а то жар в руку уйдет. А как охладит немного, намажешь мыльцем, и болеть не будет.

Настя попробовала вытащить руку из-под воды, но боль подступила с новой силой, и опять пришлось спасаться холодом.

– Это что еще такое?

И только тут Настя вспомнила, что ей нельзя снимать свитер.

Глянула на деда – так и есть. Смотрит на ее плечо, на безобразный темно-лиловый синяк под рукавом футболки.

Губы у деда посинели.

– Да ладно тебе, – поморщилась Настя, пытаясь натянуть рукав пониже. – Подумаешь, ударилась.

Дед ничего не ответил. Мрачно глянул на Настю из-под бровей, и она поежилась – плохой знак. Дед злится, ох как злится. Если быстро не погасить, то…

Поздно. Дед потянулся к пластмассовой вешалке, снял тяжелое полотенце с вышитыми подсолнухами. В ворсинки давным-давно въелись багровые пятна от свеклы, которые Настя уже тысячу раз пыталась отстирать и содой, и порошками, и даже…

Дед взял полотенце в руку. Скрутил в тугой жгут.

Свекольные пятна почудились кровью.

– Ой-ой, – неловко улыбнулась Настя. – Дед, и что ты делать будешь? Полы протирать?

– Угу, – тяжело ответил он. – Вот только убью свою внучку-обманщицу, и сразу за полы возьмусь.

– Дед, не смей! – пискнула она и в один прыжок очутилась у двери. Засмеялась через силу. – Ну чего ты, а? Я и так ведь пострадавшая....

– Вижу. Все я вижу.

– Дед, не вздумай! – крикнула она из прихожей. – Я так орать буду, что соседи полицию вызовут!

– Пусть вызывают.

– Тебя в обезьянник посадят, как злостного нарушителя!

Он пошел следом. Дышал с трудом, с отчаянием. Комкал в руках толстый жгут.

Настя нырнула в комнату, запрыгнула с ногами на дедову кровать. Он вырос в проходе – прямые плечи, остекленевшие глаза и сжатые губы, будто и вовсе исчезнувшие с лица.

– Это жестокое обращение с детьми, – ляпнула Настя. Он, привыкший к ее фразочкам, отчеканил:

– Ты уже большая, Настёна. И отвечать за все надо по-взрослому.

– Дед, ну перестань, правда! – взмолилась она, отступая. – Я тебе все-все расскажу!

– А куда ты денешься.

Он выдохнул. Развернул полотенце, промокнул влажный лоб, а потом бросил тряпку на письменный стол. Присел на кровать, сгорбился и запыхтел, словно остывающий котел.

– Деда, – опасливо позвала Настя, готовая совершить невероятный прыжок и снова скрыться в прихожей. – Ты ведь на меня не злишься, ага?

– Ага, – тихо ответил он. – Димка, да?

– Деда, ну зачем тебе эти проблемы, потом сердечко барахлить будет, да и вообще… – забормотала Настя, но дед не купился. Оборвал:

– Дима?

Настя вздохнула. Тихонько присела рядом, обняла деда за руку.

– Дима.

Он рыкнул. Настя вздрогнула и втянула голову в плечи – не бывало еще такого, чтобы дед поднял на нее руку. Даже когда она стащила у родителей три тысячи рублей, накопленные на стиральную машинку, а потом потратила все до копейки. Дед тогда поставил ее в угол и велел думать над своей душой. Настя честно пыталась думать, но без разговора с дедушкой у нее так бы ничего и не получилось.

Он только ругался. Клятвенно обещал поубивать всех и…

– Убью парщивца, – выдохнул дед. – Клянусь, что места мокрого не оставлю. Скот, ты посмотри на него. Дай сюда руку.

– Деда…

– Дай сказал, ну!

      Она послушалась. Дед придирчиво осмотрел кровоподтек, осторожно надавил на него пальцем, поцокал языком. Настя пристыжено молчала.

– Ты-то куда, а? – спросил дед с такой болью, что Настя прикусила губу. – Он бьет, а ты терпишь. Молодца, Настёна! Да, не думал я на старости лет.

– Не начинай, – попросила она. – Димка просто перебрал немного, ну и…

– Ну а теперь так бить и будет. Настёна, милая ты моя… Ударил раз – ударит еще тысячу, бежать тебе надо. А я найду этого гада ползучего и раздавлю.

– Тебя тогда посадят, – невесело улыбнулась Настя.

– Ну и пусть. Помру на шконке ради любимой внучки.

– Где?..

– Эх, Настёна, Настёна, – он порывисто обнял ее, прижал к груди так, что стало тяжело дышать. Стиснул еще сильнее. – Ты же не на помойке себя нашла, нет? Чтобы такое от гада терпеть, от ползучего.

– Зря ты так. Он ведь…

– Ух, молчи, зашибу, – заругался он и еще сильнее стиснул ее в руках, словно маленькую девочку, по собственной глупости разбившую коленку.

Так они и сидели на узкой панцирной кровати, на цветастом покрывале, и Настя прижималась к дедовой груди, слушала его хриплое дыхание. Дед чмокал ее в макушку и бранился.

Но совсем беззлобно.

– Деда, – не выдержав, позвала она. – Пойдем на кухню, а то рука горит, не могу больше… Да и воду никто не выключил.

– Надо мылом ожог помазать, – он тут же поднялся с кровати.

– Помажем, помажем. И тужурку давай. Греться буду.

***

Утро. Спасительная пустота в голове.

А потом слабо маячившие воспоминания прорываются наружу и сносят все селевым потоком, и там, под грязью и камнями, катится Настя и пытается ни о чем не думать.

Гудки. Гудки.

Гудки…

Значит, тот реаниматолог сегодня отдыхает от работы. Наверное, в ординаторской сидит женщина с жилистыми руками – Настя помнит, как она брезгливо кривила губы, как командовала, сколько нужно подгузников и пеленок, как повторяла с нажимом:

– По телефону справок о состоянии больше не даем. Раньше говорили, а люди жалуются, мол, врачебная тайна, а вы всем растрезвоните… Теперь запрещено, можно только родственникам и только при личном присутствии. Утром приезжайте, с половины одиннадцатого до половины двенадцатого. Врач к вам выйдет.

– Понимаете, мы ведь из другого города. Пожалуйста… – блеяла Настя.

– Не положено, – рубанула женщина. – И что теперь, город у них другой, со всей области люди ездят. И нормально. Еще вопросы?

Вопросов больше не было.

…Настя отдирает выпуклые узоры с обоев и вспоминает дедовы глаза. Значит, до завтра никаких новостей не будет. Он лежит там, в реанимации, с трубками в горле. Ему хотели поставить трахеостому, но не смогли. Если… если будет совсем плохо, то Насте позвонят. Пей чай, собирайся на работу. Завтра дозвонишься до ординаторской и, быть может, узнаешь, как там дед.

Вибрирует телефон. Это мама.

Настя сбрасывает вызов. Если не из реанимации – значит, дед все еще держится. Все еще борется.

И, найдя в телефоне вкладку с молитвой, она торопливо бормочет заученные наизусть слова.

***

Подойдя к нужному дому, Настя вскинула глаза – вон они, окна в деревянных рамах. Уже все соседи – все до единого! – пластиковые окна поставили, а дед все ершится. И зимой дует сквозняками, и летом мошкара через щели лезет, и Настя уже денег подзаработала, и родители помогли бы…

Но дед уперся, и ни в какую. Держится за эти окна, как за святыню. Дурной, ну.

Открыв дверь своими ключами, Настя ввалилась в прихожую и швырнула пакеты на пол. Вспомнила про десяток яиц в пластиковом лотке, ойкнула и полезла проверять. Два все-таки разбились, протекли мутноватым белком.

Настя тихо выругалась. Захлопнула за собой дверь, стянула шарф и крикнула:

– Деда, я пришла! Встречай дорогую гостью.

Тишина в комнате. Обычно дед, едва заслышав ворочающийся ключ в замочной скважине, сразу же спешил на встречу.

А тут – тишина.

У Насти подогнулись колени. Она давно уже приходила сюда, отгоняя от себя мрачные мысли – а вдруг ему станет плохо? Он упадет в ванной, разобьет голову. Он сломает бедро и пролежит сутки, не в силах позвать на помощь. У него подскочит давление, а таблеток не будет под рукой.

Он тихо, прямо во сне, возьмет да и…

– Деда! – позвала она, сбрасывая ботинки.

Настя пыталась о плохом не думать. Да, дед старенький уже, за восемьдесят, но какой он бодрый! Сам солит рыбу. Сам пылесосит. Углы, конечно, зарастают пылью, а в мусорном ведре гниет картофельная кожура, но… Но разве он позволит за собой ухаживать?

И вообще, даже не думай об этом.

– Деда!– из горла вылетел слабый писк, и Настя бросилась в комнату.

Дед сидел на кровати, сжимал в руках махровое полотенце со свекольными росчерками. Склонившись, он недоуменно рассматривал слипшиеся ворсинки.

– Дедушка… – голос перехватило, и Настя шагнула ближе.

Дед поднял на нее глаза – бесцветные и растерянные, будто детские. Настя присела на кровать, сжала прохладную руку.

– Что такое? – голос задрожал. – Плохо?..

Дед задумчиво глянул на внучку, стиснул полотенце в руках.

– На-а-мальна…

Только вот левая половина его лица не двигалась.

Ужас, проступивший в Настиных глазах, был почти осязаемым. Дед чуть качнулся в сторону, видимо, испугавшись этой гримасы, но Настя уже взяла себя в руки:

– Дед, спокойно, – твердо сказала она, и даже дрожь схлынула. – Скажи мне, как тебя зовут?

Он всплеснул руками, отвернулся. Заторможенный, слабый. А ведь счет идет на часы.

– Деда, – позвала Настя голосом, не терпящим возражений.

– Што я тебе-е, совсем ду-уак?

– Скажи мне свое имя. Пожалуйста. Это важно.