Одиночество

Не суди́те, да не судимы будете, ибо…

(Евангелие от Матфе́я,Глава 7)

Всякий живущий, будто на плахе в ожиданьи палача. Для привести себя в беспамятство относительно сего факта, каждый употребляет своё. Один листает страницы книг, не придираясь к мотивам и авторству, другой вчитывается в неразборчивый почерк аптекаря на сигнатурах, иной с подробностию исследует листок с перечнем кушаний в едальне, коих не счесть. Бывают и таковые, что кажется озабочены чужой судьбой более собственной, но не умея принять в ней участие, не тратя сил, следят со стороны. Не разделяя переживаний, судят, как умеют, – правильно ли живут жизнь свою соседи, приходящие к ним визитёры, родычи и прочие званые и незваные гости.

Неведомо, много ли таковых судий на свете, мало ли, но с одной похожей на них особой приходилось не то что встречаться, но даже пребывать в соседстве не один год. Величали особу затейливо – Эммой Эрвидовной. Фамилию её, записанную некогда конторщиком в домовой книге, никто, кроме домоуправа не читывал, а тому держать в памяти название жилицы было не к чему и недосуг. Посему, окликали даму Эрвидовной, чему она препятствий не чинила, отзывалась на отечество с явной охотой. Промеж иванн и петровичей мнила себя Эмма Эрвидовна диковинной птицей, кой с небрежным любопытством разглядывает пегие наряды местных хозяек, что явно проигрывают в сравнении с её пёстрым сиянием. При всём при том, как и при зрелом размышлении, нельзя было б не отметить, что пестрота её отчасти была неуместна и не к месту, подчас, что вовсе не одно и тоже.

Надо сказать, сие обстоятельство не явилось помехой для Эрвидовны. Не сумев найти себя в поприщах, с коими легко управлялись местные, смирившись с укладом их жизни, но не набравшись решимости приобщиться к нему, Эрвидовна освоила не единственное в подобном случае, но лежащее на самом виду искусство порицания.

Судя по ветхости ридикюля, без которого Эрвидовна не покидала своей комнаты, чистоты камня кольца, вросшего в сморщенную кожу мизинца и серебряной ложке с литерой «F»1 прописью – столового прибора, при помощи которого были употребляемы первое, второе блюдо и компот, – Эмма Эрвидовна была совершенной старушкой, но облик имела женственный, с претензией на элегантность. Гримаса недовольства и потребность судить обо всех портили её видимость, о чём она вероятно, не догадывалась, либо не принимала на свой счёт, а то и вовсе причисляла к наветам завистников.

Итак, напившись кофию и прибрав за собой, – непорядка Эрвидовна не терпела, – она присаживалась у приоткрытого окошка своей комнаты, что, к несчастью соседей выходило во двор, и принималась осуждать. Всех и вся, громогласно, с очевидным удовольствием, с оттяжкой, как обыкновенно секут розгами. Иногда, редким случаем, не преминув высказаться напрямки,. Она делала это хлёстко, метко, изощрённо от того. И хотя выходило несколько грубо, оставляло после себя оскомину прозвищ, обиды и слёзы, соседи сносили молча, словно стесняясь охолонить гражданку, может, жалели даже. Мало ли, одиночество на всяком сидит по своему. Один тихо тает свечкой, а другой – криком кричит… Каждому – своё2.

Из-за неё одной…

– Что-то вы, батенька, постарели сильно!

– А вы, как я погляжу, не поумнели!

– Ха-ха-ха! Ты не изменился! Ну, здравствуй, дорогой! Давно не видались!

– Рад лицезреть тебя в здравии!

– Да где там, какое здоровье. В зеркала уже и не смотрюсь, боязно. Сморщился, как тот изюм.

– А ты не барышня, чего тебе там разглядывать! К тому ж, морщины, они понимаешь, примета…

– Старости!?

– Ну не мудрости же, Господь с тобой!

– Как я рад, как я рад нашей встрече!..

…Морщины? То от дум, ещё скорее, – растянутая слезами, либо набрякшая кожа, омытая водами многих… немногих лет. А в глубине тех, то мутных, то прозрачных до невидимости вод, чего только нет.

Видение нежно-розовых почек на вишнях весной, будто налитых кровью; в небо прищур в поисках стаи, что летит издалёка и никак не понять. – кто там, в вышине. Слышится то клёкот, то гогот, то сами меха многих крыл, что ходят ходуном, разгоняя соки весны и её саму, будто правят матрёшку, кой ставят на потеху малышне «каженную ярманку».

– Где ты, а где та «ярманка»!

– Да это я так, шутейно…

Было время, когда, развалясь, словно бы на подушках дивана поверх дремлющих коз, я читал… читал… читал, покуда проголодавшиеся давно животины, шумно почесав спины кончиком рога, не принимались недвусмысленно тянуться губами к странице, скосив в мою сторону лукавый и ласковый золотой глаз.

Высокая трава скрывала нас от солнца и посторонних, так что даже мать не смогла бы отыскать, не окликнув. Да что мать, гневливые шершни наперегонки с гнусом, щелчком сбивая пыльцу с трав, пролетали мимо, не подозревая об нашем существовании. А вот, когда лучшая половина дяди3определённо и совершенно некстати намекала на отсутствие пирогов в траве, приходилось закрывать книгу на самом интересном месте и тащиться в дом.

– Ты по-прежнему много читаешь?

– Вовсе нет! Скорее, перечитываю. В том, что читывал ранее, ищу любимые места. Путешествую между ними, как по архипелагу. Ищу тех чувств, кои рождались во мне тогда, когда я совсем не знал жизни, но лишь пытал её своей наивностью.

– И что теперь? Понял ли ты жизнь, узнал её?

– Отнюдь. Знание вооружает нас лишь отчасти, да и то, с нам ровней. Что касаемо жизни, я по-прежнему несведущ, неискушён и беззащитен перед нею. Потому ли, нет, но я полюбил её ещё сильнее, а большего, пожалуй, человеку не дано.

…Морщины. У кого-то они врастают маской скорби, застывают гримасой горьких дум, а у иных разбегаются лучиками по лицу.

– От чего это?

– По причине доброй улыбки, друг мой, из-за неё одной…