Цитаты из книг автора «Илья Кочергин»

– Аркадий у нас какой вдруг общительный. – Погоди, дай я скажу. Пил, недоучился, разведен, дети не вспоминают, пролетел по жизни мимо всего. Мягкий либерал. Бодрится, колет дрова уверенной рукой, стихи какого-то поэта сейчас читать будет. Хорошо, что не туристические песни петь под гитару. Тоска. – Фигня. Аркадий – отставной вояка. Педантичный мужчина на пороге старения. Знает, что правильно, что неправильно. Поклонник ЗОЖ, нетрадиционная медицина, молодец-огурец, крепкие ноги, железный торс. Патриот. Тоска. – Нет, я знаю, я поняла… художник-самоучка. Художник-неудачник. В его этом вагончике – восходы и закаты Охотского моря масляными красками на фанерках… Сбывает туристам…

Она и на маму никогда не жалуется, поскольку в ее дочернем чувстве много родительского отношения взрослого человека к родному, но незрелому существу. Смотришь вот так, несколько свысока, на порывы, подвиги и обиды неразумных родителей и не сердишься, скорее, жалеешь. Она даже на отца не таит обид, втайне от матери звонит ему раз в месяц, один раз настояла и почти насильно свозила его на обследование: сосуды у него ни к черту, а сам заботиться о своем здоровье он отказывается.

Дом явился моим компромиссом с трудной реальностью. Мы с этой реальностью долго притирались друг к другу: я, как и мой старший товарищ, мечтал о чукотках, камчатках и ходил на работу, которую ненавидел, растил сына и посещал собрания анонимных алкоголиков, радовался достижениям и успехам, ругался и мирился с женой, мучился от безденежья. Реальность – довольно блеклая штука для того, кто пожил в вычитанном мире, но постепенно можно себя уговорить, кое от чего отказаться и достигнуть некоторого соглашения.

Я, набравшийся таежного опыта на кордоне, начитавшийся новыми книгами за время московской жизни, успевший нырнуть в глубины темной экологии и воспарить в восходящих потоках постгуманизма, тоже с некоторым снисхождением слушал о покорении перевалов, жареной оленине, реве набегающего медведя и последнем патроне. В нашем мире, по которому прошел пал постмодернизма, кое-что из этого следовало немедленно сдать в музей. Это ужасно неприятно – чувствовать снисхождение к старшему товарищу.

В самом начале детства мне с избытком хватило уюта, защиты и внимания, спасибо маме. Мир моего благополучного младенчества, свитый из ее любви, надежно покоился на спине огромной черепахи под названием СССР. Черепаха, одна из тех семи нестареющих организмов, переросших свои возможности, давала ощущение незыблемости, малоподвижности и простоты мироустройства – такое важное для детства ощущение. Я рад, что мой нежный возраст пришелся на излет устоявшегося мира, на время детской несменяемости и простоты лозунгов.

Я согласен быть аутистом, если точнее, человеком с легкой формой РАС[2] – такой приговор вынесла мне Любка. С меня меньше спрос, жена вынуждена мне больше прощать. Иногда, правда, я устраиваю бунт и яростно отказываюсь от этого диагноза. Потом обычно быстро сдуваюсь, потому что так удобней и ответственности меньше. Ну и еще прикиньте, кому больше почета и уважения – нормальному человеку или аутисту, если они оба одинаково хорошо справились с каким-то обычным делом, например, с поездкой в магазин и приобретением по списку необходимых вещей?

Итак, Васю пока что не привлекают бобры, запах сосновой смолы, оседающие в деревне мухоморы. Когда мы заканчиваем с брусом и доской-пятидесяткой, я его благодарю и отпускаю. Тес на следующий день таскаю сам, тес легкий. Правильно это или нет? Ну, если ребенок не хочет по какой-то причине конфету, зачем ему совать эту конфету в рот? Я строил себе дом, я построил террасу, построил баню и теперь снова нахожусь в радостном возбуждении от предстоящей работы. Я предвкушаю сладость конфеты. Моя душа с готовностью откликается на слова Генри Торо: «Неужели мы навсегда уступили плотникам радость строительства?» А его душа откликается на что-то другое. И главное – не раздражаться, главное – не раздражаться, главное – не раздражаться, главное – не раздражаться, главное – просто потерпеть и не раздражаться.

Любка меня раньше часто упрекала, что я не различаю, когда мне говорят «нет» в смысле «нет», а когда «нет» означает, что я должен быть настойчивей. Это регулярно доставляло ей неудобства.

Трудно жить, ни на секунду не сходя с подмостков, если пока что из достижений, из реальных, по твоему мнению, достижений, ты можешь похвастаться только тем, что подруга твоего друга имеет в «инсте» двадцать тысяч фолловеров. Те твои достижения и таланты, о которых твердят родители, не повышают твой статус в этом трудном мире. Свет рамп бьет Васе в глаза, а я, неразличимый, нахожусь там, в тени огромного зрительного зала, и плохо понимаю: он говорит со мной или читает роль. Мне вообще театр не очень по душе.

Васе семнадцать лет, окружающий его мир мал, быстр, текуч и изменчив. Все прочное, на что можно опереться, безнадежно устарело. Все, на что хотелось бы опереться, пока не затвердело, чтобы служить опорой. Не захрясло, как говорят некоторые здешние люди о схватывающемся бетонном растворе.