Мак Брэзел. Ночь со 2-го на 3-е июля

Гроза пятилась за горизонт. Где-то ещё ворчал гром, но над головой уже раскинулось чистое ночное небо. Промытый летним ливнем воздух стал особенно свежим, приятно пахнущим мокрой землёй, травой и озоном.

Старик Уильям Уэр Брэзел, для знакомых просто «Мак», торопился загнать отару в загон. Гроза уходила, но впереди была ещё целая ночь и – кто его знает?..

Мак наклонился, отыскивая, запропастившийся где-то в мокрой траве, второй конец верёвки от ворот загона, как вдруг краем глаза заметил ярко-белый, словно от гигантской сварки, всполох на небе. Свет сделал ночь на миг прозрачной, будто её вывернули наизнанку. Почти сразу докатился… Нет не гром, а глухой и чудовищно сильный хлопок, будто кто-то невидимый пребольно ударил ладонями по ушам.

Брэзел зажал пальцами нос и силой дунул, не открывая рта. В ушах что-то хлопнуло, и слух восстановился, обрушив на него оглушительно звенящую тишину. Не было слышно даже неуёмных цикад. Полу оглушённый Мак, затряс головой и тут ему по глазам резанула ярчайшая красно-жёлтая зарница.

Мак сплюнул, затянул жерди, и задержал взгляд на сбившихся в кучу беспомощно блеющих овцах.

Только что бывший чистым, воздух начал наполняться чем-то едким, щелочным, отдавая во рту металлической оскоминой. Прерия затихла и замерла в ожидании неизвестного.

И в неё пришёл новый и чуждый для прерии звук…. Словно паровоз, с шипящим свистом, неожиданно выпустил под ноги пар. Так противно свистит недовольный металл, когда его, раскалённый, резко суют в воду. Раздался звонкий треск, словно где-то неподалёку лопнуло оконное стекло, не выдержавшее жара пламени. И вся эта какофония звуков вдруг завершилась ещё одним глухим раскатистым взрывом.

Так рвались 149-миллиметровые снаряды бошей под Сен-Миелем в далёком 1918-ом.

Потянуло острыми и чуждыми запахами – расплавленного камня и горящего металла.

Очевидно с неба свалилось что-то большое. И оно кроваво дышало сейчас там в нескольких сотнях ярдов от Брэзела.

Над тёмными силуэтами холмов в небо потянулся фосфоресцирующий дымок, подсвечиваемый снизу багровым отсветом. Будто бы, за холмом тлел гигантский уголёк.

Мак сплюнул, затянул жерди ворот верёвкой и, бросив последний взгляд на беспокойно блеющих овец, упрямо зашагал к дому. Что бы там ни упало – это не его забота. Лезть туда он не станет. С военными он уже сталкивался, и меньше всего ему хотелось иметь дело с федеральными агентами.

3 июля 1947 года. Мак Брэзел

Утром ему нужно было ехать в Розуэлл. Городок был центром его маленького мира: здесь он продавал шерсть, покупал инструменты и городские товары вроде спичек, керосина, соли и сахара.

Мак Брэзел добирался до города на стареньком, запыленном Chevrolet Half-Ton 1938 года. Машина тарахтела и гремела на ухабах, но всё ещё исправно служила своему хозяину.

Сделав покупки, Брэзел завернул в бар – пропустить стаканчик и перевести дух.

За дальним столиком у окна громко пререкались трое, то и дело перебивая друг друга. Мак знал их. Все трое были его соседями. Не любитель шумных компаний, Мак и на этот раз проследовал мимо. Спорщики его и не заметили. Мужчины горячились и, пытаясь перекричать друг друга, постепенно переходили на крик. Фермеры горячо обсуждали события минувшей ночи.

Мак Брэзел сел за стойку спиной к окну.

– А я говорю – это был самолёт! – кричал Джонни Паддингтон. – Я видел, как в него что-то попало. Он загорелся, а потом упал. Наверняка это был самолёт комми, и наши его сбили. От русских до Аляски – менее пятидесяти миль, а оттуда до Розуэлла уже и рукой подать…

– Ерунда, – горячился Том Уоллес, – сноха деверя, та, что работает официанткой в офицерской столовой 509-ой бомбардировочной… Ну, я вам про неё как-то рассказывал, помните? Та, что лично видела парней, сбросивших атомные бомбы на Хиросиму и Нага…, ну и туда тоже. Так вот… она сказывала моему двоюродному брату, что на авиабазе скоро начнутся испытания нового бомбовоза, специально сделанного для сбрасывания с космической высоты этих самых ядрённых бомб. Думаю, это он и был. Поднялся себе в небо. А там его господь Иегова и прихлопнул как бабочку булавкой. Пастор Илайя давеча на воскресной проповеди…

– Да что вы тут такое трёте, мужики! – вмешался Рикардо Гомес, ближний сосед Мак Брэзела. – Вчера вечером я объезжал загоны и лично видел, как по небу летело что-то плоское и блестящее, и… – бац в него молния! Эта чёртова штуковина загорелась и давай валиться. А потом я услышал взрыв. Если бы это был самолёт, да ещё и не наш, поисковые группы давно бы уже шарили по всей прерии.

Это была летающая тарелка. Я про такие ещё в июне читал в нашей «Дэйли рекорд», когда пилот Арнольд…

Мужчины ещё продолжали препираться, но Брэзел их уже не слушал. В голове медленно складывались: овцы, вспышка, грохот и взрыв.

Фермер допил свой виски и с глухим стуком поставил стакан на стойку. Его движения были медленными и выверенными. Он молча расплатился, кивнул хозяину и вышел на слепящее солнце.

Спорщики совершенно верно подметили: федералы скоро начнут рыть землю носом. А когда найдут то, что упало с неба, придут к тем, кто живёт поблизости. И ему, Мак Брэзелу придётся отвечать первым.

Мысль о предстоящем разговоре была для него горче полыни.

Брэзел залез в кабину грузовичка. Долго бездумно смотрел перед собой сквозь запыленное стекло. Потом резко дёрнул стартер и поехал домой.

Никто не поверит, что он слышал взрыв и не потащился поглазеть, что там такое грохнулось. Надо идти в прерию и поглядеть своими глазами. А когда начнут расспрашивать… сказать правду. Это был верный способ отвадить и полицию штата, и даже фэбээровцев.

Решение было принято. Осталось его выполнить.

К вечеру Брэзел закончил дела по хозяйству и, не дожидаясь утра, снял с полки тяжёлый металлический фонарь – на пяти круглых батарейках. Он щёлкнул боковым выключателем, и тусклый, желтоватый луч вырвался наружу, дрожа в сухом воздухе. Свет не резал темноту, а расплывался в ней, как молоко в крепком чае – мягкий, неуверенный, с расплывчатым ореолом вокруг источника света.

Мак держал фонарь низко, у правого колена, направив луч на землю. Фонарь освещал дорогу на два-три шага вперёд, и даже знакомые очертания холмов казались Маку призрачными, будто нарисованными углём на серой бумаге.

Ночь опустилась на прерию густой, почти осязаемой пеленой, и Брэзел шёл к месту падения, ориентируясь по памяти – по направлению звука, услышанного прошлой ночью.

С каждым его шагом тишина становилась всё неестественней. Наконец, пропали вообще все звуки – ни крика совы, ни шороха койота в сухой траве. Будто кто-то выключил радиоприёмник, транслировавший радиопостановку или ластиком стёр карандашный росчерк с листа бумаги.

Идти Маку пришлось недолго.

Земля, которую ещё несколько дней назад покрывала выгоревшая трава, была усеяна обломками белого металла, обрывками фольги и чего-то, похожего на резину. Всё это лежало в беспорядке, разбросанное на сотни метров, и не походило на то, что Брэзелу доводилось видеть раньше.

Он передвигался осторожно, стараясь не наступать на валяющиеся предметы. Сначала светил под ноги, затем делал шаг и только потом водил лучом по сторонам. Из-за подсевших батареек фонарь давал слабое, неравномерное освещение – его желтоватый свет подрагивал, будто опасаясь касаться самих обломков. А они при попадании света не отсвечивали, а мерцали – как мокрая шкура змеи, только что выползшей из ручья.

Мак бродил по полю, не решаясь ничего подбирать. Если это самолёт – значит, федеральная собственность. А с правительством он зарёкся связываться. Но то, что он видел, не походило на разбившийся самолёт. Ни тебе двигателя, ни фюзеляжа, ни крыльев, ни даже алюминиевых клёпок.

Брэзел присел, поднёс фонарь ближе к земле и осторожно взял обрывок фольги. Материал был лёгким, не рвался и не мялся, а после сжатия выправлялся без заломов, словно плоская пружина. Мак подобрал один из брусков. Попытался согнуть, но тот не поддался. Поднёс его к глазам, подсветил фонарём. На металле были вытравлены буквы – не английские, а других Мак не знал.

«Нет, – подумал Уильям Брэзел. – Это не самолёт. А если и самолёт, то японский… Или того хуже – русский».

Он решил не идти в полицию. В конце концов, мог бы в тот вечер спокойно сидеть дома – ничего не видеть, ничего не слышать.