Луна и пес

Я знаю только одного тирана, это тихий голос совести.

Махатма Ганди

Кент смотрел на крыши домов. Крытые жестью, они вычерчивали замысловатые геометрические фигуры. То тянулись прямой линией, то замыкались в квадраты, то поворачивали под острым углом, сливаясь с другими фигурами, похожими на трапеции и прямоугольники… Потемневшая от времени оцинкованная жесть была под стать небу в эту осеннюю пору. Между заколоченными слуховыми окнами и давно не знавшими тепла дымоходами то здесь, то там, словно деревья, сбросившие листву, покачивались антенны. На крыше Генеральной прокуратуры антенн было особенно много. Казалось, они слушали едва уловимое движение облаков, плывших в этот ранний час над Москвой. По мере того, как поднималось еще невидимое солнце, облака наливались красным цветом, будто там кто-то давил помидоры.

«Было бы здорово, – подумал Кент, – пройтись по этим крышам. С одной стороны, ты в большом шумном городе, а с другой – в городе, в котором нет ни души. Можно было бы присесть у дымохода и ждать, когда ветер выдует остатки запаха сажи. Или завести знакомство с чердачным котом…»

Редакция была пуста. Пустовало и кафе на седьмом этаже, где сейчас сидел Кент, вытянув ноги и сунув руки в карманы брюк. Хотелось так сидеть долго, может быть, всю жизнь. Кент не мог объяснить, почему ему здесь хорошо. Возможно, потому что унылое ноябрьское небо, упавшее на пустынные крыши, пыталось ему что-то сообщить. Что он забыл или еще не знал.

В коридоре за углом натужно засвистел пылесос. Спустя несколько минут появилась уборщица в синем халате. Она энергично водила щеткой по паласу, словно соревновалась в керлинге. Заметив Кента, кивком поздоровалась. Кент ответил тем же.

«Если они узнают, что я сижу здесь по утрам, – подумал Кент, – пришлют свою уборщицу. А может, уже прислали?»

Когда пылесос завизжал за спиной, Кенту захотелось развернуться, но он этого не сделал – легкое облако дешевых цветочных духов накрыло его. Он узнал этот запах. Тетя Таня, мамина сестра, носила красивые платья из шифона. Под платье подкладывала ватные подушечки, отчего ее плечи выглядели приподнятыми и угловатыми. От нее пахло замечательными духами. Когда тетя уехала в Ленинград, этот запах еще долго держался в квартире, особенно в подушке, на которой она спала. Кент не знал названия духов, но помнил флакон, в котором они хранились. Это была бутылочка в виде грозди винограда. Знакомый запах успокоил его.

В лифтовой шахте щелкнуло, моторы загудели, кабина поползла вниз – первые сотрудники пришли на работу. Кент нехотя поднялся. В кафе через дорогу заказал яичницу. Вместе с яичницей официантка положила на столик свежую газету. Кент пробежался по заголовкам. На второй полосе внизу наткнулся на крохотную заметку под названием «Странная смерть». «В Санкт-Петербурге, – читал он, – на сорок третьем году жизни скончался известный в городе бизнесмен, глава охранного предприятия Руслан Жигарь. Его фирма занималась охраной вип-персон. Жигарь умер от неизвестной болезни».

Кент перечитал заметку. Затем еще раз. Последняя фраза удивила его. Что значит «умер от неизвестной болезни»? Разве сейчас есть неизвестные болезни?

Кент съел яичницу, не чувствуя вкуса. Отхлебнул кофе, еще раз прочитал последнюю фразу. Дома в письменном столе лежала зеленая папка с документом, который он должен был сжечь. В документе упоминалась фамилия Жигаря. Кент не выполнил распоряжение заместителя главного редактора и теперь размышлял – хорошо это или плохо.

Стада машин очумело неслись по Тверской. Они казались хищниками, почуявшими дичь. На тротуаре ближе к проезжей части, опустив непокрытую голову, на коленях стоял нищий. Вся его поза выражала скорбь и смирение. Нищий был лет тридцати. Чем дольше Кент смотрел на него, тем большим сочувствием к нему проникался. Черные кудри шевелил еще не злой ветер. Где его дом? Где семья? Что он будет делать, когда выпадет снег?

Кент заплатил за завтрак, бросил сотенную купюру нищему, двинулся по Тверскому бульвару вниз. Он плелся в глубокой задумчивости, автоматически обходя людей и столбы. У МХАТа остановился, поднялся по ступенькам, перечитал репертуар театра. У витрин ТАСС снова остановился. На фотографии похожий на колобка Хрущев в окружении политических деятелей, уже мало кому известных, кого-то приветствовал шляпой. Неожиданно Кент почувствовал беспокойство. Попытался отогнать его, сосредоточившись на снимках, но тревожное чувство, словно наэлектризованный листик бумаги, не отлипало от него. Как ни странно, оно не было связано с размышлениями о смерти Жигаря, о котором он все время думал. Оно было связано с чем-то другим, но с чем именно, Кент понять не мог. Вот он зашел в кафе. Заказал завтрак. Наткнулся на заметку о Жигаре… Расплатился с официанткой. Подошел к нищему. Вынул бумажник. Бросил деньги. Мужчина поднял голову, их глаза встретились… Именно этот взгляд и рождал чувство тревоги: мужчина знал его.

Заложив руки за спину, Кент побрел в сторону Волхонки. Спустя полчаса поднялся по гранитным ступеням Музея изобразительных искусств. Оставив в гардеробе куртку, вошел в Итальянский дворик, мельком взглянул на гигантскую фигуру Давида, через портал Фрайбергского собора направился в зал средневековой живописи. Шаги звучали, как выстрелы, от которых, казалось, вздрагивали на картинах задремавшие пастухи. Кент проходил из зала в зал, словно шел по дому, в котором жил. Когда-то, когда был безработным, бродил по развалинам Рима, по голландским равнинам, вглядывался в лица стариков и старух, стертых с поверхности земли… Исчезнувший мир снисходительно смотрел на него, отчего сознание собственной значимости, которое взращивал в себе, теряло опору и рассыпалось. Вместо этого появлялось что-то иное, что и объяснить-то было невозможно. Из шершавых мазков, положенных на полотно столетия назад, из беспечных движений, пойманных этими мазками, из зыбкой игры света и тени над пылящими стадами в нем просыпалось сладкое чувство близости со всем, что смело Время. Он начал видеть себя со стороны – такого же случайного и неприкаянного, как те, в чьи глаза всматривался. Это делало его небрежным по отношению к собственной судьбе.

Кент шел, предвкушая. Еще один зал! Еще несколько шагов! Наконец, у картины в роскошной багетовой раме остановился. Две трети картины занимало небо. У края дороги, освещенной скупым солнцем, едва пробивавшимся сквозь кипящие облака, сидели двое, а один стоял. Дорога вела в городок под черепичными крышами, в центре высилась колокольня. За городком светилось море.

Кент подошел вплотную к картине, пытаясь понять природу свечения моря, но, как и всякая великая тайна, она не поддавалась разгадке. Вблизи это были лишь серые мазки – с неровными следами кисти. Но стоило сделать несколько шагов назад – вода вспыхивала ровным мерцающим светом…

Кент не мог объяснить, почему картина притягивала его. Возможно, потому что, казалось ему, в картине зашифрована земная жизнь: величественное вечное – как вера и небо, бренное и преходящее – как дорога и люди на ней.

…Кент ступил на дорогу – колдобистую, влажную. Люди замолчали, удивленно посмотрели на него, мужчина приподнял помятую шляпу…

– Вам нравится картина?

Кент обернулся. В припудренных мочках ушей смотрительницы музея тускло светились крохотные серебряные сережки.

– Я часто вижу вас у Рейсдаля. Вы художник?

– Нет, я не художник, – ответил Кент.

Женщина кивнула на картину.

– Как там?

– Сыро…

– А у пирса пахнет гниющими сваями…

– Я не дошел до моря.

– Мне это место напоминает Клайпеду. А вам оно что-нибудь напоминает?

– Нет. Но меня тянет туда.

– Почему?

– Не знаю.

– Там очень добрые люди. Местный пастор мастерит лодки, а у собора пожилая мадам печет вкусные булочки с корицей. У нее хороший грог!

Седые волосы женщины, уложенные в пышную прическу, делали ее похожей на одуванчик в пору, когда каждый порыв ветра может стать роковым.

– Не буду вам мешать.

Женщина отошла так же неслышно, как и приблизилась.

…Кент спустился в городок, прошелся по улочке, мощенной булыжником, вышел к пирсу. Пирс был старый, с несколькими выломанными досками. Волны лизали почерневшие сваи. Пахло гнилью… Метрах в ста на берегу мужчина ремонтировал перевернутую кверху дном лодку. Возможно, это был пастор.

Облака рассеивали свет, осыпая море невидимой серебряной пылью. Единственный флейт, опутанный то ли снастями, то ли паутиной, готовился к отплытию. Команда подняла якорь, отдала концы. Ветер ударил в паруса. Вода за кормой захлюпала, забурлила… Судно стремительно уменьшалось в размерах, теряло очертания, превращалось в нервный мазок…

«Хорошо было бы выпить стаканчик грога», – подумал Кент. Без труда отыскал кафе, о котором говорила смотрительница музея. Кафе располагалось на первом этаже двухэтажного домика, сложенного из камня. В маленькой комнатке стояли всего три столика, сделанные из дуба. Хозяйка в длинном коричневом платье с широким белым воротником и в белом чепце вынесла кружку грога. Женщина положила в камин несколько толстых поленьев, ловко зажгла. Дрова затрещали, потянуло дымом и теплом…

Кент посмотрел на часы. Была четверть двенадцатого. Выйдя из музея, неспешно побрел в сторону метро.

У станции зашел в кафе, заказал эспрессо. Хотелось куда-нибудь уехать. Взять билет в старый общий вагон с деревянными сидениями, где перегородки между купе выкрашены в густой синий цвет, смотреть в окно, за которым проплывают мосты и дороги… Слушать перестук колес, хлопанье дверей в тамбуре, голоса пассажиров, плач ребенка… А потом обнаружить, что поезд прибыл в Эгмонд-ан-Зее…

.. Смотрительница музея тихо присела напротив. У нее были серые глаза, подведенные брови, едва заметные усы. Чашку кофе она брала с изяществом аристократки. Делала незаметный глоток, чашечку бесшумно ставила на блюдечко, почти детские руки с синими прожилками, скрестив, клала на колени. Наверное, она родом из Клайпеды, подумал Кент. Видимо, очень одинока. Иначе не обратила бы внимание на запах гниющих свай. Кенту захотелось сделать женщине что-то приятное. Например, подарить цветы. Кент расплатился за кофе, в киоске выбрал самую красивую красную розу и вернулся в музей. Он почти бежал через залы, боясь не застать смотрительницу. Увидев Кента, женщина вздрогнула, поднялась со стула…

– Это вам, – сказал Кент, протянув колючий цветок.

– О Боже! – вздохнула женщина.

Кент взял ее невесомую руку, коснулся губами.

«Спасибо!» – прошептала женщина. И тихо повторила: «Спасибо!»

Была половина первого. Кент спустился в метро, и только на эскалаторе вспомнил, что этого делать не следовало. Вышел у Савеловского вокзала, через четверть часа очутился на Миусском кладбище. В дальнем углу у бетонного забора люди заполнили тесное пространство между могилами. Кент оказался метрах в десяти от ямы, куда должны были положить Мишку Клочая – криминального репортера молодежной газеты. Три дня назад его сбросили с крыши дома, в котором он жил.

Рядом с Кентом возвышался бюст юноши, дерзко смотревшего поверх могил. Штукатурка на постаменте осыпалась, обнажив кирпич. «Кузин Геннадий», – прочитал Кент. Дату рождения рассмотреть не удалось, но дата смерти читалась отчетливо: 1952.

Голые ветки деревьев на фоне серого, тревожного неба показались Кенту уже где-то виденными. Возникшее ощущение так и не оформилось в воспоминание, но было приятным, как утренний ветер в поле, в котором растут подсолнухи.

Над церковью кружила стая ворон. Иногда они вскрикивали, крик осыпался на ржавые ограды могил.

Сказали короткие речи. В устах говоривших Мишка еще был похож на Мишку, которого все знали, но уже вырисовывался образ непогрешимый, монументальный. Никто не вспомнил, что он любил пиво и блондинок.

На выходе из кладбища Кент столкнулся с Васильевым, большим, как медведь, и обидчивым, как ребенок. Семен писал очерки на моральные темы. Они сделали ему имя. Но теперь этот жанр умирал. Ни о чем другом Семен писать не умел, его грызла обида, он таял как свечка.

– Пойдем помянем Мишку, – предложил Семен.

Кент согласился. К ним присоединились Стас Деев и Николай Верасок. Стас был доктором искусствоведения и редактором отдела культуры. Николай – специалистом по Китаю. Коллеги перешли на противоположную сторону Сущевского вала, двинулись к Марьинскому универмагу. Не доходя до него, свернули к грузинскому кафе. Васильев с трудом открыл тяжелую дверь, четверка оказалась в тесном зале с несколькими массивными столами. Компания заказала бутылку водки, селедку с луком и котлеты с картофельным пюре.

– За Мишку! – сказал Кент.

– Пусть земля ему будет пухом! – поддержал Васильев.

– Царствие ему небесное! – добавил Деев.

Верасок выпил молча.

– У тебя есть какие-то подробности? – спросил он.

– Нет, – ответил Кент.

– Жуткая смерть! – вздохнул Семен.

– Жуткая, – согласился Кент.

– За что его могли убить?

– Не знаю.

– Может, за какую-нибудь заметку? – предположил Васильев.

– Может быть.

– А вы знаете, уважаемые коллеги, – сказал Деев, – что за последние два года в России погибло 76 журналистов?

– Целая рота! – воскликнул Верасок.

– Видимо, мы сильно промахнулись с профессией, – сказал Семен.

– Не переживай, убивают не всех, – заметил Верасок.

– А только тех, кто все снует, – добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.

– Что ты по этому поводу думаешь, Кент?

Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.

– Я думаю, в этой стране вредно жить, – сказал Кент.

Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.

Вторую пили молча.

– Кто-нибудь на работу идет? – спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.

Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.

– Кент, – сказал он, – я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.

Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.

Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.

Замок в двери щелкнул. Мальчишка двенадцати лет сбросил с плеча ранец. Кент вышел в коридор.

– Как успехи?

– Тысяча.

– Замечания были?

– Да. Когда плыву кролем, плохо работаю ногами. Мальчик тонкими ноздрями втянул воздух.

– Ты что, выпил? – спросил он.

– Я сегодня похоронил товарища, – сказал Кент.

– А, того, которого сбросили с крыши?

– Да.

– За что его?

– Не знаю.

– Ваших часто убивают.

– Это верно.

– А тебя не убьют?

– Нет.

– Почему?

– Я осторожный.

После ужина сели за шахматы. Игру разложили на кожаном диване, по цвету похожем на бурый осенний лист. В узком пространстве между окном и диваном на высокой индийской тумбочке стояла большая лампа с красным абажуром. Лампа тоже была сделана в Индии. Ее ножку словно воткнули в гроздь из красных стеклянных камешков, по форме напоминавшую ананас. Когда лампу включали, она вспыхивала сочным алым светом.

Шахматы были старые, с отбитыми мордами у коней.

– Давай разберем королевский гамбит, – предложил Кент. – Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать фигурой или пешкой с целью получить преимущество в партии.

Кент играл белыми и сделал ход пешкой на две клетки от короля. Серафим сделал то же самое. Кент двинул на две клетки пешку от ладьи справа, подставив ее под бой черных. Серафим пешку съел.

– Это и есть гамбит, – сказал Кент.

– А какой в нем смысл? – спросил Серафим. – Моя пешка продвинулась дальше твоей.

– Но она без защиты. Она оторвана от своих и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.

Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…

Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…

Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.

– Пап, ты что?

Кент посмотрел на сына.

– Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? – спросил он.

– Что? – не понял Серафим.

Кент усмехнулся.

– Извини, это я так, пошутил…

Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.

Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.