1 гл.

Заботливые мухи закопошились, это ли глаза мои, во что я превращаюсь, – она подумала, и вытерла платком то, что так мешало. Но разве можно избавиться от глаз. Они слезились длинными ручьями, мешали мелкой пылью. Вот я и дошла, ну, здравствуй, старость, в который раз уж в этой жизни сказала вновь себе, и в зеркале нашла, которую искала.

А в это время кто-то мелким стуком уже входил туда, где было сердце, и холод, холод просто дикий, очаровал её. И пальцы прыгали по кофте, искали пуговиц горохи, и всё так было просто, очень просто. Она легла тогда на пол, такой приятный, казалось, будто гроб уже готовый подставил спину для новых путешествий. Она лежала долго, всё вдыхала морозец смертушки столь близкой, и копошились мухи, копошились в глазах закрытых наглухо ставнями будто.

Потом пришёл, ей уши подсказали, супруг горбатый, с палкой своей глупой, он любит этой палкой греть ребят под окнами шумливых. Супруг стоял над нею очень долго, и размышлял вслух, не стесняясь, а сколько стоят похороны нынче, и что-то сиплое ругалось в его старом горле. Он говорил о том, что спать бы лучше, диван уж ждёт, приятный, мягкий очень, а тут вдруг на тебе, лежит себе, не дышит, куда её, ведь спать-то надо, надо.

И кошка добрая приятным, жарким счастьем расположилась на ногах холодных, согрела их, и спела свою песню.

Тогда старуха воздохнула смехом тихим, расправив крылья мёртвых лёгких, и заструились слёзы новой жизнью по бороздам лица, по этим всем глубинам, что роют кожу долгими годами.

Горбун обрадовался страшно, как ребёнок. Ну, слава Богу, сказал, осыпав себя многими крестами, поспать, значит, всё же мне удастся.

И поглядев какое-то мгновенье себе под ноги, он ловко застучал к дивану, бросил палку, и вот уже храпит, храпит и сладко, и счастливо.

И небо звонкими раскатами там вторит, стучит своими крепкими дождями, бегут по небу огненные кони, и Ангелы поют под небесами.

Я буду жить, она проворно встала, пошла к иконе, чтобы ночь молиться. И Бога славить сердцем благодарным. Я буду жить, так она сказала.

2 гл.

А ночью что-то сильно изменилось. Как будто молния, или разряд похуже, сверкнуло нечто в сердце старом. А может, небо просто распахнулось, и дали посмотреть ей, а что там, дальше… Она от страха сильно покачнулась, а может, это ей только показалось, но тем не менее в ногах такая слабость, и руки, руки мелко задрожали. И зуб на зуб совсем, совсем не попадал ведь. И всадник быстро дробью прокатился от края к краю небесного разлома. И глас трубы запел, зацокал как поезд, как самолёт, как колесница, всё полилось, помчалось в песне странной внутри слоёв вселенной многоокой. И времена смешались многокрыло, нет тут ни прошлого, ни будущего, нет ни мига из того, что временем зовётся. Тут есть иное, что умом не объяснимо, и что словам вообще не поддаётся.

Поднялись кости со всех дальних-ближних краёв-окраин, и потянулись тусклой вереницей так быстро к небу, так быстро плотью обрастали кости. И вот уже народами заполнен весь горизонт, от дна земли до солнца, до звёзд с луною, всё-всё заполнено вдруг ими, которые опять людьми вдруг стали, с живою человеческою плотью, с душой, некогда уснувшей мёртвым сном внезапным. Да, все они теперь молчат и дышат, и сердце в каждом скачет быстрым шагом, глаза у всех наполнены слезами, не знают, что их ждёт, что будет…

А будет – Бог. Иисус. Христос. Он будет. Сказал ей голос чей-то прямо в уши. И от Него никто не сможет скрыться. И у Него есть Книга Жизни, Книга! И горе, горе будет тому человеку, той душе несчастной, чьё имя в этой Книге не найдётся!

А я? Мой муж? А дети, внуки? Они есть в этой Книге страшной? – осмелилась пролепетать она, робея.

И всё ждала, ждала она ответа, и сердце в страхе стыло очень тихо. И не дождавшись нужных слов, очнулась, смотрела долго в ночь без света, и таяли, и плыли пред глазами как будто зраки чьи-то, иль кого-то, они пылали и горели страшно, предвестники ли снов, грозящих вновь присниться.

И вот – опять. Заухал филин дико. Сорвались двери с петель ржавым скрипом, открылись лабиринты глухих улиц, они вели в глухую бесконечность, туда, где есть только слёзы, и голоса без лиц, и без отличий, там всё – темно и очень безнадёжно, там нет дыханий и надежд на что-то, там всё одно, влекущее к страданию.

Ей посчастливилось на этот раз проснуться быстро. Какое счастье, я на воле, я свободна, я снова в этой жизни, где есть кровать и чай в горячей кружке. Она ощупала себя дрожащими руками. Ей не хотелось думать ни о чём, что было. Ведь если думать об ушедших грёзах, они заставят заглянуть в то, в завтра, туда, где будет отражение снов мрачных.

Она взглянула на Спасителя в иконе, перекрестилась, прошептав молитву. Услышала, как муж храпит за стенкой. И кошка вот пришла, поговорить с ней хочет. К хозяйке жмётся тёплым боком.

3 гл.

«Послушай, Галя, чай попить бы надо, вставай, иль снова ты в могиле?» Сказал горбун, над ней опять стоял он, смотрел опасливо, но всё-таки с надеждой. Знакомый профиль уточкиного носа, и впадина, как котлован глубокий, там, где давно зубов красивых нет уж. И щёк мешки, когда-то он любил их целовать, когда были упруги. Из приоткрытых губ поблёкших надсадное дыханье смрад смерти доносило до его ноздрей мохнатых. Ветры зловонные несла ему плоть Гали, пока живой, да, живой супруги, иначе не могла пустить бы ветры. «Фу, фу, – сказал он, морщась. – Всё бздишь, ну, Галя, хватит, вставай, пора нам чай попить бы, иди, давай, на свою кухню. А то мне одному неинтересно».

Пока чай к трапезе звал бормотаньем, она молилась, привычно опустившись на колени, тут, у плиты, на кухне тесной, вкусной. Нет, не на чайник же она молилась, ясно, она ушла внутрь себя духовными очами, где видела Христа так явно. Взирал Он на неё с любовью. А на стене апостолы сгрудились, там, где Иисус собрал их на тайную вечерю, икона эта, так считала Галя, всю кухню и людей в ней согревала светом, и нечисть всякую паскудную гнала подальше. А позади апостолов предатель, он раздражал, зачем вообще там он, его фигуру тёмную не надо, совсем не надо видеть там Иуду. И Галя ножницами откромсала край у ленты, ну точно для Иуды, сильно липкой, и лента липкая вцепилась намертво в ухмылку гнусную, и сразу же не стало там Иуды. «Зачем икону портишь?», – горбун сказал без удивления. «Затем», – ответила ему, желая уйти от пререканий. Он тоже не любил всех этих споров, глаза прикрыл и помолчал немного.

«Ну, Галя, чай давно вскипел уж. Давай, давай, ну, хватит, я заждался», – сказал горбун и сморщился в улыбке. Он рад был, что она тут, рядом. Ну, что бы он без неё делал? «Вот что бы я без тебя делал, Галя», – сказал он, наблюдая, как в чашки наливала чай сварливый. Пожалуй, чай за всех здесь отдувался, бурлил котлом, кипел страстно и сыто.

«Пусть только он и кипит, других кипений мне не надо в этом доме, чтобы ни я, ни муж мой не бурлили, и жили бы без ссор и вздора, которым сердцу хочется плеваться». Она из-под бровей на него взглянула, сказала про себя: «Помилуй!» А он, не слыша, продолжил, прихлёбывая с блюдца сладость: «Мне без тебя, скажу, Галь, честно, – худо, да, худо без тебя ведь будет, поэтому ты лучше не старайся поспешно уходить в мир лучший к своему Иисусу. Повремени. Дождись уж моей смерти».

«Давай читать Исайю. Сегодня в церквах все его читают», – сказала она строго, и слушать не желала никаких ответов. Да он и не протестовал. Пост как-никак Великий, страстоубийственный. Поститься в том числе и языком всем надо, он это знал от Гали на отлично. Уж лучше промолчать. Не спорить, не отвечать, и не вступать в раздоры. Да он и сам любил читать ту Книгу, в ней только он и видел сейчас все смыслы жизни. О, сколько смыслов повидал проклятых за время минувших десятилетий многих, и ни один из них, из этих смыслов, не мог быть звездою путеводной. Но вот к итогу жизни этой обрёл он Книгу, она была живой и очень нужной, такой она ему казалась. С неё он начинал теперь день каждый, и под подушкой у него она всегда лежала.

Увы, сказала Галя, вперив взгляд в страницы, народ, обременённый беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные! Вся голова в язвах! Сердце исчахло! Язвы! Пятна! Гноящиеся раны! Земля ваша опустошена! Ваши руки полны крови! Омойтесь! Очиститесь! Перестаньте делать зло!

4 гл.

«Грядут страдания, Пётр», – горбуну она сказала, и Библию закрыла.

«К нам?» – спросил он.

«Ко всем…»

Добавила, подумав:

«Ко всем народам».

«Тебе что, было откровение? – спросил он без насмешки и кружку ей подставил. – Плесни ещё чуток, моя ты Галя».

Пока чай лился перед его носом, и бороды касались брызги жара, он красным носом чуял тела её близость, халата байкового уют и мягкость, и мысли о былом шли к нему приятными рядами, в них много было дней, наполненных любовью. Там девушка с прекрасными глазами, с косою яркой, будто солнце, пела, и он, парень молодой, красивый, статный, без горба, нажитого позже, он шёл к ней в объятия ночами, и пел с ней вместе любовные заклятья. Он обещал ей верность без измены, божился быть примерным семьянином, но всякое ведь в жизни той бывает, поскольку жизнь слишком, порою, долго длится.

Поэтому он помнил и другие варианты – дни, полные иных объятий, в иных краях, куда он уезжал надолго, работая шофёром на дальних рейсах, мотался по разным городам и весям. И были приключения, и флирты, и зной любовных ласк чужих, запретных. Сейчас оно уже ему не надо, все эти поцелуи и намёки, и клятвы о любви, и ложь за ложью, всё это стало пылью, всё исчезло. Растаяли в туманах девы, поцелуи, деревья над озёрами и дали, в которых девы заманчиво сверкали своими золотыми телесами.

Осталась та же Галя, со своим Иисусом, и он, уж старый Пётр, с Галиным Иисусом. Он так и говорит в ночных молитвах: «О, Боже моей Гали, помилуй и меня, раз есть Ты у моей Гали». Он верит в Иисуса – как не верить, раз верит в Него Галя, а если так, то почему не верить. Тем более ей бывают откровения. Не от кого-то там, не от соседки Оли, быстроухой на сплетни, многогубой на злые речи. Соседка Оля до сих пор страдает, что не смогла Петра завлечь в свои постели, и так, и эдак много намекала, да он плевал на её старушечьи забавы и чары ведьминские, ему уж не до ведьм, когда тут, рядом, пророчит Галя Пришествие Второе. Очиститься спешить, вот главный смысл всего, что ему осталось. У Оли для него на всё свои ответы. Нет, говорит, Пришествия ждать долго. Сто раз ты помереть ещё успеешь. Так всласть, пока нет смерти, повеселимся, ну, приходи, давай, водочку поставлю, открою тебе прелести и тайны всего, что хочешь, будешь всем доволен. «Смысл – он тут, он близко, он прекрасен». И Оля кривила внутри морщин, покрытых пудрой, свои, как ей казалось, заманчивые губы, густо закрашенные малиновой помадой. Сулила Оля Петру собственные откровения, заполненные чем-то диким, горьким, таким ему всё, что от Оли, представлялось, как будто бы трава с горячим ядом.

А вот у Гали откровения совсем, совсем иные. И чистых смыслов и намерений, и добрых чувств они бывают. И даже предсказания несчастий не лишены глубоких, добрых смыслов. Ведь если человеку, полному проклятий, гниющему при жизни от своих зловоний, даёт столь горькое лекарство Высший Лекарь, болезнь или другую скорбь, иль смерть, неважно, то падшему созданию лишь на пользу, во очищение души всё, и это благотворно, так говорила Галя и на отцов святых давала ссылку.

В прозрения он верил. Хотя остерегался слишком верить. Он знал, прозрения у святых бывают, тех, Божьих человеков. Святой свою Галину считать не очень-то решался. Но уважал, а потому боялся ослушаться её, пусть редких, предсказаний, тем более, они, о, сила свыше, случалось, и сбывались.

Как не забыть тот случай. Ему пообещала Галя гнев Божий за непослушание, на Пасху он решил остаться дома, уж больно спать ему в ту ночь хотелось. Слова её сбылись. Дом загорелся. Не очень люди поняли причину внезапного пожара. Ходили слухи, жилец Маргулин из двадцатой, там, на пятом, спал пьяный, на перине, с сигаретой. Ещё ходили слухи, кто-то видел, как молния в дом врезалась перед раскатом грома. Но в молнию-то мало кто поверил, дождя ведь не было в помине. Хотя, кто знает, в городе и правда где-то всё гремело, и вроде в небе. И тучи там ходили порывами, неровно. Может, и молниями небо там швырялось, всё может быть… Нет, перечили другие, греметь-гремели, да, но вовсе и не громы из-под неба, а колонны техники военной, учения к параду шли на площади центральной. Пожарники, однако, своё твердили, возгорания случаются нередко от проводки, ведь вовремя не чинят, не смотрят за проводкой. Так и горит. А вот жиличка из квартиры восемь уверенно сказала, дети фейерверком на пятом баловались. Пасху встречали салютами-огнями, им что Новый год, что Пасха, лишь бы праздник.

Сирены вой пожарной вдруг услышав, узнав, что дом её горит, тот самый, родной, что с мужем на диване, выбежала она из храма под пение «Христос Воскресе», молилась слёзно, сильно, по дороге, с трудом дышала, пока бежала мелкими шажками, к горбуну на помощь. И тут вдруг дождь сорвался с неба страшный, насквозь Галя промокла, пока домой, запыхавшись, приковыляла. Пожарные трудились, гарью пахло, народом двор был сочно утрамбован. Казалось Гале, что народ собрался здесь, в ночь великой Пасхи, чтоб Бога славить, воскресшего чудесно. Толпа глазела с сонным любопытством на отблески умершего вместе с дождём пожара, в котором Пётр живым таки остался, да и жильё, где спал, не пострадало. Чердак и пятый где этаж, там да, горело сильно, но дождь помог. Это ли не чудо. «Христос Воскресе! Вот тебе и чудо!» – сказала тогда Галя, и муж, проснувшись, про пожар не зная, ответил ей с дивана: «Воистину Воскресе, моя ты Галя!»

Ту ночь чудесную, предсказанную Галей, горбун запомнил крепко, с тех пор боялся он перечить Гале, и в ночи Пасхи ходил впредь в храм исправно.

И каждый раз, когда она вещала о будущих событиях, горбун смотрел ей в рот, как будто бы пророку, и ждал потом накарканных несчастий.

Сказала, жди, помрёт сосед Куцаев, что на третьем. Увидела в лице Куцаева печать как бы от смерти, ну, или от желчи. Не может быть, хотел ей возразить супруг горбатый, Куцаев хоть куда, в расцвете, но не решился, а ждать стал, сбудется ли слово. И через дня так три и правда, к соседу зацокали на этаж люди в белом, и красные кресты под окнами на их машине сияли свежо, как помидоры. И вынесли Куцаева уж мёртвым, спасти не удалось, схватило, припекло, а что с ним, ну, вроде печень, а кто сказал, что сердце. Не всё ли там равно, иль печень, сердце, почки, всё без толку, сказала Галя в ответ на размышления горбатого супруга. Но ведь большая разница, от сердца помереть, или от почек, сказал он ей. Нет значения никакого там, куда идём мы все, с каким диагнозом нам помирать придётся, Галя объяснила, значение там совсем другому придаётся. Ну да, ну да, нашёлся лишь, что ответить тогда Пётр, и долго думал, и было ему страшно.

И вот теперь – «грядут страдания» – так она сказала. Он ждал, что ещё скажет. Но она молчала.

5 гл.

Тут домофон пиликнул. «Вам продукты», – курьер пропел, спустя минуту на порог явился, в руках пакеты, ушёл, вернулся, принёс ещё, ещё, мешки, коробки, добра, однако!

А от кого, спросить собралась Галя, не успела, курьер растаял. Впрочем, не дал бы ей ответа. Так было в прошлый раз, и в позапрошлый.

«Вот, видишь, Бог нам посылает. Совсем как с Николаем, помнишь, с Угодником тем самым. Он золота мешки подбрасывал тайком в оконца в беду попавшим, и уходил, скрывался он от славы», – ему она сказала.

Он возразил: «Галя-Галя, у нас всё было бы отлично, кабы не блажь твоя жить без документов и пенсию не получая добровольно, по собственной же дури. Ни нам, ни детям не даёшь пожить спокойно».

«Спокойно? О чём ты говоришь. Спокойно будет в мире лучшем. Сейчас, сам знаешь, время скорби, ведь времена последние настали, быть верными Христу, вот это важно. И сколько раз ещё тебе об этом говорить».

Он в споры не вступал дальнейшие. Тьфу, бесполезно. Хотя желал бы многое сказать ей, про документы и всякое другое, на чём она столь сильно помешалась. Когда-то, было дело, талдычил ей на эту тему, и сына старшего и младшего упрашивал помочь, сказать свои слова в контексте реализма здравого, живого, и дочек подключал, но всё в мозгах у Гали на трех шестёрках с антихристом застыло, как на слонах земля-планета.

Она тем временем пакеты и коробки открывала. А там, чего там только не было. Вот диво. Пётр сидел на табурете рядом, он рад подаркам был, но вместе с тем и сожалел – всё теперь случайно, негаданно-нежданно, нет ничего, что было бы твёрдо и надёжно в их нынешней жизни. Никаких гарантий. Зависим непонятно от кого, ворчал он, она в ответ шептала, что возложить на Господа всё надо.

«Податель благ, всего даст тем рабам своим, которые верны Ему».

Коробочки цветные, в них молоко, кефир, сметана, а там подсолнечного масла пять бутылок, десять пачек масла сливочного, муки десять упаковок по два кэгэ, колбасы и сыры, творог, орехи, хлеб, булки, пирожки, печенье, яблоки, картофель, яйца, рыба, овощи и фрукты, крупы, сахар, варенья, мёд, всего в достатке. Бутылки с соками. Какое удовольствие, однако, жить на этом свете, когда есть благодетели, исправно заботу проявляют о стариках несчастных. Так думали они. И благодарили Бога, щедрого на помощь, которую Он тайно посылает через рабов своих.

«Пора с детьми поговорить, да поделиться с ними этими дарами», – она сказала, кивнув на подношения, и дочку набрала.

«Ну, что ты, мама, ничего не надо, зарплату получаем, а ты и папа, у вас другое дело, вам помощь от добрых людей кстати», – ответила ей Нина.

Подумала при этом, позвонить пора брату с сестрой, Коле и Марине, договориться на следующую дату, родителям купить тайком продуктов. Но хорошо бы – старшему сначала, Саша у них на особом положении. С ним знаться не желают. Лишь Нина, одна из всей родни, с ним по секрету связь поддерживает.

«Нина, будь осторожна, не шути с врагами, они ловушку всем готовят, я точно знаю, скоро лагерь будет электронный».

«Но, мама, электронный мир давно уж существует, и что в нём страшного?»