Глава 1. Пролог.

1948 год. Восточная Сибирь.

Неизведанные территории.

Тьма мягко сгущалась над лесом.

Истощенный мужчина дрожал в промозглой землянке под давно уже сгнившей столетней сосной и внимательно слушал дыхание тайги. Было холодно, сыро. Маскхалат истрепался. На иссохшем лице было видно лишь с проседью бороду и смертельно уставшие, но горящие злобой глаза. В них частенько мутнело, он не ел уже несколько дней и с трудом сохранял очень шаткий рассудок. Его группа погибла, все шесть – растворились бесследно в тайге.

Напрягая последние силы, он фокусировал взгляд на маленьком белом пятне где-то в сотне шагах впереди сквозь прицел карабина. Трофейный пехотный Mauser 98K лежал в руках как родной, отливая приятным холодом стали. Все патроны заряжены, смазаны жиром, а убойной мощи винтовки ему хватит сполна, чтоб свалить на таком расстоянии даже медведя. Лишь бы раз хорошенько увидеть в глаза, вот только слишком хитер и коварен он, этот…

Зверь.

Зверь ли? Петр не верил сначала, да и по правде, не верил сейчас до конца. Все эти мифы, легенды, суеверный шепот бывалых охотников у ночного привала. Он прошел две войны и в свои сорок семь был лишен всех иллюзий, но за долгие годы также крепко усвоил одно: жизнь, порой, преподносит сюрпризы. Потому слишком много не думал и спокойно лежал в замаскированной дневке-землянке на двух теплых ватниках под плащом с кучей веток вверху и большими ошметками свежего мха, и расслабленно ждал, без конца вспоминая события этих жутких недель.

Ведь стояла простая задача: отыскать следы пропавшей еще до войны экспедиции. Все участники поисковой команды его знакомые фронтовики, большей частью разведчики. Надежные, крепкие мужчины, все отобраны лично Петром. В начале августа они начали сплав по реке, а к концу необычно жаркого лета с воодушевлением вступили в неизведанные никем прежде, потаенные регионы бескрайней восточносибирской тайги. И все шло хорошо, все шло гладко по плану. Как вдруг…

Голова разболелась, в глазах вновь потемнело. Петр быстро протер их шершавой ладонью, сохраняя внимание на чем-то крохотном белом всего в сотне шагах впереди. Не отводя опухшего от бессонницы взгляда, он двинул поближе компас и еще раз замерил азимут в сторону цели, как вдруг оттуда послышался шорох. Ненавязчивый шум, едва слышимый треск, будто нежно ломаемой ветки.

Петр глянул на время: наградные «Зенит» показали без четверти шесть. До заката минут, может, десять, пятнадцать. Догадка верна: зверь приходит всегда либо в сумерках ночи, либо перед рассветом. И придет он с поляны – в лицо, ибо ветер дул в спину.

Он напрягся, готовый стрелять. План сработал, осталось увидеть. Как внезапно все стихло. Петр не слышал ни пения птиц, ни шороха мелких зверей, грызунов, – ничего. Стало жутко, как возле могилы. Но он даже не дрогнул, и спокойно смотрел сквозь прицел.

Очень быстро осеннее тусклое солнце ушло за вершины на запад, стволы елей и сосен стремительно слились в один серый фон. Тайга разом стемнела, будто сверху накинули черную шаль. «Не пришел, – заключил он тоскливо: – Еще одна ночь…» Петр сжался в комок и устало уткнулся в пучок влажного мха, как в лесную подушку, закрыл крепко глаза и внимательно слушал.

Было голодно, холодно, ныли суставы, беспокоили старые раны в груди, в бедре вновь разболелся осколок гранаты. Все хотелось чесать, расчесать до крови, ибо зуд хуже боли, но нужно – терпеть.

Он закинул в рот ветку кедровой сосны и стал быстро разжевывать горькие хвои. И в какой-то момент отпустило, тогда Петр провалился в отчаянный сон.

Снился бой под Варшавой.

Стояло жаркое, знойное лето, август, пыль, гимнастерка в поту, он командовал ротой. Проклятые мины ложились все ближе, и ближе, и ближе, хотелось зарыться по шею в песок, но он крепко сжал зубы, как прежде под Ржевом, и им отдал приказ…

Он отчаянно вздрогнул.

Вновь послышались звуки: осторожные, тихие; ненавязчивый треск, едва слышимый шорох, то ближе, то дальше, то ближе опять, словно кто-то блуждает по кругу.

Петр нахмурился.

Это могут быть звери, и птицы на ветках, грызуны или даже лиса – ночной лес полон жизни и звуков. Но как старый разведчик он знал, что именно так притворяется тот, кто крадется на двух. Кто-то шел, кто-то шел совсем рядом, большой и тяжелый, и искал его здесь.

«Поищи, – Петр устало подумал. – Ищи лучше, милок. Поумней тебя были, да и тех уже нет».

Он был точно уверен, ибо сделал укрытие как надо: под корнем огромной упавшей сосны в куче острых колючих ветвей. Можно было пройти в полушаге, разве только почуять, но за последнее время он так сильно пропах окружающим лесом, что сливался с тайгой, словно кочка земли. Также Петр полагал, кем бы тварь ни была, она не обладала сверхтонким чутьем, и уж вряд ли имела кошачье зрение.

«Видит в сумерках лучше», – рассуждал про себя и услышал, как шаги удалялись, а вскоре и вовсе исчезли.

Лишь тогда с облегчением вздохнул он и резонно решил, что нужно поспать. Как вдруг резко почувствовал жжение и зуд в грудной клетке – это кашель прорывался наружу.

Петр вцепился зубами в губу и взмолился, вспоминая невольно, как именно так в 42-м под Ростовом на участке их фронте элитная группа из Бранденбург-800 была выбита в полном составе из-за невинного чиха.

Кашель чудом сдержал. Чуть поздней отпустило.

«Не хотелось бы здесь помереть как-то так, – измождено подумал, и бороться с усталостью больше не мог. – Не в моих годах, хватит, старик уже я», – он уткнулся лицом в кусок мягкого мха и уснул, как убитый.

Пробудило чутье.

Он открыл глаза резко и по старой военной привычке первым делом внимательно все рассмотрел, отмечая вокруг предрассветные серые тени. Стоял злобный, промозглый, убийственный холод – первый легкий мороз в этом теплом году. Петр закинул в рот новый пучок горькой хвои, разжевал, ущипнул себя больно, постучал по щекам и печально подумал, что к каким-то вещам невозможно привыкнуть.

«Ведь не зря называют собачим», – заключил он тоскливо, как глаза постепенно привыкли ко тьме.

Петр вдруг присмотрелся и с радостью понял, что все вокруг: ветви, кусты, муравьиные кочки, деревья – были тонко покрыты сверкающим инеем.

«Наконец-то везет», – он довольно прикинул, хладнокровно упер ствол винтовки, приложился к прикладу щекой и размеренно принялся ждать.

Было даже не раннее утро, а по всем признакам поздняя ночь. Спустя двадцать минут тени стали немного светлее, и он смог различить вдали то, что хотел – полотно.

Еще в прошлое утро Петр вырвал смачный кусок от последней рубахи, хорошо на него помочился, после выбрал сосну на открытой поляне, которую было отчетливо видно из заранее подготовленной дневки, и лишь затем прикрепил полотно на суку.

Уже лежа в укрытии Петр вновь убедился, что между ним и «мишенью» не находилось кустов, ни деревьев, ничего, что перекрыло бы поле стрельбы. И с тех пор он не двигался с места вот уже девятнадцать часов.

Чтобы не терять время даром, он осматривал каждое дерево в поле обзора, вычисляя примерное расстояние и высоту нижних веток, чтобы в случае спешки брать поправки стрельбы без раздумий на глаз. Ветра не было, благо. Так прошло еще время. На востоке слегка посерело – это признаки первой зари.

Вдруг на самой границе обзора проскользнула огромная тень с такой прытью, словно мимо летела гигантская птица. Тень казалась стремительной, неуловимой, но предательски четко заметной, благо первому инею года.

Петр заметил, но не думал за ней уследить, лишь краем глаза фиксировал перемещение «тени» по широкой дуге, продолжая смотреть сквозь прицел на «мишень».

«Очень ловко обходит. Хитер, не дурак».

Все вдруг резко исчезло, а тень – растворилась.

«Неужели почуял засаду?»

Петр не слышал ни шороха, ни дуновения.

Вдруг ему показалось, как на долю секунды «мишень» вдруг исчезла, словно кто-то моргнул за него – и возникла опять.

Петр прищурился – полотно было там же, на месте. Может, зрение подводит? Или просто устали глаза?

«Щас поймешь…» – и вдохнул глубоко.

Полотно потемнело, опять – на мгновение.

Петр медленно стал выдыхать.

Полотно вдруг пропало из виду совсем, словно кто-то огромный собой заслонил целиком.

Он нажал на крючок в ту же долю секунды.

ПА-БАХ! – хлестнул Маузер звонко.

Безмятежный покой предрассветной тиши разорвал громовой, оглушительный рев, или крик, или рык, будто ранило что-то большое, и злое.

Он не думал и выстрелил снова.

И снова – туда же на звук.

«Два осталось внутри», – хладнокровно решил о патронах, и уткнул лицо в мох, затем крепко зажмурил глаза и затих, как убитый.

Оглушительный рев нарастал, приближаясь к землянке все ближе и ближе по длинной дуге. Вдруг послышался шум совсем рядом, треск ломаемых веток и сучьев, словно прямо в него сквозь тайгу несся поезд на полном ходу.

Собрав волю в кулак, Петр не шелохнулся.

Стало тише внезапно.

Рев в какой-то момент вдруг исчез. Вскоре стало понятно, что шум затихал: разъяренный, обескураженный, раненый зверь – удалился на запад в тайгу.

«Не нашел, – утомленно подумал. – Это шанс. На востоке гряда, за грядою река, где река – там и люди».

Изможденный, худой, он с трудом приподнялся. Онемевшие руки и ноги ломило. «Даже если лишь ранил, то пока оклемается – быстро уйду» – Петр твердо решил.

Покачнувшись, он вылез из дневки, поправил винтовку, сложил ватники в старый рюкзак. Завернул в плащ-палатку, перекинул пожитки за спину, обернулся назад, посмотрел истощенно – и как можно скорей захромал на восток.

Глава 2

– Принято считать, что человек – есть вершина эволюции животного мира.

В аудитории Института Антропологии царила благоговейная тишина. Ее любили и слушали все. Звонкий женственный, полный энергии голос чеканил слова. Невысокая стройная брюнетка средних лет в строгом костюме – полноценный профессор и доктор наук. Она осмотрела всех цепким, живым, обаятельным взглядом, и громко сказала:

– Однако в истории присутствовал еще один вид, тысячелетия живший с нами рядом, – энергичным движением открыла ноутбук и нажала несколько клавиш, – и превосходящий буквально во всем!

На проекционной доске появилась художественное изображение мощного неандертальца с дубиной, одетого в шкуру. Низкие надбровные дуги его укрывали глаза под навес мрачной тени, придавая бездушному взгляду суровый, убийственный вид.

«ПАЛЕОАНТРОП, прим. 20 тыс. д. н. э.»

– В современной культуре их незаслуженно представляют эдаким брутальным, но глуповатым приматом, – улыбнулась она. – Во многие языки мира вошла даже стойкая фраза: «вести как неандерталец». Но, поверьте, в реальности все было немного не так.

Изображение за спиной сменилось, и все увидели одинокого неандертальца, выводящего куском угля на стене пещеры изящное изображение галопирующей лошади.

– На самом деле палеоантроп был чрезвычайно умен и необыкновенно творчески развит. Они изобрели наскальную живопись, имели зачатки медицины, некое подобие музыкальных инструментов, первыми стали применять ритуальные захоронения, что означало понимание абстрактного смысла смерти. Они создавали небольшие, но очень крепкие семьи, и обладали интеллектом и навыками для выживания в самых ужасных условиях среды, а здесь обязательно нужно добавить…

Ольга сделала пару шагов ближе к залу.

– Что доисторическая Европа – это был совершенно иной, ледяной, мрачный мир, коим правили страшные хищники палеолита! Среди которых выделялись такие милые создания, как пещерный медведь Ursus Spalaeus и Arctodus Simus – медведь гигантский короткомордый, настоящий властитель первобытного мира! Вы только взгляните на них…

На экране появилось изображение монстра, в сравнении с которым человек казался крохотным созданием. На другом изображении, сделанном в музее, чучело в полный рост стояло на задних лапах, возвышаясь на три метра вверх.

– Добавьте сюда разнообразие кошачьих!

На экране появилось изображение смилодона – саблезубого зверя, страшную смесь льва, тигра, леопарда и гиены на коротеньких задних лапах, но размерами в полтора раза крупнее любого из ныне живших сородичей.

– Пещерные львы обитали на юге Европы вплоть до расцвета Римской Империи, а на территории юга России дожили до раннего средневековья. А вот, кстати, обратите внимание: псовые – тоже!

На экране появилось изображение невероятно крупного волка с подписью Aenocyon Dirus – «Волк ужасный».

– Теперь представьте себя в окружении всех этих милых созданий, и задайтесь вопросом: насколько сильным, ловким, творчески развитым существом с интеллектом, памятью и глубиной прогноза им нужно было являться, чтобы процветать почти пятьсот тысяч лет в столь холодной, опасной среде?

В аудитории подняли руку.

– Да, пожалуйста.

– Скажите, я слышал, что у них развился мозг, размерами превосходящий мозг современного человека, это действительно так? – спросил приятный мужчина в очках, похожий на обозревателя одного и местных изданий.

– Абсолютная правда! – оживилась она. – В случае с высшими приматами крупный размер мозга означает глубокое абстрактное мышление, и куда более сложный, творческий ход мыслей…

– Вы хотите сказать, мы – глупеем?

– С точки зрения когнитивных функций, возможно. Но по-прежнему человеческий мозг до конца не изучен, однако с тех времен он действительно сократился где-то на пятнадцать-двадцать процентов в размерах.

– И в чем причина?

– Лидирует мнение, что окружающая среда не создает прежнего давления. Нам не нужно сражаться с пещерными львами, выживать во льдах, умирать от простуды, запоминать немыслимое количество информации с самых малых лет лишь для того, чтобы выжить.

Она взяла в руки смартфон и элегантно постучала корпусом по экрану ноутбука.

– И зачем? Ведь давно есть удобные достижения прогресса. Все это сильно снижает нагрузку на мозг, а есть железное эволюционное правило: что не используется, то отмирает, но вернемся.

Она недолюбливала открытые лекции. Как правило, их посещали студенты, журналисты, зеваки, пенсионеры, или попросту те, кто хотел узнать для себя что-то новое. Вход являлся свободным, что было как плюсом, привлекая широкое внимание к узким научным вопросам, так и минусом, становясь объектом болезненного притяжения для сторонников совершенно безумных теорий, приходящих не с целью узнать, но поспорить.

– Несмотря на годы изучения, вид по-прежнему представляет большую загадку, однако можно сказать, что неандерталец был развитым, самодостаточным и невероятно успешным индивидуалистом. Все иллюстрации, изображающие их брутальными недоумками, устарели или попросту лживы. Они были сильнее, умнее, чем мы, однако в конечном итоге – проиграли борьбу.

На экране появилось новое изображение: у пещерной стоянки вокруг небольшого костра расположилась семья. Крепкие и сытые, похожие друг на друга, приземистые и мощные, укрытые звериными шкурами, они жались друг к другу и грустно смотрели на пламя огня, словно предвидя судьбу обреченного вида.

Слайд сменился: теперь на нем группа охотников – высоких, стройных кроманьонцев, вооруженных длинными копьями, окружила загнанного одинокого неандертальца с дубиной, готового принять свой последний бой.

– В эволюционной борьбе выживают не самые сильные, смелые, умные, ловкие, быстрые, красивые, но самые приспособленные. Однозначных причин мы не знаем. Возможно, они были яростно истреблены. Возможно, имело место постепенное поглощение одного вида другим. Возможно, и то и другое. Однако точно известно, что в ДНК современных европейцев, в том числе нас с вами, содержатся около двух процентов их гена.

– А чем мы были лучше? – спросил пожилой опрятный мужчина, похожий на военного пенсионера. – И почему мы не жили с ними мирно? Разве кооперация не дает самую эффективную стратегию выживания?

За мгновение Ольга определила, что задавший вопрос был из тех скучающих пенсионеров, которые интересовались практически всем, и, отдавая им должное, были довольно неплохо подкованы. В ее рейтинге самых благодарных, уважительных и внимательных слушателей они занимали почетное высшее место наряду со студентами первого курса.

– Хороший вопрос, – она одарила мужчину улыбкой. – Но как сказал Дарвин: близкородственные виды неизбежно обречены на конкуренцию, а по поводу: чем мы были лучше?..

Она глотнула немного воды.

– Есть разные мнения, взгляды. Возможно, слаженным коллективом, нашей способности к организации, дисциплине, строгой внутриплеменной иерархии и, конечно, числом. Ведь выживать эффективнее вместе, а слаженно вместе – эффективней вдвойне. Есть мнение, что именно тогда у нас возникают зачатки современной морали, в основе которой лежала способность и воля пожертвовать всем, даже жизнью, не ради членов семьи, но ради целого вида! Обратите внимание: самопожертвование – ключевая идея сквозь всю нашу культуру. Можно даже сказать, что оно и сделало нас в итоге людьми.

– Это как люди жертвуют собою в войну? – спросил кто-то, вроде, милая девушка с первого ряда.

– Да, в том числе, так.

Ольга тихо ненавидела всех, кто сидел в первом ряду, не важно, это были студенты, журналисты, пенсионеры, ухажеры, почитатели или даже коллеги.

– Если задуматься, – продолжила она, – то жизнь по определению есть высшая ценность, которую только способно иметь индивидуальное биологическое существо. Чья самая основная, примитивная архицель – это именно жить. Но что потребуется, чтобы заставить пожертвовать ею?

Она замолчала. У нее были светлые, ясные, с едва заметной хитринкой глаза.

– Материнский инстинкт? – сказал кто-то из зала.

– Да, абсолютно, – улыбнулась Ольга. – Родитель, спасая ребенка, не думая прыгнет в огонь. Мама-медведь защищает детеныша от каннибала-самца ценой собственной жизни. Такое встречается даже у птиц, и у рыб, не поверите, тоже, эта реакция вшита на уровне самых глубоких, примитивных инстинктов. Но вот… – она сделала паузу и вновь всех осмотрела, – пожертвовать жизнью не ради прямого потомства, а ради целого вида, тем самым, напротив, поставив под угрозу своих собственных кровных детей? Здесь что-то выше инстинктов! И есть мнение, что именно самоотверженность, наша мораль и позволили людям как виду освоить планету, стать теми, кто в итоге мы есть, и не позволило им – исключительным индивидуалистам, – она указала на изображение неандертальца. – Это даже обидно, не так ли, но один великолепный, невероятно одаренный футболист всегда проиграет простой, но сплоченной дворовой команде.

– Я бы не был уверен на счет нашей сборной, – крикнул какой-то веселый парень с задних рядов, и волна задорного смеха прокатилась по аудитории.