Моей любимой сестре Лидии, в память о наших похождениях, посвящаю…

Но однажды журавль, ниже всех пролетая,

Мне сказал, помахав беспечальным крылом,

Что у них на земле два единственных края

И что каждый их ждёт, как родительский дом.

(Людмила Татьяничева)

Пролог

Бабье лето в этом году выдалось просто роскошным. Не скромной уютной женщиной в годах, с сединой в толстых косах, повязанной платочком, пришло оно в наши края, а настоящей шикарной барыней-сударыней, купчихой, можно сказать, в самом соку. С румянцем во всю щеку из осенних яблок, с глубокой синевой глаз неба, отраженного в неспешном течении великой Реки, с пестротой наряда, разукрашенного ярко-алыми кострами осин и солнечной желтизной разлапистых листьев клена, с драгоценными ожерельями спелых ярко-оранжевых гроздьев рябин. Не по-осеннему теплый ветерок едва-едва шевелил листья в кронах старых лип на аллее парка, расположенного на самой круче над рекой. Изредка несколько листочков отрывались от материнской ветки, словно спешили отправиться в дальний путь за журавлиными клиньями на далекий и неведомый им юг. Они медленно скользили в воздухе, порхая, словно поздние бабочки, переливаясь в солнечных лучах драгоценной желтизной золота. Воздух был прозрачен и чист. Тонкие нити паутинок, сорванных легкими порывами ветерка, искрились и сверкали в воздухе, будто драгоценные серебряные нити.

Пожилой мужчина импозантного, можно сказать, величественного вида, с седой шевелюрой, зачесанной назад, опираясь на трость из черного дерева с замысловатой резьбой и диковинным крупным набалдашником из слоновой кости в виде головы орла, сидел на одной из скамеек аллеи и внимательно наблюдал за падением желтых листьев, словно ничего важнее этого дела для него в мире больше и не существовало. Одет он был в строгий темно-синий костюм в тонкую серую полоску и снежно-белую рубаху с галстуком-бабочкой. Его чуть полные по-женски губы были сурово сжаты, а прозрачные, какого-то водянистого цвета, словно выцветшие от времени, глаза смотрели с легким прищуром на падающие листья, словно он пытался остановить их падение этим взглядом, чтобы, не больше-не меньше, понять саму суть мироздания. Тонкий аристократический нос и несколько тяжеловатый подбородок говорили об упрямом характере, несклонном к компромиссу. Щеки его были гладко выбриты, что говорило о его похвальной привычке тщательно следить за собой. Глубокие складки у губ и двойная морщина между бровей тоже свидетельствовали о его прожитых и не всегда легких годах. Но осанка и посадка головы говорили о его постоянном самоконтроле и дисциплине. Весь его вид обличал в нем человека властного, привыкшего повелевать и командовать. И, судя по его упрямо сжатому рту, становилось понятно, что ему редко приходилось повторять свои распоряжения дважды.

В конце аллеи маячили два крепеньких паренька, одетых совершенно одинаково, словно братья-близнецы, в черные водолазки, черные брюки и такие же черные пиджаки. Без особого напряжения в них можно было распознать охранников. Но, по тому, как они держались на довольно почтительном расстоянии от старика, становилось понятно, что подобные прогулки и само место на этой скамейке – это ежедневный, привычный маршрут их хозяина, и в этой привычке не было ничего необычного или беспокойного. Кому-то, возможно, могло прийти в голову задать вопрос, почему этот человек выбрал именно эту скамейку, а не какую-либо другую, но, скорее всего, ему бы вряд ли кто-нибудь ответил на это. Да и желающих его задать, скорее всего, было не особенно много, если таковые вообще существовали в этой жизни.

Эта липовая аллея, которая здесь простояла чуть больше сотни лет, брала начало у самого входа в парк и оканчивалась небольшой смотровой площадкой на обрывистом высоком берегу, откуда открывался чудесный вид на заливные луга, раскинувшиеся по правому берегу реки. Метрах в трехстах от аллеи высились белые каменные стены, огораживающие старинный кремль, который был намного древнее этих лип. Там, возле самого входа на территорию кремля, была небольшая площадь, на которой вечно толклись туристы, местные художники предлагали свои картины и прочие изделия самобытной культуры. Поэтому там и бывало всегда полно народа. А здесь, в тени могучих деревьев, царила тишина, словно бы это место было напрочь отрезано ото всего остального мира. Было такое чувство, что присутствие здесь этого странного человека отталкивало людей от этого места. Они, не отдавая себе отчета в этом, даже и смотреть в эту сторону не пытались.

В самом начале аллеи вдруг появилась кучка подростков. Человек пять или шесть. Однотипные широкие штаны, мешковато висящие на щуплых, несколько костлявых телах юнцов, какие-то растянутые и почти одинаковые кофты с капюшонами, называемые на современном языке совершенно неприличным словом «худи», расхлябанная походка, бейсболки, надвинутые на самые глаза. На этой аллее они напоминали стайку серых драчливых и растрепанных воробьев, которые по нечаянности залетели в вольер к орлу. Парни в черном слегка напряглись, и, ускоряя шаг, двинулись им навстречу, чтобы быть поближе к объекту своей охраны. Но человек просто повернул голову в их сторону, и охранники замерли на месте, словно наткнувшись на стену. Они остались стоять в отдалении, но все же не спускали внимательных глаз с приближающейся молодежи. Ребята поравнялись со стариком, при этом он, кажется, даже не обратил на них внимания. Они уже почти миновали скамейку, на которой тот сидел, как от стайки отделился ничем не примечательный пацан, сделал шаг к старику и довольно развязно спросил:

– Дядя, закурить не найдется?

Старик поднял голову, и на мгновение их взгляды встретились. Глаза у мужчины резко сощурились, губы плотно сжались, и он, покрепче ухватившись за набалдашник трости, с удивлением выдохнул:

– Ты…?

Парень, не отвечая, сделал быстрое, неуловимое, почти змеиное движение и уколол старика в запястье маленькой иголкой, зажатой между пальцами. Тот на мгновение как-то судорожно выпрямился, стараясь вдохнуть воздух, а потом сразу обмяк, опять ссутулился, принимая прежнюю позу. Группа ребят почти в это же самое время свернула с аллеи в сторону, игнорируя табличку «по газонам не ходить», поэтому жест паренька остался незамеченным для охраны. Галдя, будто стайка голодных галчат, ребята стали удаляться вглубь парка и вскоре пропали из виду за густой растительностью. Охрана, не замечая ничего необычного, по-прежнему стояла в отдалении, бдительно осматривая пространство вокруг. В позе старика почти ничего не изменилось, только судорожно сжатые пальцы на набалдашнике трости, да пустой, остановившийся взгляд, устремленный прямо перед собой, говорили о том, что человек мертв.