Живым и павшим участникам Великой Отечественной войны посвящается

Жора Поляков возвратился из политотдела полка злой, будто с цепи сорвался. Накричал на ни в чём не повинного Петровича, отправил спать в медсанбат Наталью. Та ушла, так хлопнув дверью, что в хлипком шкафчике посуда задребезжала (тоже девка с характером). Поляков молча разделся и лёг спать. Да разве тут уснёшь? Разговор получился крутой. Начальник политотдела был мужик в общем неплохой, с понятием. Старый коммунист, ещё в Гражданскую воевал. Не орал на подчинённых, большого начальника из себя не строил, в тылах не отсиживался. Да и к Полякову относился по-доброму. Не раз защищал его от праведного гнева командира полка, когда тот чихвостил Жорку за то, что без надобности на рожон лезет. Поэтому с лёгкой душой и пошёл к нему Поляков. Даже и не думал, зачем его в политотдел вызывают. Мало ли? Проблем в батальоне миллион, хоть и значился он лучшим в полку. Ну, лучший ли – это в бою проверяется. А тут пока игрушки: занятия по боевой и политической, так сказать. Под Сталинградом бои день и ночь идут. За каждый дом дерутся. А их для чего-то другого, серьёзного придержали. Видать, контрудар готовится. Но это дело большого начальства. А пока его бойцы в учебные атаки ходят. Да на политзанятиях дремлют потихоньку. А чего особенного на них слушать? Все и так всё знают: надо бить фашистов. И бить изо всех сил. У одних родные погибли, у других – в оккупации. Кто знает – живы ли? Все и без политзанятий в бой рвутся. Да толку от этих политзанятий чуть – половина бойцов узбеки да киргизы из дальних кишлаков. По-русски два-три слова знают. Вот и дремлют на «политике». На других занятиях набегаются, к вечеру с ног валятся. Здоровьем-то из них, как заметил Поляков, мало кто отличается. Да ладно, кормят здесь неплохо, кое-кто даже вес набирает. Так что Поляков к дремоте на политзанятиях особо не придирался. И замполиту такую установку дал: пусть отдыхают, сил набираются, скоро они, силёнки, ох как понадобятся! А в политике они главное знают: надо Родину любить, фашистов ненавидеть и бить их, не щадя сил и самой жизни. А оно вот чем обернулось. Вчера майор молодой из политотдела армии был. Вроде парень ничего: побеседовал, поулыбался, а сам, видно, настучал, что бойцы ни бе, ни ме не понимают. Вот сегодня подполковник Рыжкин и врежет ему по самое некуда. И за бе, и за ме. Но разговор принял совершенно другой оборот.

Начинать беседу Рыжкин не спешил. Налил из большого медного самовара две кружки чаю, усадил Полякова за стол. Глянул исподлобья:

– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? Иль чуешь за собой грехи тяжкие?

Поляков молчал. «Чего самому нарываться? Пусть обозначит, зачем вызывал. А там видно будет. Может, и не стучал этот майор». Он хмурился, сопел, прихлёбывая несладкий чай. Рыжкин тоже молчал, легонько барабаня пальцами по крышке стола. Не знал, с чего начать. Разговор предстоял неприятный, а Поляков был боевой командир. Умелый, опытный. Но горячий. Как бы не вспыхнул, дров не наломал. Однако говорить было надо. Он вздохнул и неожиданно для самого себя не с того начал:

– Чтой-то ты чай без сахару пьёшь? Экономишь? Так сахар мой. Бери. – Он пододвинул блюдце с кусочками сахара ближе к Полякову. – Не стесняйся. Или куски большие? Вприкуску не любишь? Так у меня щипчики есть, щас враз куски уменьшим.

– Не, – покачал головой комбат, – я привык без сахара.

– Ну, ну – откликнулся Рыжкин. И вот тут-то и начал свою беседу. Ту, из-за которой и вызвал Полякова, а потом не знал, с чего начать. А оно-то, начало, просто само собой и пришло.

– О семье что-нибудь слышно? Может, не в оккупации жена? Может, успела эвакуироваться?

Поляков покачал головой.

– Может, и успела. Но это маловероятно. Немцы слишком быстро продвинулись и захватили Донбасс. Родители тоже в оккупации остались. Но они старенькие, а там и молодёжь рвануть не успела. Я с братом на связи, переписываемся. Он встречал наших, донецких, те знают. Так что надежды мало. – Он вздохнул. – Ничего, не зря мы тут грязь сутками месим. Не век нам обороняться. Пойдём в наступление, у фрицев только пятки засверкают. Освободим. И Донбасс освободим, и всю Украину освободим. Посмотрим, чья возьмёт.

Он глянул с надеждой на подполковника – может, проговорится насчёт наступления? Но у того были свои мысли и планы в этой беседе. Он участливым тоном спросил:

– Там ведь у тебя жена и сын?

Поляков кивнул. Он пока так и не понял, куда клонит Рыжкин. Думал, всё это вступление. Обычные штучки политработников. «В душу лезет. А потом – бах! – и почему на политзанятиях половина бойцов спит? Или почему рядовой Ширгазиев даже столицу своей родной республики не знает?» Он всё ждал основного вопроса. И дождался.

Рыжкин встал, прошёлся по комнате, заложив руки за спину, остановился напротив Полякова, и, сверля его взглядом, спросил:

– Так какого же ты хрена с этой Наливайко шуры-муры крутишь? – И повысив голос: – Да не шуры-муры, а живёшь с ней, как с женой? Это что? Двоежёнство или блятство?! – И, видя, что Поляков пытается встать, протестующе вытянул к нему руку. Продолжил: – Сидеть!!! Сидеть!!! Сиди и слушай! Я знаю. И все знают: не один ты такой! Но бывают же разные ситуации. Есть мужики холостые. Есть и женатые, но они как-то скрывают свои отношения. Не выставляются напоказ. А ты? Открыто живёшь с подчинённой. Вроде даже бравируешь этим. Смотрите, мол, какая у нас любовь! А ты женатый человек! Как ты, коммунист, докатился до такой жизни? Какой пример подаёшь подчинённым? Что они за спиной у тебя говорят?

– Ничего не говорят, – успел буркнуть Поляков.

– Как ты можешь толковать им о морали? – не обратив внимания на реплику комбата, продолжал подполковник. – У тебя просто права такого нет. И не будет, пока ты не прекратишь это безобразие. Сиди! – прикрикнул Рыжкин. Он снова прошёлся по комнате. Сменил тон. – В конце концов, давай посмотрим с другой стороны. Тебе давно пора полком командовать. Ты ж кадровый. У тебя за плечами и финская, и Бессарабия, и воюешь с первого дня войны. И хорошо воюешь. Да кто ж тебе полк даст при таком моральном облике? Или думаешь, война всё спишет? Я представление на комполка на тебя не подпишу. Не имею права. Как начальник политотдела и как коммунист. Хотя знаю: командир ты бы был хороший. Всё в тебе есть! Но не могу. А ты думал, как тебя сын после войны встретит? Что ты скажешь ему? И что жене скажешь? – Он покрутил пальцем перед носом Полякова. – Нет, война всё не спишет. Нет у неё такого права. Люди должны оставаться людьми. И на войне тоже. И жене твоей там, под немцем, нелегко живётся. Если жива ещё. Только мыслями о муже, небось, и держится. – Помолчал. Снова повысил голос: – А муж тут за другую юбку держится! Ну, кавалер, скажи что-нибудь в своё оправдание.

Он сел за стол, подперев голову руками. Уставился на Полякова. Тот молчал. Какое-то время так молча они и смотрели друг на друга. Первым не выдержал Рыжкин.

– Ну, комбат! Говори, говори! Я слушаю.

– Не в чем мне оправдываться. Люблю я Наталью. И всю жизнь любить буду. Это не шуры-муры. Тут уж ничего не поделаешь. А семья… Это совсем другая история.

И так эти слова были сказаны, что задели Рыжкина за живое. Что-то почудилось ему в них настоящее, жизненное, мужское. И горькое.

«Вот она, жизнь, – подумал он. – Видно, не всё так просто. Я-то думал, загулял лихой комбат. А не похоже». Он молчал, задумчиво крутил ложку в кружке с остывшем чаем, поглядывая на Полякова. Тот тоже не спешил. Обычно порывистый и шустрый капитан притих. Он думал о своём. О том, как лихо и весело всё начиналось, как быстро женился, служил, а теперь вот сидит в этой избушке под Сталинградом, думает о скором наступлении и не знает, что ответить немолодому Рыжкину. Кроме того, конечно, что уже сказал. А с Натальей он будет до смерти. Это уж точно. Да и смерть… Кто знает, где она поджидает его? До неё, как в той песне поётся – четыре шага.

Рыжкин, наконец, прервал молчание. Тон снова обрёл участливый, отеческий.

– Ладно, не дуйся. Что там за другая история с твоей женитьбой? Расскажи, если, конечно, хочешь. Насиловать не могу. А время есть. Может, чем и помогу. Я старый, много чего в жизни повидал.

Поляков колебался. Стоит ли ворошить то, что и так душу тревожит? Покоя не даёт? А, может, легче станет? Он покачал головой.

– Да что рассказывать? Наверное, не такая уж редкая история. Ну, слушайте. Я молодой шустрый был.

– Понятно, – не удержался Рыжкин. И, видя, как поморщился Поляков, поспешно добавил: – Ну извини, извини. Просто ты и сейчас шустрый, а уж в молодости… Больше не встряну. Продолжай.

– Товарищ подполковник…

Тут подполковник снова, несмотря на только что данное слово, вмешался.

– Давай так: я тебе сейчас не товарищ подполковник, а Михал Иваныч. Так и тебе, и мне проще будет. Согласен?

Поляков молча кивнул и продолжил:

– Так вот, шустрый я был и весёлый. И симпатичный. Девчата вокруг меня так и вились. Но я особого значения этому не придавал. Жил, как жилось. Вперёд не смотрел. Плыл по течению. Потом появилась моя Лиза. Ну, моей-то она стала позже. А сначала я обратил внимание на неё, потому что она была не похожа на других девчат. Не смеялась беспричинно, не смотрела на меня влюблёнными глазами, не старалась привлечь к себе внимание. В общем, очень скромная была девушка. Только изредка, как я приметил, стрельнёт в меня взглядом, и тут же испуганно озирается – не заметил ли кто. Не знаю, как другие, но я-то стреляный воробей был, я приметил. И мысленно выделил её среди прочих. Нужно сказать, что писаной красавицей она не была, но и не уродина. А понравилась она мне своим поведением, какой-то особенной девичьей стыдливостью да умом. На разные темы мы в компании говорили: то заводские новости обсуждали, то начальство наше заводское – всё же на виду – город маленький, то кино новое, да артистов: Крючкова, Орлову, других. А Лиза всё молчит. Но уж если скажет – как припечатает, никто возразить не мог. Умничка. Ну и начал я к ней клинья подбивать. Не сразу получилось. Непростая девушка. А уж когда получилось, такое море любви на меня опрокинулось, что захлебнулся я. Немного времени прошло, и я понял: нечем мне ей ответить – любви-то не было. Просто задело сначала – другие девчата за мной табуном бегают, а эта вроде влюблена, а виду не подаёт. Ну не то чтобы совсем она мне не нравилась. Девчонка неплохая была, и из общей массы выделялась. Нравилась мне. Но всё же не любовь с моей стороны это была. Тогда мне слишком уж доказать хотелось, что и эта в общем табуне за мной побежит. Одно слово, дурак был. А когда ближе её узнал, понял, что она действительно не такая, как все. Особенная она. Человек золотой. А толку что? Уважал я её, а любви не было. Что делать? Как тут жениться без любви?! Не мог я так жениться. И сказать, что давай, мол, расстанемся, я не мог вот так сразу. Луша у неё нежная, ранимая. Думаю, сделает ещё с собой что-нибудь. Не мог грех на душу взять. Пока мучился я в сомнениях, время прошло, а тут она и сообщает, что беременна. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Куда деваться? Подлецом я никогда не был. Так и женился. Прожили мы в согласии аж три месяца. Хорошо прожили, без скандалов. Всё-таки она женщина замечательная, и я к ней хорошо относился, не обижал. Но… без любви. Без любви. Понимаете? – Поляков чуть ли не заискивающе заглянул в глаза Рыжкина – понимает ли? – Короче, домой с работы не спешил. Лиза-то, умница моя, быстро разобралась, но молчала. Своей любовью жила да ребёнком будущим. А тут и повестка – в армию меня призвали. И понеслась: Дальний Восток, военное училище, финская война, Бессарабия и нынешняя, Отечественная. Вот теперь я здесь, под Сталинградом. С женой с тех пор не встречался, а сына, которого она родила вскоре после моего призыва, не видел вообще. Когда в армию уходил, сказал ей: «Прости за всё». Тогда она, может, и не поняла, о чём речь, за что прощения прошу. Ну а со временем, конечно, разобралась. Говорю же – умная девушка. Но в письмах (писала она мне до самой войны) ни словом не обмолвилась, не выразила своей обиды. Я ведь даже в отпуск домой ни разу не ездил. Материально, конечно, помогал – вопросов нет. А ездить – не ездил. Боялся, наверное, в глаза ей посмотреть. Да и сынульке тоже. Увижу, думаю, и вот она – снова семейная жизнь. А какая она, семейная, с нелюбимой женщиной. Всё равно один конец. Так что я и решил: рубить, так рубить сразу. Вот и получается, что женат я был всего три месяца, да и давненько это было. Не было б войны – давно бы развёлся. А так… Как это там у женщин – соломенная вдова? А я стал быть соломенный вдовец. Такие дела, Михал Иваныч, с моей женитьбой. Придёт время – разведусь, если, конечно, живы будем.

И без паузы:

– Закурить можно?

Рыжкин кивнул.

– Кури. Сейчас блюдце дам. Вместо пепельницы. На войне многие курить начинают, а я вот бросил. Уж две недели как. Думаешь, продержусь?

Поляков усмехнулся.

– Думаю, нет. Это от силы воли зависит. Но это пока мы здесь, в чистой избушке с вами разговариваем. А бои начнутся – кто ж устоит, когда друзья, близкие люди да и просто подчинённые гибнут? Это феномен будет.

– Спасибо, успокоил.

Он встал, покопался где-то в углу возле умывальника. Принес треснувшее блюдце.

– На вот. Травись. А Наталья твоя курит?

– Нет. Она хорошо воспитана. А тут главное – не начать. А начать я-то уж ей не позволю.

– Ладно. – Рыжкин встал, прошёлся по комнатёнке, снова сел, поднял глаза на комбата. Будто подменили его. Взгляд строгий, суровый. Это тебе уж не Михал Иваныч. Начальник политотдела полка, подполковник.

– Так что же мне с тобой делать? Историю занятную ты мне рассказал. Я тебя, может, и понял. Но это мы с тобой здесь, с глазу на глаз обсуждаем и рассуждаем. А как народу объяснить? И начальству? И Лычкину из особого отдела? Тоже интересуется, будь он неладен. По документам женатый ты человек, Поляков. И вести себя должен соответственно. Что хочешь сейчас делай, а уйти от этого мы никак не можем. Не могу я тебе приказать: брось ты свою Наталью! Но и афишировать, напоказ выставлять свои отношения прекрати. Где бы и как бы вы там ни познакомились! Пока как старший товарищ говорю. Нет – придётся привлекать! Тут уж от меня мало что зависит. Я не привлеку – меня привлекут. Да и тебе это надо?

Похлопал его по плечу. Другим тоном добавил:

– Потерпи, брат, потерпи. Скоро и Донбасс твой освободим – там видно будет.

«Значит-таки наступление, – обрадовался про себя Поляков, – действительно, там видно будет». Но вслух ничего не сказал. Затушил в блюдце окурок, встал.

– Разрешите идти, товарищ подполковник? Подполковник кивнул. Но не с добрым видом, как бывало, а строго. И уже вдогонку зло бросил:

– Иди. И не забывай наш разговор. Не в колхозе и не в шахте. Здесь армия, суровое время и суровые законы. Не поймёшь – по законам сурового времени ответишь! Иди.

Поляков вышел с тяжёлым сердцем. «Так это он Михал Иванычем только прикидывался. Так, вроде мужичок простачок. В душу залезть! А сам? Суровое время и суровые законы. Да хоть стреляйте – моя Наталья! И прятаться мне не от кого»!

Вот такой злой злюкой и заявился в свою хату.

Долго не мог заснуть. Вспомнились слова Рыжкина – где бы вы и как бы вы ни познакомились! Где бы и как бы!

В июле сорок первого с остатками своей роты он тащился по гладкой, как стол, степи южной Украины. От роты осталось человек пятнадцать. Куда шли? Поляков и сам не знал. На восток. Вот и все дела. Изредка их обгоняли такие же бедолаги. Иногда и они обгоняли другие группки военных. Все тащились в одну сторону. Где фронт, где штабы и командиры – никто не знал. Где-то там, на востоке. Туда и шли.