© И. Агафонов, 2023

ISBN 978-5-4474-5957-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Петин бред

Петя бесцельно шёл по безлюдным тихим улочкам, по узким, едва проторенным после обильного снегопада, искрящимся тропкам-ложбинкам. И на тебе – помеха: девица с детской коляской навстречу. Вид глупый-преглупый, как определил Петя, ухватив мгновенным взглядом всю её кукольную физиогномику: точно весь мир должен расступиться пред ней, гордо везущей своё несравненное чадо.

«Ну, прям танкетка!»

Вперившись себе под ноги, Петя стремительно идёт танкетке в лоб, вроде на абордаж, поглощён самим собой и ничего не видит – не слышит. Чуть не соприкоснувшись с коляской, делает резкий шаг в сторону – по колено в снег, огибает препятствие и также стремительно продолжает свой путь. Он доволен, потому что добился ожидаемого эффекта, – успел заметить: лицо у девицы стало испуганно-ошарашенным – яркие губы приоткрылись, глаза распахнулись… Как же так, пред ней не сняли и не подмели землю пером шляпы… Кроме того, он слышит смех и оборачивается: двое мужиков, шедших позади него, покатываются над его манёвром. И Пете хочется отчебучить что-нибудь ещё.

Впереди барышня плывёт походкой, живописующей уверенность в своей неотразимости. И Петя, сбавляя шаг, начинает копировать её – царственную поступь, покачивание бёдер, вскидывание головой на тот манер, когда взирают на всё вокруг снисходительно-благосклонно, с полной убеждённостью своего превосходства над всем сущим… Женщина скрывается в парадном, Петя кланяется захлопнувшейся двери…

И вдруг захотелось ему съездить в свой институт, пройтись по гулким коридором, галдящим аудиториям, поболтать с однокурсниками…

До института, однако, он не доехал, потому что к нему в переулке пристали трое парней.

– Эй, Гарик, – окликнул один неприятно-хриплым баском, – не хочешь с нами прогуляться?

Петя посмотрел на его хищную тупую физиономию, и разом накатил такой жуткий страх, что он не смог ничего вымолвить, лишь отрицательно помотал головой.

– Как это не хочешь, я тебя приглашаю, Гарик, – хищный ухватил Петю за локоть. Петя вырвался и побежал между машин, двое других парней бросились ему наперерез. Петя увидел мужчину с портфелем, идущего в сторону вокзала, и бросился к нему.

– Эй! – крикнул, как знакомому. – Я передумал, я с тобой! – Мужчина сделал вид, что не услышал, даже отвернул голову в противоположную сторону. Петя всё равно пристроился рядом, панически оглянулся: парни двигались в параллель, потихоньку отставая. Тот, с хищным оскалом который, крикнул:

– Ну, ничо-о, Гарик! В другой раз не отвертишься!

И вдруг Петя точно провалился в чёрную яму. Секунду-другую летел в кромешной темноте, а… а затем очутился совсем в другом месте – идущим по пустынному тротуару. Сил, однако, удивиться и поразмыслить над столь ошеломительным фактом, у него не осталось, и он отодвинул это на потом…

Приехав домой, сразу лёг в постель, потому что чувствовал себя отчаянно мерзко: его мучил стыд за тот животный страх, который он испытал. Он бы хотел поговорить об этом с кем-нибудь, но не с матерью и не с бабулей, ехать же на дачу к отцу было поздно… К тому же… к тому же, он не был уверен, что тот страх он не испытал во сне. Ну да, там же были сугробы, а тут пока что осень на дворе…

За ним гнался волк. Он же, человек, убегал. Затем в отчаянии, видя, что не в силах оторваться, стал нападать сам – тыкать в его пасть не то палку, не то щётку на ручке. Проснулся с бешено бьющимся сердцем, в ледяном ознобе. Панически вскочил и стал простынёю вытирать с себя пот. Долго после этого не мог заснуть.

…Какой-то провинциальный городок, но – и это чувствуется – с известным прошлым, и с большим университетом или чем-то таким же важным и карнавальным. Повсюду разлито солнце, по-городскому шумно, загульно, весело.

Он у какого-то ларька переглядывается с симпатичными девчатами, одна из них, самая смешливая, вдруг оступается и скатывается по ступенькам, но каким-то чудом благополучно приземляется и ошеломлённо смеётся, сама, очевидно, удивлённая таким удачным кульбитом… И ему тоже радостно за неё: не ушиблась.

Небольшой бассейн, а рядом коряги, корни спиленных деревьев, вывернутые кверху. Неожиданно начинает проваливаться земля под ногами, водоворот воды засасывает несколько человек под эти корни, и его – под самый уступ берега, вот-вот готовый обрушиться. Паника. Люди, подминая друг друга, барахтаются в грязи, стараются выбраться… А он, непонятно почему, затаивается, набрав воздуха в грудь, и, когда свалка заканчивается, выныривает и выбирается на твёрдый сухой берег. И тут же земля накрывает то место, где он только что находился. Крики, стон, мольбы о помощи… А он бежит по лестницам университета, уворачиваясь от бетонных обломков с потолка, перепрыгивает потоки грязи, успевает проскользнуть в безопасную зону.

– Лучше вообще не спать!

Стараясь не шуметь, поспешно одевается. Не в силах больше видеть эти сны, он не может также находиться здесь. Проходя мимо комнаты, где спит мать, прислушивается, затем осторожно открывает входную дверь, выкатывает свой велосипед…

Вансан уже засыпал – в полнолуние это давалось ему с трудом, – как услыхал дребезжание подъехавшего велосипеда. Затем дёрнули дверь, быстро провернули ключом в замке и, не включая свет, решительно затопали на второй этаж. И хотя Вансан успел сообразить, что так явиться мог только сын, тем не менее, испуганно сел на кровати.

– Закурить есть?

Вансан по голосу определил Петино возбуждение, нащупал тапки, поднялся, качнувшись несколько раз на кроватных пружинах – в помощь задеревеневшей пояснице. Накинул на плечи пальто, которым до этого накрывал поверх одеяла ноги. Они спустились на первый этаж. Вансан взял сигареты и первым вышел на веранду. Уже закуривая, осторожно поинтересовался:

– Случилось чего? – и взглянул на часы: второй час.

– Нет, всё нормально.

Петя молча искурил сигарету и тут же запалил новую. Он сидел на ступеньке крыльца, с пятном отблеска луны на левой щеке, и всё говорило в нём о крайнем внутреннем напряжении. Вансан вспомнил, как неделю или полторы назад Петя, вот так же сидя здесь, обхватил голову ладонями и чуть ли не заблажил: «Как тошно мне! Если б кто знал!.. Как тошно!» Тогда Вансан попытался успокоить сына, говорил о том, что в жизни каждого случаются минуты отчаяния, острой тоски и прочее. И Петя успокоился, посветлел. Вансан подумал, что ничего страшного: накопились перегрузки у парня, нелады в институте – с преподавателями, товарищами, девчонками, наконец. Но если усталость легко снимается разговором, то, в самом деле, ничего страшного. Ну, опостылело что-то и опостылело, – всё проходит, как говорили древние.

Послышались шорох в кустах и пугающие шаги по сухому валежнику. Сердце Вансана опять учащённо забилось. И в лунном свете призраком возникла Тамара. «Кой чёрт её носит в этих декорациях!» Она быстро прошла к веранде, увидала сидящего на крыльце Петю, резко повернулась и, побежав по дорожке за дом, натужно зарыдала.

Искушение

Мальчуган лет пяти на самокате бойко скрипит колёсами по дорожке – туда-сюда, туда-сюда, мимо двух мальчишек постарше, гонявших на газоне футбольный мяч, туда-сюда и каждый раз мимо, но всё ближе и ближе к ним – хитроумное подкрадывание? И вот, наконец, мяч попадает в самокат. Самокат грохается на асфальт… и как-то уж очень охотно грохается, будто и не держали его за руль и не прижимали ногой. Мальчуган в восторге, но восторг свой выражает неожиданно – демонстративной обидой:

– Ну-у! – и губы трубочкой. Ещё покуксился немного, гордо отставив ногу в сине-белой кроссовке, затем изрёк назидательно-наставническим тоном – причём лексика уворована явно у взрослого и потому в его исполнении весьма забавна: – Опять вы меня задираете?! Я и так с самого утра не в духе. А вы заладили одно и то же, одно и то же…

 
– Да ла-адно, – перебивает один из футболистов примирительным тоном и вразвалочку подходит. Теперь, когда они лицом к лицу, заметно их сходство, по общим чертам и родовым признакам – это братья. – Не обращай внимания. Три к носу – вот так, – и он показывает младшему, как это нужно делать.
 

Братишка некоторое время ещё хмурится, супит к переносице белёсые бровки, при этом медленно поднимает своё транспортное средство. Затем, увидав в конце дорожки своего сверстника на таком же самокате, мгновенно преображается и, решительно позабыв свою роль обиженного, отталкивается ребристой подошвой и катит прочь, звонко сообщив о своём решении в лучших традициях взрослой педагогики:

– Лучше я от вас, эгоистов, подальше буду держаться!

Мне вдруг почему-то вспомнилась зима, сосновый лес после снегопада, и бегущие по лыжне мальчишки. Более взрослые летели стремительно, на ходу подхватывая пригоршни снега и запихивая друг другу за шиворот, с неутомимым хохотом, звонким визгом… Они даже не заметили, как снесли в «кювет» своего меньшого, мальчонку лет пяти… и вот этот малыш, также зачерпнув варежкой липкого снежку, поковылял вслед старшим и сквозила в этом его подхвате такая решимость – догнать и отомстить!.. Он едва удерживался от падения, поскольку торопился, а кататься едва умел, и палка для равновесия у него теперь была одна, левая, – правой же рукой он держал снежок, и бесполезная вторая палка волочилась, мешаясь, тормозя… И было это так трогательно, было это так, одновременно, смешно!..

А с чего это я загляделся? А-а, сыну надо позвонить. Я же о нём прежде вспомнил… вспомнилось почему-то, как маленького поставил в высокую траву и как он испугался, очутившись вдруг средь непроходимых зарослей…

Телефон…

Валерьян тарахтит мне в ухо восторженно, чуть ли не взахлёб, успевая причмокивать в паузах – пых-пых, трах-тах, аля-улю, ура-а! – как ребёнок, право, отчего мне хочется постучать трубкой о тумбочку – вытряхнуть из неё излишний энтузиазм:

– Иван Александрович, рванём-ка мы с тобой на юга! А! Отдохнём! А!? Слышь?! Чего молчишь?

А как тут ответить, если он не даёт вставить слово?

– Бархатный сезон! Фрукты-овощи! Красота! Слышь?!

И пускай я не вижу, но очень хорошо себе представляю, как он таращит глаза и помогает себе мимикой и жестами. И хотя чувствую, что экстаз его не вполне натуральный, невольно – всё же перебивая – язвительно подхватываю:

– Да, по ба-абам – тарам-барам! Оторвё-омся! Рассла-абимся! Искуситель!

И… не слышу в ответ одобрения.

– Видишь ли, – мгновенно сбрасывая обороты и напористость, мнётся он (очевидно, мусоля в голове свой план) и, уже опять набирая высоту, жужжит пропеллером: – Это, видишь ли, скит… Оторваться там… – вновь пауза небольшая – прожевал вроде что-то и проглотил, или же покопался в словаре своего интеллекта. – Ну… не самое подходящее место, понимаешь ли. Ну, то же самое почти, как монастырь… Поменьше только.

– Монастырь? – я не то что огорошен, но в ожидании, что ли, подвоха.

– Ну да! Без шуток. А ты чего подумал?

Я не успеваю придержать усмешку:

– Х-хэх… Не рановато ли нам в монахи? Конечно, не юнцы, но песочек ещё не…

– А чего тебе не нравится? Горы, солнце, чистый воздух, янтарный мёд… Красота! («Опять эта красота! Тьфу!») Ты ведь журналюга, тебе с профессиональной точки зрения будет любопытственно понаблюдать… изнутри, так сказать. Напишешь чего-нито. Разве плохо? Эксклюзив! А? Живая вода и многие иные прелести…

– Слушай, я понял! Ты грехи замолить свои хочешь! Какие же у тебя грехи, любопытственно мне знать? А меня-то зачем за собой потащишь?

– Ну-у… какие ж у меня грехи…

– Ты хочешь сказать, чистенький? Совсем-совсем? Неужели?

– Я ему про эксклюзив, а он мне… – И в голосе Валерьяна – неподдельная обида. – Я ему про Фому, а он про Ерёму. Не хочешь, что ли?

Либо шестерёнки в моей голове совсем заржавели, либо шарики рассыпались не в той конфигурации. Всё же некий столбняк одолел. Та-ак… надо встряхнуться, чтоб рисунок калейдоскопа в голове изменился.

– Не знаю пока. Нежданно – не гадано. Надо взвесить… Толком расскажи. И вообще, кто пригласил, зачем?.. И вообще! Почему я впервые слышу о каком-то монастыре? Я думал, всё о тебе знаю… Оказывается, нет.

Немного лукавства с моей стороны не помешает: Валерьян давно уже – как развёлся со второй женой – проводил свои отпуска по монастырям: приходил туда, просил безвозмездной работы – послушание это у них называется… И общение с монахами ему было, видимо, в кайф. Или как ещё выражается ныне молодёжь – клёво?

Но обо всём этом я знаю не впрямую от него.

– Ладно, вечерком заскочу.

И вот он является собственной персоной:

– Никого? – озирается, подметая бородой по углам, прислушивается. – Ну, я ненадолго. Или никого не будет?..

Словом, прочно усаживается в кухне на мой старый продавленный диван и начинает, поёрзывая, свои патентованные объяснения…

Впрочем, прежде чем обольститься его аргументами, стоит немного освежить память: что собой представляет мой друг Валера – Валерьян Афанасьевич Балагуров.

А он не прост, этот Балагуров Валерьян, ох не прост… И пьёт, между прочим, исключительно сырую воду из-под крана. Из прынципа. И у него всё так: любит подчёркивать свою несхожесть с остальными. Необусловленность свою, так скажем на современный лад, по отношению ко всем окружающим, которые, по его мнению, зашорены разными аморальными (это он телевизор с интернетом имеет в виду) и прочими сомнительными правилами. На самом деле это происходит с ним, как мне представляется, попросту от неуверенности в себе. Был у меня друг – в школе ещё. Так вот он постоянно устраивал себе экзамены по преодолению… ну не трусости, скорее, нормальной человеческой боязливости в нестандартной ситуации. Один раз мы залезли на крышу школы и он, чтобы доказать себе чего-то там ему одному понятное, повис над шестым этажом, уцепившись за бордюр на краю… Зачем ты это сделал? – спросил я его после. У меня даже в зобу спёрло, когда я увидел, как его дрожащие и потные ладони соскальзывают с жестянки этого бордюра. Воспитываю себя! – ответил он гордо, и не без ужаса, между прочим, глянул вниз на землю, где суетились маленькие человечки.

Вряд ли имеет смысл сейчас копаться в его возрастных комплексах – детских страхах, семейном положении и так далее. Даже если кто и будет доволен, то лишь сам Фрейд, да и то временно. Ну, был Валерьян дважды женат. И оба раза жёны его оставили. При всём при том, от первой и от второй у него по мальчику и девочке… Первая жена выразила свою «фэ» -формулу следующим слоганом: «Стирать его вонючие носки да ещё терпеть вонючий же характер… увольте!» Вторая… Впрочем, не будем заострять внимание на деталях. Факт тот, что мальчик с девочкой, с коими он сейчас проживает в квартире, также не в восторге от его характера, поскольку и сами унаследовали такой же неуёмный темперамент. И ныне лоб в лоб… что называется, бодаются. Но это уже детали. Так вот, время от времени он стонет:

– Хоть в монастырь!.. Никакой личной жизни! Грузят и грузят! Постоянно в напряжении! Затуркали! Никакого взаимопонимания! Никакого к отцу почтения! Не по заповедям живут! Никакого уважения! Не-ет, карету мне, кар-кар!.. кар-рету!

То есть впадает наш Валерьян в уныние и ропщет…

Хотя при всём том он классный специалист – хирург, как говорят, от бога. Все предпочитают, если уж доведётся лечь на операционный стол, то лишь только к нему, даже профессора – его остепенившиеся и признанные институтские друзья и коллеги. И мотив убедительный – мощная энергетика, исходящая от его рук: всё у всех заживает, как на собаке, точно через лезвие скальпеля передаётся сама жизненная сила. Однажды, кстати, я присутствовал на одной из его операций… правда, не на столе, а, так сказать, в полевых условиях.

Ехали мы как-то с ним в автобусе. Выходим на своей остановке, впереди нас мамаша с сынишкой, на ходу грызущим во-от такущее яблоко. Вдруг мальчиш этот давится непомерным куском, падает и начинает биться в конвульсиях… Представьте себе его мамашу, да и всех вокруг… И тут, распихивая зевак, на сцену вышагивает мой Валерьян, выхватывает из чьей-то сумки бутылку, шмякает её о тротуар и острым осколком режет парнишке горло!.. Мало этого, он в проделанную дырку всовывает какую-то грязную щепку, что оказалась под рукой. Не надо, наверное, и говорить, сколько при этом вспыхнуло яростно-шумных эмоций… Достаточно сказать про мамашу ребёнка: она едва не зашибла бедного Валерьяна своей дерматиновой сумкой – по голове норовила попасть, по умной и благородной его голове. Хорошо ещё, сумка оказалась не хозяйственной.

Врач «скорой» только и смог вразумить мамашу, да и всех остальных, в том числе и милиционера:

– Скажите спасибо, что хирург рядом оказался… а то бы мы уже к трупу приехали. – И на мамашу ногой топнул даже: – Неча жрать яблоки на бегу!

А последнее время Валерьян за каждого своего пациента обязательно молится перед самодельным иконостасом в ординаторской…

Так вот, начинает Валерьян меня ласково агитировать…

– Поедем, Вань Сань, чего ты, поедем. И тамошнее питание – сплошные витамины. Прикинь! Ты ж вегетарианец («Это я-то?»), тебе пост только на руку! Постись без всякого ущерба для психики. А как они готовят! Из одной редьки три десятка блюд. А в огороде – сплошные витамины! А в саду – сплошные витамины!.. Куда, короче, не повернись, – витамины! Ван Сан! Чуешь – аромат! Слышь, Вансан – и цикады!.. Музыкальный аккомпанемент – услада слуху! Моцарт, сам знаешь, полезен для здоровья… Соната «До-мажор» лечит от аутизма…

Валерьян между тем рассматривает на свет прозрачную чашку с чаем, которую я ему только что подал.

– Чего ты там всё разглядываешь? Полагаешь, я тебя отравить собрался?

– Да витамины пытаюсь разглядеть.

И мне вдруг вспомнилось (день прямо-таки сплошных обрывочных видений-воспоминаний!), как давным давно познакомился я с женой своей Тамарой. В кафе. Девушка за соседним столиком всё выпытывала у официанта, сколько витаминов в её заказе. Мне это показалось тогда очень оригинальным и забавным, поскольку… Н-да. Теперь бы я, пожалуй, изменил свою тогдашнюю реплику:

– А мне, будьте добры, без таминов.

Впрочем, «бы» есть «бы»…

Да, вот ещё что… На каком-то собрании главврач больницы, где Валерьян оперирует, сказал что-то наподобие: «Всё у нас на сегодняшний день идёт хорошо… а могло быть отлично, не зарежь Балагуров Валерьян Афанасьевич сваво пациента… то есть вообще было б всё прекрасно…»

Не ведаю, на чьё чувство юмора рассчитывал заглавный коллега, но Валерьян Афанасьевич его не понял. И объявил голодовку. Пока, дескать, не извинится.

Дело в том, что умерший пациент пребывал в последней стадии рака и попал в руки Валерьяна сразу после его отпуска – от другого врача, который, ввиду бесполезности, операцию делать отказался… К слову сказать, это был первый летальный исход в практике Валерьяна.

На голодовку Балагурова особого внимания не обратили, поскольку в тот день начинался Великий пост, и только старшая дочь затрубила тревогу, когда увидала отца, едва таскавшего ноги, но от работы не отлынивавшего. Переговорив с главврачом и другими способными изменить ситуацию инстанциями, она написала в вышестоящие органы и в том числе – с испугу? – самому президенту, откуда и последовал ответ… Словом, пришлось публично извиняться главврачу, но чувство юмора ему не изменило и тут: «Меня больше всего обидело не то, что вы на меня пожаловались, – сказал он на собрании дочери Балагурова, – а то, что в письме своём назвали стариком…» Кстати, в тот же день заканчивался и пост.