Глава 1

Раннее утро в Петербурге. Солнечный луч, жидкий и робкий, как и положено в этих северных широтах в сентябре, с трудом пробивался сквозь тяжелую бархатную портьеру в столовой дома Львовых. Он освещал не просто летящие клубы пыли, а целые миры, кружащиеся в воздухе – мельчайшие частички былого благополучия, поднятые с дубового паркета утренней уборкой. В этом золотистом, бесполезно-красивом столпе света, как на сцене, замерла неподвижная фигура.

За массивным столом, отодвинув изящную фарфоровую тарелку с остывшей гречневой кашей (теперь и сахар был в дефиците), сидел Кирилл Львов. Семнадцатилетний, всего год назад срезавший залихватский галстук и с насмешкой глядевший на «штафирок», он теперь казался старше своих семнадцати. Его поза была неестественной, застывшей, будто он вросли стул. Правой рукой он сжимал не карандаш, а перо, и его пальцы, белые от напряжения, замерли в воздухе, готовые в любой мир обрушиться на разлинованный лист для решающего вывода. Взгляд, еще недавно такой дерзкий и оживленный – на смотрах юнкеров и домашних концертах, – теперь был прикован к бумаге, испещренной сложными вычислениями. Чернильные знаки, интегралы и формулы баллистики сплетались в причудливый и мрачный танец, понятный лишь ему и тем, кто по ту сторону фронта.

Он полностью ушел в себя, отгородившись от реальности невидимой, но прочной стеной концентрации. Тиканье маятниковых часов на стене, отсчитывавших последние мирные минуты его мира, превратилось для него в беззвучное качание. Кисловатый запах цикория, доносившийся из кухни (кофе в доме не пили с самого начала войны), не мог пробиться сквозь эту стену. Даже скрип половицы в коридоре и сдержанный, приглушенный шепот горничной, накрывавшей на соседний столик чай, не вызвали в нем ни малейшей реакции. Он не слышал, как мать бесшумно вошла в комнату и остановилась у порога, глядя на него с гордостью и ужасом.

Его мир, некогда безмятежный и предсказуемый, сжался, как шагреневая кожа, до размеров пожелтевшего листа бумаги. Сузился до предела – до задачи по расчету траектории снаряда, которая стояла перед ним, как неприступная крепость, которую нужно взять. Все прежние тревоги – о выпускных экзаменах, о девичьих взглядах – отступили, уступив место одной-единственной, невыносимо тяжелой цели: найти ключ, решить эту задачу, чтобы когда-нибудь, там, на передовой, его орудие било точно. Он даже не заметил, как луч солнца сместился и попал ему прямо на руку, осветив тонкие, еще юношеские волоски на запястье – ту самую руку, что через месяц должна была сжимать не перо, а стальную рукоять шашки. Внутри него бушевала тихая, невидимая миру буря – буря мысли, пытающейся обогнать надвигающуюся бурю времени, и внешний мир на время перестал существовать.

Ее вход остался для него не замечен, как и все в этом утратившем четкие очертания мире. Мария Львова, невысокая и строгая в своем темном шерстяном платье, на мгновение замерла на пороге, ее взгляд скользнул по не тронутой тарелке, по напряженной спине сына, впившейся в столешницу костяшками пальцев. Тихий, едва уловимый вздох, больше похожий на стон, вырвался из ее груди. Он не услышал.

Она подошла к резному буфету из красного дерева, движением, отточенным годами, открыла дверцу. В этот миз луч света, тот самый, робкий и жидкий, что освещал пыльные миры и замершего сына, упал на нее. Ее силуэт – прямая спина, собранные в пучок волосы, темный контур платья – на мгновение пересек, рассек золотистый столп, став живым воплощением той самой реальности, от которой Кирилл так отчаянно отгораживался.

В луче вспыхнули и закружились новые миры – уже не пылинки, а мельчайшие ворсинки шерсти, легкая паутинка у локтя. Ее рука, тонкая, с знакомым ему с детства изящным изгибом запястья, потянулась к стопке накрахмаленных салфеток. Движение было привычным, почти ритуальным: поправить, убрать, позаботиться. Но в этой простоте была вся безмолвная драма их жизни. Она взяла одну, белоснежную и жесткую, и свет на миг прошелся по ее поверхности, слепяще-яркой точкой, прежде чем она, заслонив его собой, сделала шаг к столу.

Тень от ее фигуры упала на испещренный формулами лист, накрыла руку Кирилла с зажатым пером. И только тогда, когда привычный мир погрузился во мрак, созданный ее телом, он вздрогнул. Моргнул, словно возвращаясь из далекого путешествия. Его взгляд, замутненный концентрацией, медленно и с трудом оторвался от бумаги и поднялся на мать, стоявшую над ним с салфеткой в руке – немым укором, вопросом и проявлением любви в одном жесте. Буря мысли внутри него на мгновение затихла, уступив место тихому, давящему чувству вины.

Солнечный зайчик, словно настойчивый и нетерпеливый посланник внешнего мира, скользнул по его щеке и лег на веко. Резкая, золотая боль пронзила темноту его сосредоточенности. Кирилл моргнул, зажмурился, словно возвращаясь из далекого, безвоздушного путешествия в иные миры, где правят числа и формулы.

Его сознание, еще секунду назад парившее в абстрактных пространствах дифференциальных уравнений, неохотно, с скрипом, как несмазанная шестерня, начало переключаться. Идеальные линии графиков расплывались, уступая место очертаниям знакомой столовой: массивный буфет, портрет строгого предка в золоченой раме, бархатная драпировка. Звуки – тиканье часов, собственное дыхание – обрушились на него, вернув физический вес и объем.

Он медленно поднял голову и встретился взглядом с матерью. Но взгляд его был пустым, невидящим. Он смотрел сквозь нее, будто она была лишь еще одним предметом в комнате, тенью, лишенной смысла. В его синих, обычно таких живых глазах плавала дымка отрешенности, словно его душа, его подлинное «я» еще оставалось там, на том листе, в паутине интегралов, и лишь оболочка, уставшая и бледная, сидела за столом. Он видел ее тревогу, сжатую в пальцах салфетку, весь ее материнский вопрос, застывший в воздухе, но не мог отреагировать. Мост между внутренней бурей и внешним миром был еще разрушен.

Взгляд его медленно фокусировался, как линза фотоаппарата, ловя знакомые черты: тонкие дуги бровей, сеть легких морщинок у глаз, скорбную складку у губ. Он увидел не просто силуэт, а мать. Ее руки, эти самые руки, что когда-то гладили его детский лоб во время жары, теперь с такой же нежностью поправляли крахмальную салфетку рядом с его тарелкой. Этот простой, будничный жест оказался якорем, который окончательно выдернул его из пучин абстракции.

«Доброе утро, мама», – произнес он, и голос прозвучал чужим, простуженным, хриплым от многочасового молчания. Слова казались грубыми и неуклюжими, словно он говорил на забытом языке.

Уголки его губ дрогнули, натянувшись в рассеянную, механическую улыбку. Она была лишь вежливой маской, формальностью, в то время как ум, его главная сущность, все еще оставался там – в лабиринте вычислений. Он уже смотрел на мать, но продолжал видеть цифры. Уже был здесь, в столовой, но мысленно все еще перебирал варианты решения, ища ту самую, единственную тропинку, что вела к ответу.

Его взгляд, скользнув по столу в поисках точки опоры в этом вернувшемся мире, упал на угол стола. Там, под тяжелым пресс-папье, лежал конверт из плотной, чуть потертой на сгибах голубой бумаги. Рядом с чертежами, испещренными суровыми линиями проекций снарядов, он казался хрупким и беззащитным, словно бабочка, залетевшая в мастерскую инженера. Изящный, узнаваемый почерк – неторопливый и округлый – выводил имя: «Кириллу Львову».

Он не потянулся к нему сейчас, не нарушил хрупкое перемирие, установившееся между ним и матерью. Но его пальцы, все еще зажавшие перо, чуть расслабились. А уголок рта, тот самый, что секунду назад был искажен лишь напряжением мысли, непроизвольно дрогнул, тронутый легкой, почти неуловимой улыбкой. Она была совсем не такой, как предыдущая, вежливой и рассеянной. В этой улыбке была капля тепла, мгновенное смягчение, с которым он вспоминал что-то дорогое и личное.

Эта деталь, мимолетная и искренняя, стала тем самым мостиком – тонким, как паутинка, но невероятно прочным, – что связал его отрешенный, строгий мир вычислений с другой реальностью. С реальностью, где существовали голос Софьи Игнатьевой, шелест ее платьев в летнем саду и тихие разговоры о книгах, о будущем, о чем-то, что не имело ничего общего с войной и интегралами. На мгновение буря внутри него затихла, уступив место тихому, согревающему чувству, и в его глаза, наконец, вернулась жизнь.

Тишина, едва успевшая сгуститься вновь, была взорвана одним махом. Дверь в столовую распахнулась с такой силой, что портьера взметнулась, впуская в комнату не только поток утреннего воздуха, но и вихрь безудержной энергии.

В проеме стояла Анна Львова, младшая сестра Кирилла. Ей было лет тринадцать, не больше. На ней было белое спальное платье, помятое и небрежное, а светлые волосы, не заплетенные в обычную тугую косу, растрепались золотистым ореолом вокруг возбужденного личика. Ее появление было подобно внезапному аккорду на расстроенном рояле – резкому, диссонирующему и жизненно необходимому.

«Опять твои скучные цифры!» – воскликнула она, и ее голос, звонкий и чистый, как колокольчик, разбил хрустальную оболочку сосредоточенности, в которую вновь пытался погрузиться Кирилл.

Она подбежала к столу, как ураган, и, не обращая внимания на укоризненный взгляд матери, уперлась руками в столешницу, наклоняясь к самому лицу брата.

«Они же совсем бездушные! Смотри, какое сегодня солнце! Слышишь, дрозды на яблоне поют?»

Анна не просто говорила – она существовала всем своим существом здесь и сейчас, и ей отчаянно нужно было, чтобы брат, ее герой и кумир, разделил с ней этот миг. Она потянулась к его бумагам, не чтобы испортить, а из детского, непреодолимого желания прикоснуться к тому, что поглотило его внимание без остатка, попытаться понять эту магию, что сильнее ее самой.

И вот в дверях возник он. Профессор Львов. Его появление было полной противоположностью взрывному входу Анны – тяжелое, веское, наполненное молчаливым авторитетом. Он не просто вошел, он словно заполнил собой пространство столовой, и утренняя суета мгновенно притихла, отступив перед его спокойной сдержанностью.

Его взгляд, острый и научный, подаренный годами изучения древних текстов, совершил свой привычный утренний обход. Он скользнул по фигуре сына – застывшей, все еще напряженной, по разбросанным листам с формулами, в которых он, даже не будучи математиком, видел не детскую забаву, а нечто серьезное и пугающее. Затем он перешел на нетронутую тарелку с кашей, на лицо жены, застывшее в молчаливом беспокойстве, на резвящуюся Анну.

В глазах профессора вспыхнула и погасла сложная, быстро сдержанная эмоция. Это была смесь отеческой гордости – да, его сын, его Кирилл, мыслящий на языке, недоступном большинству – и глубокой, затаенной тревоги. Он видел блестящий ум, но также и его абсолютную оторванность от земли, от простых человеческих нужд, от тревожного гула мира за окном. Он видел не просто юношу за расчетами, а хрупкий сосуд, наполненный до краев даром, который мог как вознести, так и сломать его.

Ничего не сказав, не одернув Анну, не спросив о завтраке, профессор Львов тяжело опустился в свое кресло во главе стола. Его пальцы, привыкшие к шероховатости пергамента, взяли утреннюю газету. Он развернул ее, и этот звук – сухой шелест бумаги – стал финальным аккордом, вернувшим комнате подобие порядка. Но он не читал. Он смотрел поверх газеты на сына, словно пытаясь разгадать не уравнение на бумаге, а куда более сложную задачу – будущее этого сосредоточенного мальчика в надвигающейся на мир тени.