Отзывы на книги автора «Илья Зданевич»

Для русской культуры Зданевич долгое время оставался фигурой малопонятной: диковинкой, «дикарем», неприветливым и, кажется, случайным гостем. Гостем он был и во Франции, что, однако, не отменяло его активного влияния на дадаистов и дружбы с еще одним «скитальцем» – Пикассо. Даже внутри другой отчизны – футуризма – Ильязд играл и играет особую роль. Когда говорят «Зданевич-футурист», «Зданевич-авангардист», в девяти случаях из десяти прибавляют: «один из самых радикальных». Эта «кромешность» остается за Зданевичем и сейчас, останется до тех пор, пока не изменятся точки отсчета нашей культуры. Может быть, они не изменятся никогда. Может быть, это хорошо. В любом случае, чаемое им забвение суждено было ему именно на родине, которую он ненавидел. Не в Грузии – родине истинной – а в огромной Империи, которая безуспешно претендовала на роль его матери. «Русофобом» Ильязда зовут почти так же часто, как «радикалом».

Из сочетания «радикальный футурист» уберем существительное. Зданевич радикален, а скорее последователен во всем, за что ни возьмется, но футурист ли он? Может быть, дороги на некоторое время совпали – как в случае с Поплавским.

Одним из первых в России Ильязд увлекается идеями Маринетти, опьянен «ветром с запада»; он читает лекцию о башмаке, который у него прекраснее Венеры и т.п. Спустя совсем немного времени Ильязд уже сравнивает историю футуризма с «историей падшего мужчины», которого «прогрессивный паралич доводит до больницы, а там помешательство и отвратительная бесславная смерть». И верно: футуризм медленно подыхает, а Ильязд остается и выступает в роли летописца этого угасания. Традиционно считается, что «Восхищение» (1927) повествует именно о гибели футуризма, хотя о футуризме в романе нет ни слова. Если исходить из положений когда-то чтимого Зданевичем Маринетти, то роман, скорее, противопоставлен им, ибо пронизан замшелой дикостью прошлого, а вовсе не бесчувственным сверканием будущего. Впрочем, мы помним, что футуризм русский вообще был обращен к архаичной дикости «скифства». «Восхищение» – книга не только «пост-футутристическая», но и постсимволистская. Уже первые читатели почуяли эту символичность, полисемантическую многозначность и в то же время несомненную самоценность образов. В письме Ольги Лешковой (ей посвящена драма «Янко круль албанский», о которой – чуть ниже), полученным Ильяздом из Ленинграда, читаем:

«Федора Сологуба, к сожалению, нет в живых, вот к нему первому я пошла бы с Вашим «Восхищением», и он-то уж, конечно, обрадовался бы ему».

Публикуемая впервые, снабженная огромным количеством иллюстраций и подробным комментарием «Философия» написана тремя годами позже на основании ильздовских же «Писем к Моргану Филипсу Прайсу» и решена несколько в ином ключе, хотя, как и «Восхищение», в сильнейшей степени тяготеет к некоей всеохватности. Сначала вообще может показаться, что перед нами книга сугубо автобиографическая. Лишь со временем становится ясно, что каждый из слепых отростков рассказываемой истории метит в какое-то странное, нездешнее пространство. Порой, сталкиваясь со странным сумбуром, столкновением отдельных элементов, ловишь себя на мысли – а окончен ли роман? Посещала ли автора мысль о дальнейшей работе? Скорее всего, нет – ведь Ильязд был Ильяздом.

Мы вольны считать роман всёческим, футуристическим, мистическим, фантастическим, экспериментальным, колоритным «этнографическим», наконец, – все зависит от ограниченности нашего взгляда. При известном допущении можно считать его даже просто авантюрным – тому мешает совсем немногое. Главное – странная, опять-таки почти символическая текучесть, многозначность образов, «узаконенная» множеством имен, носимых иными из персонажей. Так, друг и недруг, покровитель и противник главного героя Ильязда (соотнесенность этого персонажа с Ильяздом реальным – тема для отдельного большого исследования) носит имена Алемдар, Белоусый, Белобрысый, Синейшина, Изедин-бей и Мумтаз-бей. Новое имя возникает в тексте всегда неожиданно, без каких-нибудь предупреждений; в отдельных случаях едва ли не в каждой новой фразе. Персонажей со многими именами в романе несколько, – как правило, всем им свойственна обескураживающая загадочность, кроме неистового и несчастного одержимца Яблочкова, мечтающего водрузить крест над Святой Софией. Этот Яблочков, имеющий своим прототипом реального поэта с трагической судьбой – Владимира Свешникова (Кемецкого) – кажется, виден насквозь. По крайней мере до тех пор, пока не получит новое имя… Что до Айя-Софии – роман именно о ней и о любви к ней, недаром он называется «Философия». Ильязд влюблен в нее как художник, Алемдар – как мусульманин, Яблочков влюблен в будущую православную святыню.

«Философия» – это еще и «разводить философию». Именно этим с упоением занимается каждый из героев, именно таким было черновое название одной из глав романа. У Ильязда это получается хуже других, он весь – вопрос и возражение, он только противоречит, он ничем не одержим, ему не на что опереться; Ильязд «пустоцвет», он беспечен и поверхностен, в чем видит особые свои добродетели. Наверное, именно они и позволяют приводить в движение весь сюжет: всё оживает, как только рядом оказывается Ильязд с неизменным своим любопытством. Временами он почти проклинает эту бесповоротную «оживленность», стремящуюся к чему-то непостижимому – то ли к разрушению храма, то ли к провозглашению его, Ильязда, мессией.

«Он мог прожить еще долгие месяцы на Пера и уехать прочь, даже не попрощавшись с Хаджи-Бабой и прочими, он знал отлично, что был способен на это. Но теперь, когда неожиданно обнаружилось, что сюда ему нет возврата, до чего необходимым, жизненно необходимым оказалось для него это общество…»

Одна из главных проблем книги – вопрос об условности, отвлеченности философствований и спекуляций, имеющих такое влияние на пресловутую «живую жизнь», превращающих их последователей в одержимцев – требует от автора решительных действий. И он дарует тёзке-герою одну из идей группировки «41°» – глобальную, но подчеркнуто ироническую, квази- и анти-философскую, идею «дома на говне». Домом этим является Россия, в чем виноват, конечно же, Тютчев. Его стихи в соединении с матушкой всех авангардов – «merdre!» Папаши Убю – дают возможность для уникальных обобщений.

«Мне наплевать на ваш Царьград со всеми бесплатными приложениями. Тютчев, может быть, и мой учитель, но только с другой стороны… В ваших изречениях вы только Софию нашли, а я слышу: как срусью Польше примириться» – изумительная строчка…»

Неслыханное оскорбление, брошенное Ильяздом Империи и культуре оборачивается ничем. Любви и философии не избежать, они всякий раз стремятся поглотить тебя. Русофил Яблочков с характерной для подобного сорта людей (или идей?) маниакальностью и страстью к самобичеваниям делает из откровений Ильязда неожиданные выводы:

«Здорово сыграно. Чего только не нагородили. Дом на говне. Срусь. Великолепно, правильно. Так и надо, Ильязд… Оплевать ее, Россию, охаять, облаять, втоптать в грязь, чтобы скрыть на самом деле, что вы ее обожаете…»

Но даже и после этого неумолимого противостояния, завершающегося головокружительным кунштюком, в книге, к удивлению Ильязда и читателя, все переменится еще не раз.

Как и в издании в целом. Сразу после «Философии» – романа, который Зданевич написал в тридцатипятилетнем возрасте, будучи, по слову французского исследователя Режиса Гейро «человеком еще молодым, но уже изгнанным из молодости» – нам предстоит столкнуться с еще большими издевательствами и оскорблениями, объектом которых стало самое дорогое из русских сокровищ – язык. Сам Ильязд считал эти тексты, написанные за десять лет до «Философии», своим «холодным и великим прозрением», но читатель нынешний, пожалуй, не усмотрит в них ничего, кроме талантливых проказ, так звонко отозвавшихся в будущем. Эти пять заумных драм из цикла «аслаабличья», созданные в период с 1918 по 1923 годы – первое, что сегодня приходит на ум тем, кто хоть что-то слышал об Ильязде. Все пять воспроизведены в новом издании репринтно. «Янко круль албанский» – первая и самая известная из них – «атпичятана» в количестве ста пяти «игзымпляраф» и посвящена, как известно, трагической судьбе Янко, который в итоге «умираит», после чего разбойники «скрываюца» и «ривут». Но «ни смучяйтись помнити шта вот изык албанскай». Для тех, кто всё же готов смутиться, – именно для них «Восхищение» и «Философия» – книги реорганизующие, а не деструктурирующие стихию языка – предваряют драмы, а не следуют за ними, как того требовала бы простая хронология.

Забавный парадокс, каких много – Ильязд жил и писал долго, много и разно, но в Империи прославился спустя тридцать лет после смерти своими «албанскими аслами», прочитанными по-новому. Должно быть, в этом и состоит философия истинного футуриста: быть больше любого из «-измов», идти дальше, пересилить и пережить их. Расцвести нежданно, но «пустоцветом» быть только для поспешного взгляда.

Недавно мы с вами уже говорили о творчестве Зданевича. После писем настала пора его стихов, из которых я выбрал поэму «Бригадный». Поэт вроде бы готовил её к возможному изданию, но не слишком активно. Тем не менее, даже набросал вариант обложки (см. ниже).

Прежде всего следует сказать, что это не футуристические опыты Зданевича. Это сонеты. Семьдесят три сонета (предполагалось сто), не совсем классических, но всё же строгая форма своё взяла. Об этом чуть позже.

Темой поэмы вроде как стал захват Франко и его сторонниками власти в Испании. Плюс Вторая мировая война – Зданевич начал сочинять поэму в 1941 году. Но конкретность темы размывается, лишь иногда напомнив о себе именами собственными. Поэма обращается к обобщённым явлениям военного насилия, убийств, диктатуры. В поэме много пронзительных слов по этому поводу.

Но если бы всё было так просто, «Бригадный» вряд ли стоил бы внимания, честно говоря. Интереснее становится оттого, что эти же явления определяют взаимодействие поэта с собственным творчеством, с речью, с поэзией вообще. И не в том смысле, что они влияют на творчество снаружи, а в том, что это изнаночные принципы взаимодействия. Но, впрочем, не буду далеко заходить на этот скользкий лёд, я не уверен в своих наблюдениях.

А не уверен я в них потому, что поэма меня так и не заинтересовала по-настоящему. Во-первых, сонетная форма в исполнении поэтов двадцатого и двадцать первого веков меня не воодушевляет, по большому счёту, хотя, конечно, в ней тоже можно выступить интересно. Во-вторых, строгость формы привела к обилию унылой высокопарной лексики, за которой, что самое обидное, теряется ужас, о котором пишет Зданевич, как теряются за ней и вышеупомянутые отношения поэта со словесным творчеством. В-третьих, нагромождение сонетов мешает мне удерживать лирическое впечатление, и остаётся только голый и полый пятистопный ямб. К тому же, Зданевич перебрасывает ударения в угоду метру, так что читать поэму просто текстом тоже сложно.

Поэма разделена на центурии/сотни (строк), и уже после первой я понял, что мне сложно удерживать внимание и любопытство. Тогда я решил взять карандаш и просто отмечать удачные образы и строчки независимо от общего смысла. Их оказалось немало. Вот, например: «ты не отчизна мне но я носил / твои цвета». Я просто «прочувствовывал» такие строчки вне контекста поэмы, пытаясь, наоборот, поставить их в центр и представить, что можно было бы построить вокруг них на другой художественной почве. Это было любопытно. Вот такой читательский приём я опробовал.

В общем, мне не слишком понравилось. Тем более, что мне как раз интересно футуристическое творчество Зданевича. Сонеты как-то не зашли. А поэма «Бригадный» в моём случае – часть сборника «поэтических книг», в которую входят ещё три сонетных книги разного объёма и одна несонетная, зато на французском! Спрашивается, зачем вы мне печатаете стихи на французском без перевода? А так даже «звон» оценить сложно. Короче говоря, этот сборник я откладываю.

Итак, вас может заинтересовать «Бригадный», если вы не любите заумь и футуристические выкрутасы, но признаёте, что как поэты футуристы всё-таки интересны; если любите утекающие сквозь пальцы метафоры войны и связанных с ней страшных вещей; если вы фанат неклассических сонетов; если вы фанат Зданевича. Не только в этих случаях поэма может вам понравиться, конечно. Но всё же цельного впечатления она у меня не оставила.