Передышка

Ветер бегает по пригорку, вниз и в горку, задевая травы с цветами, принуждая их не спать. Усердствует, будит слабых, тех, что посильнее, толкает плечом по-братски.

Травы гнутся, цветы ненадолго склоняют головы, да не из подобострастия, но из вежливости и тут же, приободрившись, будто стряхнув с себя осенний морок1, воспрянут, позабыв об ветре и ненастье. Не насовсем, впрочем, до первого, всего в слезах, облака, что явится однажды и примется рыдать об своей печали

Стучат друг об дружку свалявшиеся косы камыша, сорят семенами, что все в пуху. На сколь хватит их? Сколько останется? Сбрызнет их льдом, поломает ветром. А может и ничего, продержатся до весны, заправленные под высокий воротник сугроба.

Ночное небо вышито дубовыми ветками, суровой их нитью. Не одну стирку переживут и перетерпят они. Жёлуди оторвались пуговками, недолго болтались на нитках плодоножек, потому-то борт видавшего виды пиджака распахнут до самого дупла. Шея ствола обёрнута измятым шарфом коры… И пусть ветер не угомонится никак, кажется, дубам всё нипочём.

Не то у вишен с калиной, у них и обыкновенно иначе, а уж нынче вовсе не так. Дав слабину перед весенним морозом, лишились они ягод ещё в завязи, и теперь не спешат расставаться с листвой. Мрачнеют ею, ея лёгким нравом, но крепятся, удерживают подле себя, тешатся ложной тяжестью, гонят ветер, дабы не скрал последнее.

Просека будто зачёркнута густо поваленными стволами. Над высоким лбом леса – стриженый на лысо, до песка холмище, что понавдоль и дубравы, и березняка, и болотца. Тянется, подпоясывая сей средний промежду севером и югом край. Зимой тут веселье да забавы, – от порога к колодцу снег копать с рассвета до полудня, от порога к поленнице – успеть бы к закату. Весной ни то, ни сё, – от снега студёно, от солнца жар, покуда в один день, да не угадаешь – в какой, сделается едва ли не пекло, а там уж и лето. Лишь осенью – так, как теперь: хмарь без конца и без краю, одним словом – передышка.

Не люди…

Синица прилетела издалека2, плохо спала на новом месте и была сильно голодна. Едва заслышав скрип припадающей на одну петлю форточки и шуршание о подоконник крупы, птица, не дождавшись даже, когда последнее зёрнышко ударится о крашенный многократно оконный проём, кинулась коршуном поверх и принялась клевать, раз за разом, не давая себе передохнуть.

– Что нынче дают? – спросил синицу присевший рядом увалень, кой, нарочито зевнув, потянулся, словно бы намереваясь приобнять. Синичка, глянув на сотоварища, но поболе её размером, приподняла предостерегающе крылышко, мол, обожди, я сейчас, продолжила зобать3.

Увалень, склонив голову набок, присмотрелся к насыпанному:

– Пшено. Красивое. Жёлтое, как яичко. Одно к одному. И без сору.

Синичка перестала есть, присмотрелась:

– И правда чистое. А мне не до того было. Так есть хотелось, совсем продрогла, думала, рассвета не увижу.

– Ты его и так не увидишь. Ноябрь тем самым славен. – коротко хохотнул увалень и сочувственно тронул крылышком синичку:

– Ты верно не из наших. Наши все тут столуются. Хозяйка не жадная, да ещё, прежде, чем насыпать нам, всегда крупу перебирает.

– Да ну! – удивилась синичка.

– Ну, да! – кивнул головой увалень. Сидит вечерами, поёт себе под нос что-то и ложечкой сор с камешками на блюдце выкладывает.

Я слышал однажды, как муж ейный4серчал, мол,на что жизнь тратишь, возишься с ерундой часами, лучше б рубашку погладила, а она-то не промах, ответила, что как только он ей тот утюг купит, так сразу и примется наглаживать и рубашки, и брюки, и даже простыни. А, мол, пока утюга нет, будет она делать, что ей заблагорассудится.

– А муж чего?

– Бухтит, рукой машет, сердится.

– А хозяйка?

– Да она говорит, что негоже нам, птицам, крупу с мусором сыпать, что жалко ей нас, что ж мы, мол, не люди, что ли…

– Так мы ж и не люди… Она что, не в себе? Не различает?

– Вот ещё! Всё она различает, просто, говорит, это только зло несходство пытает5, а добру оно не надобно, не к чему. Добро для всех одинаковое. Ты вот, не глядючи, нахваталась бы с голодухи камней заместо пшена больше положенного6, и что тогда? Лучше ты уж тут сперва подкормись, а камни после, оне всюду, даром, бесхозно, хотя поштучно, хотя россыпью.

Покуда синицы эдак-то умствовали, рассуждали подле сытного стола, пегие, как пожухлая трава воробушки паслись по-сиротски на холодной земле. И казалось, что то не их вина7, но дышит напоследок павшая в траву листва, часто и неглубоко, покуда не замрёт.

Попирая непогоду…

Взрослая собака не побежит за вороном высоко в небе, как делала это некогда, в пору своего беззаботного щенячества. А человек? Вполне…

Овсянка была и казалась такой крошкой, что даже глядеть на неё было холодно. На дне ноября, в пору непреходящего сумрака, что усугубляется к ночи, желалось страстно пригласить ту птаху в дом, да дать ей полную тарелку каши, подстать её имени, а пока та ест, глядеть на неё с умилением, и то и дело просить остаться.

– Ну куда вы пойдёте, дорогуша! Оставайтесь! Право слово, у нас вам будет и уютно, и сытно, и тепло.

– Сердечно благодарю, – ответила бы птаха, – но вынуждена отказаться от вашего любезного приглашения. Оно лестно, но за меня будут волноваться, я и так задержалась тут у вас.

– Но как же вы, в такой далёкий путь и одна!?

– Как-нибудь… – ответила бы овсянка, потупившись, и мы бы расстарались искать ей попутчика, провожатого, бонну… да мало ли! – кого-нибудь в помощь.

…Утиными клювами скукожились кленовые листья. Небо щедро посыпало округу крупной солью снега и перестало, порешив, что довольно. Ветер хотел смести лишек, да не успел.

Нестаявшим снегом в пуху одуванчиков белело придорожье. Светлым пятном выглядывала песчаная коленка пригорка из порванной бархатной штанины мха.

А высоко в небе, попирая непогоду, парил ворон. Можно побежать за ним или проводить взглядом, – ему . всё одно – лететь.

Зачем и почему

За окном мелкий снег. Он не падает, обронённый тучей, а как бы замер. Точно также зависает донная муть, потревоженная некой рыбой.

– Мне вспоминается одна, с разорванной крючком верхней губой, будто с лихорадкой, каковая бывает у мальчишек, что любят подолгу играть на морозе, катаясь с горки. У отца часто бывало также с губой. И ему бы теперь исполнилось… Но не исполнится.

– Слов нет…

– Точно.

– Что ж люди друг друга не берегут, жизни не жалеют ни своей, ни чужой, всё скубаются8, скубаются… и нет этому конца.

– Погоди! Я впервые слышу это слово! Что оно означает?

– Какое?!

– Ну – скубаются....

– А… Дерутся, наверное, я его от бабушки слышал, когда маленьким был.

– Забавное словечко.

– Из детства.

– Хорошее оно было у тебя?

– Разное. Хорошее, оно всегда какое-то непрочное, хрупкое.

– Хотя долговечное, если подумать.

– Это да.

– Только жаль, всегда найдётся тот, который сочтёт себя вправе перечеркнуть его чем-нибудь. Наивную улыбку – одёргиванием, пейзаж за окном – проводом, ветер с моря – смолящим на валуне отдыхающим. И такая иной раз забирает тоска…

– Отчего?

– Из-за скоротечности бытия.

– Грузная, бестолковая причина у твоей тоски.

– Это ж почему?!

– Да коли б ты мог исправить, повлиять, то был бы смысл, а так… И я больше скажу. Это, если хочешь, преступно находить в себе силы только на томление духа. Для чего ж тогда всё прочее? Краски, запахи, виду, удовольствия? Возьми, к примеру хотя снег за окном. Неужто кроме помехи на дороге он тебе ничем не глянется?

– Что ж я, вовсе непонимающий? Ещё как глянется, и причин тому не счесть…

И пока с мечтательным выражением и невольной наивной улыбкой объявлялись те многие причины, мелкий снег за окном оставил падать и будто замер. Ибо, как и всякому, ему по нраву, что он не зря, что может развеять стороннюю тоскушечку9с тревогой. А иначе – зачем всё это, почему?..

Позёмка тянула носок…

Солнцу наскучило сидеть взаперти, под строгим присмотром извечно насупленного ноября, и оно решилось-таки откинуть уголок занавески облака, глянуть на землю, супротив воли осени и её сродников – месяцев, среди которых сентябрь – вресень10, восьмой, суть десятый, октябрь и грудень11ноябрь. К несчастью, первым, что заметило солнце, оказалась раздавленная кем-то гусеница. Изгнанная из неё жизнь расстроила солнце, привело в негодование, ибо даже ненамеренное причинение вреда считало виной, проступком, что непременно должен терзать. А совестью или чем иным, – о том солнце не рассуждало.

Весь из себя правильный ноябрь, в свою очередь, корил себя за то, что не уследил: и за светилом, и за ребёнком бабочки. В его власти было заставить их обоих сидеть по домам.

– И для их же собственного блага! – сокрушался ноябрь, невольно любуясь заспанным, родным лицом солнца, по которому, в самом деле, сильно скучал. Благо, его всё ещё можно было рассмотреть сквозь раздвинутые занавески. Но недолго. Солнце замкнулось в себе и отступило вглубь опочивальни.

Припозднившаяся стайка жаворонков неспешно рисовала галочки над лесом, указывая, в какую сторону летит, дабы не заплутать на обратном пути.

Позёмка тянула носок, подставляя ножку в белом шёлковом чулке зевакам, что изумляясь стройности рядов, дивились столь позднему отлёту птиц, и сожалея об нём, махали на прощание стае. Которые открыто, а иные, из ложного стыда, шептали им вослед нечто, призывающее к глазам слёзы, а к сердцу печаль.

Отчего ж стыдимся мы искренности, но не стесняем себя в притворстве, немалую толику коего прибавляем ко всякому слову, шагу, взгляду, а, коли рассудить по чести, – топим в кипятке лжи самое душевное, что у нас есть – жизнь.

Порубленный ветром лес…

Лес, порубленный ветром на дрова, скрипел негодуя уцелевшими стволами, как зубами от гнева и ярости менее, чем от сожаления или сдерживаемых рыданий.

Не взыскуя правды либо справедливости от судьбы, лес, тем не менее, сам был весь на виду. Мало кто мог упрекнуть его в нехватке решимости следовать правде жизни, в каждом из поступков. Лес предоставлял страждущим пищу и кров для защиты или ночлега, не ожидая ничего в ответ.

По этой, либо по какой иной причине, он считался бесхребетным, безответным, тем, чьего согласия на что-либо не ожидается и не требуется ни гадательно12, ни задним умом13, иначе – надёжным, внушающим доверие. Только пользовались тою верностию с небрежением, без должного почтения. И ежели весной и летом ещё можно было не разглядеть запущенности леса, то осенью, с проседью снега, он казался намного старше своей сотни с лишком лет.

Само собой, будь за ним должный присмотр, был бы расчёсан по пробору просек, а не весь в колтунах и со спутанными прядями кустов, в нём можно было бы прогуливаться без опаски, разглядывая столпы сосен, чудные барельефы дубовой коры, сквозной рельеф дупел, плафоны чаги на берёзах и будто посеребрённые столбы осин, отсутствие фонарей на коих чудится не ущербностью, но благом при наличии солнца, луны и звёзд…

Сумрак ноябрьских дней представлялся менее безнадёжным и безрадостным, ибо щепа побитых в мальтийскую халву деревьев и замазанные снегом трещины коры казали те светлые, пускай не стороны даже, но намёки на существование шёлковых лент, брошенных на пол запиской, напоминанием… светом, что пропускает неплотно прикрытая дверь в те дни и времена, которым не требуется ничего сверх отпущенного. Там всего в достатке, – и ясности, и простоты, и прильнувших к ним доброты с любовью. К чему? Да к чему угодно! Ко всему…

Лишь бы было тепло…

Мороз ослабил хватку, и округа запахла грибами, тем неясным, глубоким их ароматом, с нотками амбры, дарующей стойкость хорошим духам, коими веет от бабушкиной спальни ранним утром, покуда ещё не оттопырило распахнутой форточкой занавеску.