Иллюстрации: Нейросеть MidJourney

© Хет Бавари, 2022

ISBN 978-5-0056-9235-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

[Замалчивание]

Краткий ориентационный экскурс по вселенной Замалчивания.

Прежде чем мы начнём, стоит внести некоторую ясность в то, что из себя представляет это произведение. Вам может показаться, что это подростковая проза, по ошибке попавшая в рейтинг 18+, но нет. Это больше книга в жанре сюрреализма и психологического ужаса, маскирующаяся под подростковую прозу, но предназначенная для гораздо более взрослого читателя.

И, скорее всего – это взрослый читатель нового поколения, с тоской в глазах смотрящего на такой родной сленг, псевдоинтеллектуальность и насмешку над будущим, давно оставшимся за плечами в форме прошлого. Да, здесь будет много матов, сленга и подростков, не по возрасту, но поверхностно умных. Иногда смотреть за всем этим откровенно не интересно, но если вы ещё не завели рыбок в аквариуме, а свободное время надо чем-то забить – эта книга вам вполне подойдёт. Правда интонационные запятые, как и тире, могут плохо влиять на психику людей с филологическим гендером. Если мы закончили с этим, то к делу.

Всё, что вы видите обозначены как [Тёмный Поток] – это главы, повествующие о произошедшей в био-морфологическом институте катастрофе, обстоятельства которой были скрыты благодаря действующему закону о Замалчивании. Именно эти главы помогают понять, почему с героями происходят не самые хорошие вещи.

[Временная капсула] является разроненным повествованием от лица самых разных персонажей книги. Итоговое восприятие сюжета может быть самым разным. Возможно сюжета и нет, спектакль провалился.

Главы от лица [неопознанного рассказчика] повествуют от лица Джейкобса Гаррисона, происходят сразу после введения закона о Замалчивании [2040 год] и подводят нас к тому, что пережили герои, которыми окружён наш главный герой.

Обычные главы повествуют о событиях настоящего, когда в 2071 году в Гамильтон Хиллз поступает Джеффри Фелпс и, пока ещё не осознавая плачевности своего положения, пытается выпуститься из пансиона честным путём.

Книга по-прежнему посвящается подруге всей моей жизни – Анастасии Сусло – из славного города Краснодара. Это памятник психоактивизму, способ показать миру, как мыслят ментально другие люди. Все до последней строчки написано мной в нездравом уме и здравой памяти.

[Тёмный Поток]

Город Орхолт, 2031 год. Био-морфологический институт.

Меня зовут Смоль и никак иначе. Врачи пробовали называть меня другими именами, но все их попытки ухнули в лесную чащобу – утром я был Новаком, а по окончанию ночи – Вишневским. Чужая память отказывалась держать в себе моё имя, как если бы вы пытались прикрепить мёртвый лист к ветке расцветающего по весне дерева. И я представился Смолью, чтобы от меня отстали. С момента своего появления здесь я чувствовал себя птенцом неизвестной породы, который вылупился в инкубаторе вперёд всех остальных яиц.

Я мог бы придумать себе дыру и сбежать в неё, но параллельно с этой безошибочной мыслью какой-то нелепый внутренний голос взвизгивает во мне решительно и бойко: «Нет, не смей! В любом другом месте тебе откажут в покое, да и сбежав, ты подставишь людей, работающих здесь!» И как в доме повешенного не говорят о веревке, так и я не рефлексирую о побеге – даже про себя. Это место мне друг – оно щедро на еду и тактично в заботе обо мне. Порой кажется, даже если бы мне стало совсем невтерпёж, и я бросился на кого-то из санитаров с кулаками, подобно пьяному дебоширу, размазывая по лицу хмельные грязные слезы дурацкого страдания, меня бы просто уложили обратно в постель, стараясь не причинить ненароком вреда.

Моя палата – это врата Винвуда, украшенные не граффити, а вырезками из дешёвых журналов и плевками в потолок. Если меня нет в ней, то я свободно хожу всюду среди смеха персонала, как ходят по лесу или на ветру, но стоит мне встретиться с кем-то взглядом, как этот взгляд зарастает льдом. Обо мне говорят только в третьем лице – Смоль плохо спит, у Смоля судороги по ночам, как Смоль умудряется так долго ковыряться в своей тарелке, камон!

Единственный шанс для меня выстрелить из всех орудий – это разговор с моим лечащим врачом. В отражении стёкол его очков я чувствовал себя как в камере-одиночке. Порой на них, как на натянутом экране, воспроизводились мои сны, рождались из пуганой мозговой подкорки. Хотя, чего мне бояться теперь? Я неуязвим, потому что я – беспамятство. Но я собираюсь добровольно расстаться со своим бессмертием. Стать тем, что сохранит в себе медицинская карточка. Поймите, Божья мысль о реке есть сама река.

«Был этот день его последним днём, средь медсестёр и слухов; его тела провинции отважились на бунт, вмиг опустели площади ума, молчание заполнило окраины. Всё замерло. Он становился речью.»

– Когда меня выпустят?

– Вы не знаете, откуда вы, но хотите обратно? Что если у вас нет дома?

– Дом не возьмётся сам из ниоткуда к тому времени, когда вы закончите всё и отпустите меня. Чем раньше я отсюда выйду, тем больше мотивации у меня сохранится для решения жилищного вопроса. Любое место в длительном пребывании утомляет, приводит к отупению и безразличию. Пустой и будничный самоповтор рано или поздно будет соперничать с успехами в лечении. Где я нахожусь?

– Вы находить в сомнологическом отделении.

– Где находится сомнологическом отделение? В каком здании?

– В просторном и кирпичном, – он отваживается криво подмигнуть мне, и тут же прячется обратно в своей скорлупе строжайшей секретности. Но я не продолжаю стоять на своём:

– Это… Больница?

– Частная клиника. У нас вышло маленькое недофинансирование. Здание заморозили – всё ещё не продали, но прогнозы не из лучших. Нас хватает только на проблемы со сном и лечение расстроенных ожиданий. Кстати, как у вас со снами сейчас?

Хорошо. Сон у меня только один, но его много. Он словно малахольный плющ на развалинах замка. Странно, что он не прижился в любой другой голове и выбрал конкретно мою. Неизменное сновидение начинается в просторном и светлом холле, сделанном как будто из песка или зубного порошка. Голоса – и те чётче слышишь в ушной раковине моря. Где-то вдалеке заунывно трещит телефон, скорее всего, в мире реальном… Знаете, я никогда не просыпался раньше положенного времени, как будто внутри меня есть сито для посторонних звуков. Так вот, изнутри это место похоже на огромную летучую мышь. Наискосок к центральной части примыкают два крыло блока – мужское и женское отделение. Все двери здесь не то, чему они кажутся – они с деревянной наружностью и со стальной изнанкой.

– Вы не пытались вернуться? Подёргать дверь, выйти на улицу?

Нет, так как я чувствую, что моё присутствие здесь номинально; как если бы я был ревизором. Здесь время не то, что оно есть – часы лишены примет и определений. Время – парадокс. За чёрными окнами лежит мир, затопленный ночью, a моя комната кажется мне каютой корабля, что плывет где-то в неизвестном чёрном море вместе со мной, с моей тоской и с моим ужасом. У кабинета, (моего, наверное), вижу сильно округлого в боках человека. На нём шляпа квакера. Это Мементомори – начиная с имени, он исподтишка как-то странноват. Я бы даже выразить эту странность толком не сумел. Но это простительная диковинка для человека едва мне знакомого и отягощённого без малого сорока годами.

– Постойте. Человек представился вам выражением «Помни о смерти» на латыни?

Да… Имена позорно дезертируют из моей памяти, в строю одни только клички. Мне кажется, что когда я переступаю границы сна и реальности, погружаюсь в воды сновидения, то прохожу через какой-то металлодетектор, не допускающий наличия при себе имени как вещи противозаконной. «Тот, кто не верит в реальность мистификаций, тот не достоин носить собственное имя» – кажется, так говорил философ Демент?

– Может быть, что-то из внешнего вида, заставляющее вас помнить о смерти?

Нет, но намёк я улавливаю – даже мёртвые люди из книг говорят больше чем этот человек с глазами цвета сандала. Ещё он произносит каждое слово и безмолвно считает, сколько раз на него откликнется эхо. Если больше пяти раз – имеет смысл продолжать. Если хоть один посторонний звук перебьёт им начатое, то он заговорит не сразу: уже с интонацией хирурга, только что закончившего сложнейшую операцию и напрасно, – больной умер. Но это всё. Намеренно искать какие-то смычки со смертью в Мементомори мне не хотелось, да и времени не было – со спины уже подошёл Прокажённая Рыба – карпозубый рыжий остряк. Я всё ещё жду, когда вы скажите «Послушайте, не надо цирка, этих кличек!», зря я так?

– Абсолютно. Вы видите сон, в котором имена предвещают и обещают. Это неудивительно, с вашими-то взглядами на карму. Смоль… Вы говорили о том, что доктор Мементомори сильно религиозен. Насколько сильно? Испытывает затруднения в выборе между пластырем или псалтырем?

– Миста Мементомори считает, что продолжительность и качество сна человека напрямую зависят от наследственности. Древние гены с вещими снами, на которые уже не требуется ритуальная настройка. Что лучше – вещий сон или вечный сон?

– Вы считаете, что вместе с кровью донор отдаёт и свои кошмары? – предпринял попытку хоть немного озвучить тишину комнаты Ной, – Вы знаете людей, которые начали ходить по ночам, после того как им пересадили чужое сердце?

– Я знаю людей, которые вообще перестали ходить, после того как в их организм вмешались врачи. Человек прекрасно обходится без завода. Что скрывать, мы все тут собрались, потому что мы не бессмертные, но carere morte – лишённые смерти.

– Опоздал, простите.

Кадаверин врывается в комнату последним – за ним устремляется в комнату коридорный свет, словно голодный хищник набрасывается на темноту, царящую в комнате. Первым же запоминающимся элементом – этот запах, непередаваемо тошнотворный, словно бы исходящий от множества трупов. Его чувствуют все, но придираются лишь немногие. Больше всех – Прокажённая Рыба.

– Ваш одеколон снова просрочен лет на сто, Кадаверин?

– Ты вовремя, – так обрадовался Мементомори. – Мы как раз обсуждали то, что больным с прогрессирующей гипомнезией или тем, у кого сон подменяет реальность, будет сложно работать с нашими настоящими именами. С именами, которые ни к чему не крепятся – разве что к бейджикам.

– Амнезия любое имя обгладывает до крысиного хвоста, – медленно и сыро вздохнул тот, кто делил с Лепросомом бесцветные, как у плотвы, рыбьи глаза и мрачный лик с наспех набросанными скулами. Разглядывая его повнимательнее, я заметил, что из кармана халата Ноя торчит связка пухлых почтовых конвертов. Я слышал, что он наткнулся на залежи писем психически больных и оставил их все себе на память….

– Где хранится вода? – Кадаверин допытывается до меня с необыкновенной дотошностью. Вместе с остальными мы спускаемся в подвал, в бойлерную, где стоят водные резервуары. Мне кажется, что в этих застенках слышится чей-то зыбкий зов, сквозь плеск воды. Стенающий сигнал о том, что пора делать ноги. Кадаверин занимается какой-то копеечной вознёй, пытаясь сдвинуть крышку с железного бака, безостановочно критикует происходящее себе под нос:

– Воду нельзя хранить в таком состоянии. Вода, подобно ключу, открывает и закрывает сон. У вас полная цистерна битого стекла. Что если фильтры выйдут из строя? Что если в воду попадёт труп грызуна?

– Она будет пахнуть как вы, Кадаверин. Ну или немного лучше, – не упускает возможность вставиться Рыба. Их взгляды прочно сцепляются, напряженно подрагивая, словно два тела рядом на одном канате.

– Я смотрю, вашу голову крепко пленила мысль, что я пахну как истлевший труп, – голос физиотерапевта звенит как свежезаваренная чашка чая, которую кто-то занёс над головой присутствующих и теперь угрожающе ею покачивает. – Но я всё ещё не теряю надежды найти в вас поддержку. Я знаю, что вы занимались разведением рыб…

«А всё уперлось в неврозы», – подумалось Смолю, блин, то есть мне, смотрящему на сжатые руки и страдающие глаза Лепросома. «Полный аквариум неврозов. Все рыбы умерли, а он продолжает вспыхивать от страха, что из воды вот-вот что-то всплывёт брюхом к верху. С нормальными людьми такое не случается.»

Кружка, расплескав весь свой кипяток, опустела – как и глаза трупным выпотом пахнущего доктора. Его лицо вернулось в лёд.

– Я не могу лечить людей видимостью воды. Почему я должен заниматься такой невозможностью? Я пришёл сюда с острым желанием работать, а как я должен был ещё, если я не уточнённое дыхание розы, алтайская свежесть гор? Я чистил всё. Зубы, спальню, кровь. Смотрел на себя в зеркало, ждал, когда я почернею следом за запахом смерти… – внезапно разродился тирадой в ответ физиолог, без всякого намёка на гнев или расстройство. В его глазах было темно, словно в шахте, но ушли все, кто мог что-то рыть.

Крышка всё-таки поддаётся, но под ней оказывается всего лишь вода – холодная, тёмная, она отражает ТАКОЕ, от чего теперь ни вздохнуть, ни сдохнуть. Мужчина гладит воду ладонью, она в ответ переливается и журчит.

– Куда вода, туда и беда. – чуть ли не криком шепчет он. Чёрные волны разбегаются от прикосновения его пальцев, словно подавленные тарантулы. Я вдруг чувствую облитым себя с ног до головы этим ужасным сном. Отчётливо пахнет вечностью.

Дверь кабинета, в который мы поднимаемся вместе с Кадаверином, потеряла снаружи свой забывчивый запах. Белизна его стен соседствует с мыслями, как минимум, о приближении скальпеля, или чего-нибудь ненамного острей.

– Всё ещё проводишь безуспешный сбор зернышек информации в свои дырявые ладони? Думаешь, кто из нас пригоден к этому проекту живой воды, благодаря которому корочка снов расцарапывает подушечный мякиш? Тебе стоит поторопиться, пока остальные не поделили эту клинику на чёт и нечет.