Дизайнер обложки Анна Тимушкина

Фотограф Илона Якимова

© Илона Якимова, 2025

© Анна Тимушкина, дизайн обложки, 2025

© Илона Якимова, фотографии, 2025

ISBN 978-5-0065-9884-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта история, как и все прочие истории мира, началась случайно, с неосуществленного замысла. В жизнь писателя персонажи приходят и уходят самовольно, так поражает молния, так поражает финский нож. Так получилось и теперь.

Туллия д’Арагона, которой посвящена эта книга, – римлянка, куртизанка, поэт и писатель эпохи итальянского Ренессанса.

Почему она?

Казалось бы, можно было выбрать для диалога сквозь века какую-нибудь женщину поприличней, подостойней, поддерживающую традиционные семейные ценности. В пьесах ее современника, злоязыкого Пьетро Аретино (который и сам не являлся в смысле ценностей употребительным образцом для подражания, что уж, зато изъяснялся громогласно, на всю Европу) всякая «грязная куртизанка» имеет нарицательное имя Туллия. Плоские умом и завистливые мужчины беспощадны к умным и красивым женщинам, особенно если желают ими воспользоваться. Объектность – общее место в женской судьбе что тогда, что пятьсот лет спустя. Яркий характер основан на противоречии, жемчужина нарастает на боли – того и другого в жизни куртизанки довольно. Мало любить, надо любить красиво; мало любить красиво, нужно иметь достаточно ума, вкуса, образования, чтобы свою любовь выразить; наконец, порой совсем не надо любить – просто чтобы выжить.

От рождения к расцвету дара и красоты, от любви до одиночества, от искушенности обратно к нежности, наивности и ранам влюбленности, от потери ребенка до материнства, от зрелости к старости, увяданию, смерти лежит наш путь, ее и мой, и каждой из женщин, и тянется жизнь, ее и моя, вневременная, пропущенная, как золотая канитель, сквозь шершавую ткань сонета, а то и верлибра, отнюдь ей не свойственного, но привычного мне. Что общего у нас, разделенных пятью веками? Смертная женская природа и поэзия. Первое рассеется мгновенно, от второго останется, возможно, пара строк, воплощающих вечную женственность.

Мне хотелось, чтоб она вновь обрела голос – не тот, к которому еще надобно пробиться сквозь заросли итальянского сонета или трактата – а живой, горячий, понятный во все времена. Голос женщины, изначально поставленной современным ей обществом в позицию достаточно унизительную, на поле внебрачной дочери и проститутки, откуда она выросла до поэта, куртизанки, советницы века по вопросам любви, восхваляемой обожателями и очерняемой недругами.

О ней известно немного, но больше, чем об иных ее подругах, также упоминаемых здесь. Ренессанс фиксирует подвиги мужчин, пренебрегая женщинами – о чем там говорить? Ренессанс даже отказывает женщинам в праве на подлинность: и стихи, и трактат Туллии «О бесконечности любви» приписывают – хотя бы отчасти, а то и полностью, – ее покровителю, видному гуманисту Бенедетто Варки. Получив огромное удовольствие от социальных и интеллектуальных игр этой пары на страницах книги, я, тем не менее, по умолчанию считаю автором женщину. И цитирую трактат без указаний на персонажа, произносящего конкретную реплику – ради иллюзии живого разговора.

Мне хотелось говорить с ней, говорить через нее, говорить ею. Говорить так, чтоб она вновь была услышана. Возможность жить в строке – то единственное, что мы можем противопоставить смерти, она и я.

Быть женщиной – это вневременное. Поэтому дальнейшее посвящаю

Туллии д’Арагона (1510 -1588), прожившей так, чтоб было, что вспомнить.

….и да возместят недостаток моих познаний и суждений ваши ученость и любезность.

Туллия д’Арагона «О бесконечности любви».

Туллия начинает и выигрывает

Пока любишь, не перестаешь любить, а кто перестал, тот не имеет отношения к нашему разговору.

Туллия д’Арагона «О бесконечности любви»

Я в юности была прославлена Ронсаром…

Пьер де Ронсар

1.

 
Туллия начинает и говорит
О том, что у нее горит,
Ибо то, чем она теперь говорит —
Уже не горит.
У нее горит на дворе трава
И растущие в ней слова.
Пламя перекидывается на дом,
Пламя перекидывается на сад,
Все мужчины ее помещаются там с трудом,
Вот они оттуда и голосят.
 
 
– Туллия, – говорит один, прижимая руки к груди. —
– Не уходи!
– Туллия! – истошно страждет другой. —
– Я объят тоской!
А последний молчит и холодно смотрит вслед,
Вот к нему она и оборачивается в ответ.
 
 
У него голова есть, и руки, и торс, а сердца как будто нет,
У него на месте сердца дыра в груди.
Туллия, уходи!
Туллия, берегись, от него не будет толку в любви, вообще ни в какой любви,
Он не знает, что это – не на чем уловить.
Жестом втуне пленяя, тщетно соприкасаясь плечом,
Для него ты кусок изящной словесности – более ни о чем.
 
 
Но пропала уже, сгорела, неуязвима прежде для стали, яда, свинца,
Ранена под любой личиной —
Босая, по углям ты пройдешь до конца
Ради ясных глаз прикинувшегося мужчиной
Живого, живого,
А все-таки мертвеца.
 

– Но что означают ваши стихи, в которых вы рассуждаете о любви и без особого почтения? Вы не философ, коль пишете стихи.

– Тот, кто пишет сонеты, помимо прочего, считается неспособным ни к чему другому; и его называют «поэтом», полагая, что это имя пристало каждому, кто слагает вирши, и обозначают им человека ободранного и вздорного, чтобы не сказать нищего да не в своем уме.

– Почему же тогда вы все же пишете стихи?

– Потому что я понимаю это иначе.

2.

 
Покуда матушка в потугах родовых
Страдала, двое встали у постели.
– Зачем ей дух мужей в столь хрупком теле? —
Спросил один.
Стон роженицы стих.
 
 
– Зачем ей дар? – спросил другой. – Могучий,
Мужам лишь закаленным по плечу?
Ты не удержишь.
Я не излечу.
 
 
Они мерцали оба – странный случай —
Прозрачные, подобные лучу.
 
 
Ты, Дант, услышал первым – я кричу.
А ты, Вергилий, дал в уста мне лучший
Язык, достойный крови и любви.
 
 
Истаивая, молвили: живи.
 

– Называйте вещи своими именами: что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что многие по случайности полагают, что она в них влюблена, я же думаю, что они заблуждаются.

– Почему вы так думаете? Я, по своему разумению, считаю ее более других способной вызывать любовь.

3.

 
У Туллии сотня платьев в кипарисовых сундуках,
В ее присутствии гульфики не лопаются с трудом.
Туллия хохочет и разрушает банковский синдикат,
Как ребенок – карточный дом.
Туллия некрасива.
Но сила ее в том, что она жива,
В отличие от деревянных кукол – сестер, любовниц и жен —
Способных есть, пить, гадить, рожать, говорить пустые слова.
И каждый с ней обнажен
Не телом одним, но самым нежным, доспешным обычно нутром.
Туллия улыбается, достает вертела
И нанизывает печень шипящую, розовый ливер, трепетные потроха,
Прожаривает с кровью, ест – ничего личного, питательные дела.
И занимает трон.
 
 
В мире мужчин можно только иметь мужчин,
К этому у разумной женщины миллион причин.
Каждый из тех, кто сверху, думает: ты – его,
В этом твое торжество.
В этом его уязвимость, хрупкость его жезла,
В вечном павлиньем празднике, в кобелиной интриге: дала – не дала.
Ну, убила.
Но обронила и миг бессмертья, такое любая ль даст?
Ибо что пред любовью смерть?
Пепел.
Тлен.
Песнь песней.
Екклесиаст.
 

– Скажите мне, по-вашему, что такое «любовь»?

– Кажется вам, что приличествует задавать такие вопросы даме столь быстро и неожиданно? А мне в особенности?

4.

 
Туллия молчит, есть, о чем помолчать.
У нее на устах печать и тут, на сердце, печать.
Есть о ком молчать и о ком изнутри кровить.
Они это называют «любить».
Любовь поэта похожа на мед, а на деле – гадючий яд,
Туллия это знает не понаслышке, так все о ней говорят.
И ее уста изрыгают чеканную медь
Проклятий тому, кто сумел посметь
Быть таким недоступным, непревзойденным, нагим
В своем совершенстве, как тот Давид, еще не ставший царем,
Но уже стоящий на площади Флоренции, где над ним —
Только небо, исполненное дождем.
 
 
Боже, благослови любовь, ибо она одна
Еще держит мир на бесчестных своих плечах.
И горит звезда Вифлеема, цветет горячка сердец, горит Рождеством очаг.