Цитаты из книги «Тайный архив Корсакова. Оккультный детектив»

– Запоминайте, Свойский: «Прогресс есть константная эксибиция секулярных новаторов тенденции коминерации индивидуумов». А лучше запишите и зазубрите! Понятно?

– А как же «цук»? – вместо этого спросил он. – Думаю, о нем у вас менее восторженные воспоминания? – Вы гражданский, Владимир Николаевич, простите покорнейше, вам не понять, насколько он важен для воспитания будущих офицеров. – Доктор пригубил коньяк и довольно рассмеялся: – К тому же какой сейчас «цук»? Так, шалости! Вот в наше время… И Красовский ударился в пространную лекцию о своих школьных годах. Как корнеты-второгодники катались на спинах «сугубых вандалов», стегая их плетками. Как заставляли первогодок стоять зимними ночами под открытыми форточками и докладывать, чем пахнет с улицы. Как отправляли «зверей» в путешествие из Петербурга в Москву – заставляли высчитывать время и расстояние, пройденное поездом, и рапортовать о прибытии на каждую станцию. Владимир слушал, находя подобное отношение к учащимся унизительным, но Красовский, судя по всему, вспоминал о юнкерских годах с ностальгией и умилением. В результате за пару часов в компании доктора Корсаков не узнал ничего полезного, но, по крайней мере, лучше представлял, что творится в головах офицеров и воспитанников. Что касается головы самого Владимира, то она гудела от коньяка, поэтому он почел за лучшее перебраться в свою комнату и задремать.

– Не сметь ослушиваться старшего! Зверь сугубый! Ну-ка ответьте мне, что есть прогресс? – Э… – замялся Свойский. – Прогресс есть движение человечества вперед… – Ничего подобного! Кру-угом! Выясните, что такое прогресс, и явитесь мне доложить! – Когда Свойский выполнил команду «кругом», Зернов не преминул пнуть его ногой под зад, отчего молодой юнкер чуть не налетел на ель. Корсакова, наблюдавшего эту сцену из дверей зала, воспитанники не видели. Зато увидел его Чагин, вставший рядом. – Вы, верно, думаете, что это неправильно? – поинтересовался он у Владимира. – Зря. Не научившись подчиняться, они не научатся командовать.

В среду утром занятий не было – канун Рождества. Двери гербового зала были раскрыты с самого утра, в центре (несомненно усилиями Белова) установлена пахнущая смолой и морозом ель. Четверо юнкеров, словно скинув с себя напыщенность будущих кавалеристов, с шутками и детским энтузиазмом принялись ее наряжать. Зернов, естественно, принимал деятельное участие со стороны, развалившись на стульях вдоль стены и отдавая бессмысленные указания, куда, по его мнению, следовало перевесить то или иное украшение. Выглядело все довольно беззлобным весельем, пока Свойский не посмел ослушаться «майора». Это заставило Зернова вскочить с места и закричать: – Молодой, пулей ко мне! Свойский испуганно метнулся к старшему товарищу. Тот отвесил юнкеру увесистый подзатыльник и рявкнул:

– И ты через все это прошел? – сочувственно спросил Корсаков. – Не совсем, – покачал головой Постольский. – Понимаешь, у «зверя» есть возможность обратиться к благородному корнетскому комитету и потребовать, чтобы в отношении него «цук» прекратился. И если господа корнеты сочтут нужным, то так оно и будет. – Так просто? – Почти. Тебя не будут трогать и издеваться. Все станут крайне вежливыми. Ты можешь ходить где хочешь и делать что вздумается. Но никто после этого не подаст тебе руки, не назовет другом и не поможет в трудную минуту. Ты перестаешь существовать. И после училища это не прекратится – каждый твой сослуживец в полку будет знать, что ты пошел против славных традиций, а значит, недостоин ни уважения, ни продвижения по службе. Ты спрашивал меня, как я оказался в Жандармском управлении железных дорог? А вот так. После того как я потребовал прекращения цука, после окончания учебы путь в гвардию, армию или даже в обычные жандармы мне был заказан. Я не знаю, что полковник во мне разглядел, но если бы не он – я бы сейчас служил на одной из пригородных станций, без надежды на перевод или повышение. Теперь ты понимаешь, куда мы едем и с какими трудностями тебе придется столкнуться в поисках убийцы?

– Не рановато ли для чина? – фыркнул Корсаков. – О, поверь, среди юнкеров ты встретишь и майоров, и полковников, и генералов, – мрачно пообещал Павел. – Сегодня ты – «зверь», «вандал» и «скиф», трепещущий под зорким взглядом благородного корнетства, едва садящийся на учебного коня, и представляешь собою только подобие юнкера кавалерии. А через год – ты сам уже благородный корнет и хранитель всех традиций школы! Но до этого тебя будут унижать. Бить. Объяснять, какие кровати в общей комнате «корнетские». Как пересекать курилку. По каким лестницам ходить. Стегать розгами. Тебя разбудят и спросят: «Молодой! Пулей встать! Как имя дамы сердца господина корнета? Какие подковы в четвертом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка? Что такое жизнь сугубого вандала?» – И что это такое? – заинтересованно спросил Корсаков. Вместо ответа Постольский резко встал, вытянулся по струнке и отрапортовал: – Жизнь «вандала» – есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!

самое бесправное существо на земле, и только выполняя приказы старших, ты заслужишь право через год повелевать другими. Такими же, как ты когда-то. Первый год ты будешь «сугубым зверем», «молодым», «вандалом», «пернатым», «хвостатым». На второй – станешь «корнетом».

Цук. Это такой кавалерийский прием – резко дернуть поводья, чтобы заставить лошадь бежать вперед или встать на дыбы. А в училищах так называют «славные традиции», – последние два слова Постольский намеренно выделил голосом. Получилось презрительно. – Подобие «цука» есть везде, но в училищах и кадетских корпусах он самый строгий. Юнкера похваляются, что их традиции восходят к французскому Сен-Сиру, а основателем у нас был чуть ли не Лермонтов. Это… Как бы тебе объяснить… Система подчинения. Спайки. Осознания, что сейчас ты

его сослуживцев выстраивали в две шеренги и давали им прутья, зачастую вымоченные в соленой воде. Затем осужденный должен был пройти меж двух рядов, а каждый солдат – ударить его прутом-шпицрутеном по спине.

Стоящий на плацу когда-то был одет в офицерские брюки и белую рубаху. Когда-то он был даже похож на человека. Но сейчас это была ужасная ярко-алая масса из мяса и крови. Остатки кожи свисали с него лохмотьями. Волосы слиплись, покрытые алой коркой. Но самым ужасным были глаза. Хозяин кабинета не мог, не должен был видеть глаз этой жуткой фигуры – слишком велико расстояние, слишком темно на улице, слишком подводит собственное зрение. Но глаза окровавленного человека на плацу смотрели прямо на него, старика в мундире, обрамленного теплым желтым светом единственного горящего окна в здании! Страшный гость видел его! И в глазах его было столько боли и ненависти, что старик с жалобным криком отшатнулся от окна, выпустив из рук бокал. Тот упал и разбился – второй за каких-то пять минут.