Пролог

Хотелось бы многое помнить. Ну, может быть, не всё, но побольше чего-то хорошего. А то память – такая дрянная штука: мечтается ведь забыть кое-какие неприятности, а они сидят в голове подобно ржавым вековечным гвоздям и не сыскать на них гвоздодёра; и, наоборот, знаешь же, что было много весёлого, доброго, красивого, а нет – тихая вода, штиль. И с этим пока приходится смиряться. Пока. До наступления Христова «воссоздания», о чём ещё пророк Исайя предвещал: «плохое больше не вспомнится и не будет тяготить сердце»; ну а память о хорошем, возможно, обновится.

А так, с чего-то вздумалось мне написать мемуарную книгу о всех-то походах, маленьких и больших, куда я за свою 50-летнюю жизнь наслонялся. Тема приятная. В походах ведь часто иной раз переосмысление жизни случается. Это интересно. А ещё же можно всю жизнь провести в одной и той же железобетонной коробке с кроватью, столом, стулом и санузлом, пять раз в неделю ходя в другую бетонную коробку со столом и стулом, но без кровати, и, коли так, – что памяти-то перепадёт?.. Но и то бы хорошо. А ведь глядишь: некоторые, и даже многие, в телефоне всю жизнь прожить умудряются. То ли дело: отправиться в поход! Разлепить глаза на белый свет, поразмять ручки-ножки, да подумать думу у костерочка. О чём, к примеру, подумать?.. О дружбе, о любви, вообще о людях, о земле, о жизни. Успокоиться. Отанализировать и отсинтезировать то, что в бетонных коробках да в телефоне на́жил. Полезно.

Вот и сел я. На стул. За стол. Открыл в телефоне листок бумаги и написал там голым-пальцем-по-кнопкам список. Выяснилось, за 50 лет я побывал в 41-м походе. Впрочем, думается, 5 или 8 совсем уж мелких просто забылись. Не беда. 41 – и так число немалое.

Родили меня в 1973-м. В России, нет, в СССР. В К…, главном городе области. Тут не очень далеко река Волга течёт. Она здесь и от своих болотных истоков уже утекла далеко, а до Каспийского до морю ещё ей течь и течь. Родили меня в роддоме, в двухэтажной краснокирпичной домушке, а ныне тут, спустя 50 лет, наркодиспансер располагается. Такая вот, почему-то, вышла между этими ЛПУ конкуренция; странно; ведь и то, и то каким-то боком к демографии относится. За откровенного пьянчугу ведь замуж не многие пойдут, стало быть, пьянчугу надо вылечить, чтобы больше детей нарожалось, и демографический график в СССР/России вниз не угнулся. Из роддома меня отвезли в пятиэтажную бетонную коробку. Там, в трёхкомнатной квартире на втором этаже, я прожил четверть века. А мои родители и до сих пор там обретаются в холодный сезон. Пятиэтажка эта у риэлтеров и связанного с ними люда зовётся «хрущёвкой». Хотя в 1973-м СССР-ом руководил уже не первый год Брежнев. В 1980-м меня отдали в среднюю школу № 12, что от моего дома в трёх минутах ходьбы. В 1982-м в наш класс зашёл кто-то из школьной администрации и объявил, что Брежнев умер. Я и мои одноклассники на это мелкомысленно взмолчали. Ассоциативно меня отнесло к сцене, где Брежнев что-то невнятное мурломычал с трибуны в телевизоре, а мама сказала каким-то неопределённым тоном: «Совсем сдал…»

Несмотря на нашу с одноклассниками мелкомысленность, в объявлении том нами чувствовалось что-то важно-тревожно-трагичное. Как будто случился некий конец эпохи, и теперь очень сильно неясно, что будет. А какой-такой эпохи? Советский социализм на излёте? – до перестройки, кстати, всего-то 3 года оставалось. Но это про политику. А если вернуться к походам (о чём, собственно, речь)… От папы, когда-то уже в 2000-х, я услышал, что в те 60–70–80-е была «эпоха романтизма» с символикой наподобие «вершины» Высоцкого, незамысловатой, нестройной гитары Визбора, палаток, костров, с мужественной целеустремлённостью в глазах, чтобы куда-то первопроходить и что-то покорять. Поезда, рюкзаки, «Милая моя», «Еду за туманом» и так далее.

Когда закончилась та «эпоха»? Трудно сказать… В 90-х, на фоне всех тогдашних политических катаклизмов, уже, кажется, всё это начинало становиться атавизмом. Во всяком случае, в эру интернета уже мало кого можно было зазвать в пеший или водный поход с длинным маршрутом и несколькими стоянками. Конечно, в узких кругах всё это сохранялось, но чтобы массово-сознательно, настырно, воодушевлённо, как в те годы…. – нет.

Примерно так у меня и вышло. В конце 80-х активисты (о которых речь ниже, надеюсь) в меня заложили любовь к походам, в 90-х мне посчастливилось побывать в шести-семи длинных туристических вылазках, а дальше это были лишь ленивые пикниково-отдыхательные забавы, хотя в начале 2000-х я ещё брыкался, стараясь привить новым друзьям ту же любовь к странствиям, что была привита мне.

А теперь немножко подробнее и по порядку. Строчки в том моём списке пусть станут наименованиями глав. Нет, не глав, историй…

История 1. Речка-вонючка. Май, 1985

Колонна. Фетис. Рекреация. Лошарик. Кипятков. Куриная слепота. Палатка

Это, собственно, был не поход, а как бы его имитация для школьников. Как-то в мае, под занавес учебного года, учителя решили вывести детей в лес, устроить игры, конкурсы: разбивание палаток, разведение костра, мячики. Все четыре 5-х класса («а», «б», «в» и «г») выстроили в змею-колонну у школы и повели в лес. До леса тут на юг всего два квартала. Потом, за двумя большущими горизонтальными металлическими трубами, ограничивающими всю южную окраину города, – густые сосновые посадки, дальше – прогалина, и после, в юго-восточном направлении, в лес приблизительно на километр врезается канава, в народе именуемая «речкой-вонючкой». Вот, вдоль неё наша колонна и пошла.

Странная эта канава. Вода в ней тёмная, запах от неё, не то чтобы смрадный, но какой-то нездоровый, тяжёлый. Окаймлена она дремучими ивовыми кустами и зловещими травами. А лес по обоим бокам – преимущественно сосновый. Хоть «речка» эта и «вонючка», но народ наш к-ский любит вдоль неё прогуливаться, зимой на лыжах, а летом так, ногами, по коряжистым тропинкам. Канава начинается перед лесом как-то вдруг прямо из-под земли, течение её прямое, и заканчивается она вдруг, слепо, спустя километр.

Я шёл рядом с Лёхой Смуровым по прозвищу «Фетис». В то время, видимо, был популярен хоккеист Фетисов, а Лёха ходил в какую-то непростую секцию футбольно-хоккейную, и прозвищем своим, кажется, даже гордился. Фетис – альбинос. Головёнка у него круглая, глаза красненькие, подвылупленные, волосики мягкие, беленькие, редкие, лежачие. Характер был у него скорее добрый, громкость голоса обычно ниже среднего, и он то и дело этим своим тихим голосом чего-то подшучивал.

– Отгадай, – говорит мне, – Игорь, загадку: приток Дивны из одиннадцати букв.

(Дивна – это наша река городская. Она впадает в постепенно в У…, а У… – в Волгу.)

Я говорю:

– Не знаю.

А Фетис:

– Ка-на-ли-за-ци-я.

И смеётся. И все вокруг смеются. И правда, смешно. Для пятиклассника даже глубоко, с заныриванием.

Когда «вонючка» заканчивается, в лесу вдруг появляются высокие, дощатые серые заборы каких-то то ли дач, то ли огородов. Наша колонна эти заборы миновала. Там, дальше, был не строго геометрический лес и довольно просторная поляна, усеянная едкими жёлто-блестючими лютиками. Здесь нас и расположили, каждый класс – на его отрезке опушки. И на опушке началось завсегдашнее бешенство. И я, как обычно, был в стороне. Рассеянно-трепетно наблюдал. С 1-го по 8-й класс так всегда было: мои одноклассники бесились, а я наблюдал, в страхе как бы не задели. Вероятно, это оттого, что в детский сад ходил я крайне редко, – видимо, был склонен к простудам, и меня предпочитали оставлять с бабушкой; бабушка приносила мне на тарелочке нарезанные яблочки, надевала на ножки тёплые носочки, а я сидел и читал Фенимора Купера. Дружил я с Вовкой Шаховым. Мы ходили в один детский сад, а вот в школы нас отвели почему-то разные. Придя в 1-й класс, я был шокирован, когда на первой перемене оказался в гуще орущих, выпученноглазых, на огромной скорости носящихся по непредсказуемым траекторям, сшибающихся, падающих, хохочущих и во всём этом абсолютно неистощимых ровесников. Меня отнесло к батарее отопления и, кажется, я там простоял все 8 классов. Меня сразу же прозвали «Лошарик», видимо, по сходству с героем соплеточильного советского мультика – унылой цирковой лошадкой, состоящей из разноцветных шариков; звали это нечто как раз Лошарик (думаю, понятие «лошара», производное от «лох», то есть наивный, легко поддающийся обману человек, ещё не было в ходу). Но эта кличка долго не продержалась. Позднее меня называли «Трясунчиком» из-за того, что у меня мелко дрожали руки, когда я волновался (дрожат, впрочем, и до сей поры). А волновался в школе я часто.

В своём классе в то время я ни с кем не дружил. Впрочем, нет. Был один. Женя Кипятков. Потомственный «водила». Скромно-серьёзно-конопатый, невысокий, обстоятельный, не из интеллигентов, в отличие от Шахова. Простой. Однажды я побывал у него в гостях, – он жил в частном секторе, в доме, последнем в ряду, у самого леса, у труб. И ещё мы однажды были на футбольном матче «Т…» – «Металлург». «Т…» (к-й клуб) проиграл, кажется, 1:2. (Опыт. Много вместе пивокуренных мужчин, стоящих, смотрящих, монолитных, иногда чьим-то ртом что-то смешное выкрикивающих про кого-то из футболистов. Да, там, в к-ской команде, под вторым номером был некий Юрий, видимо, этакая фирменная «тёмная лошадка», нападающий, выдающий себя за защитника; всё время матча он делал по правому флангу внезапные соло-рывки, и кто-то из толпы вдогонку кричал вычурно-визгляво, со знанием, по-хозяйски: «Ю-юзик! Давай! Ю-ю-юзи-ик!»)

Но, в целом, на этом дружба наша с Женей исчерпала себя. Мне хватало Шахова; Женя же Кипятков был для меня каким-то слишком поверхностным и душевно-неказистым, несмотря на его простую доброту. Ещё, наша классная руководительница Ольга Сергеевна Тимашова загнала меня вместе с ним в группу ЮИД (юные инспектора движения). Надо же! В долговязом тощем мальчике-тихоне, прижимающемся к батарее в школьной рекреации во время перемены, думающем при этом только о том, чтобы не быть этими бешеными хулиганами случайно убиту в их разболтанно-ревуще-безмозглом, всесносящем карусельном порыве, кто-то усмотрел потенциального ГАИшника. Чудно́.