Я сижу на лавочке около песочницы. Моя маленькая дочь, Сонечка, названная так в честь своей прабабушки, возится в песке, лепит куличики, хохочет, закапывает пупса, откапывает пупса – в общем, получает удовольствие от солнца, теплого денька, прогулки, безмятежного и безопасного детства. А меня трясет от моих ужасных воспоминаний! Контраст – просто душераздирающий. Я уговариваю себя не думать, а любоваться Сонечкой. То получается, а то – нет. Итого – мы обе заняты.

Соне три года, так что можно было бы уже подумать и о выходе на работу. Муж зарабатывает достаточно, чтобы мы могли оплачивать няню. Но я не уверена, так ли уж мне хочется ходить в какой-нибудь офис, сидеть там восемь часов к ряду, плюс минимум два часа на дорогу туда и обратно, и лишать себя целой кучи удовольствий: от общения с дочерью, от возни по хозяйству, от теплых или холодных, солнечных или пасмурных, ветреных или тихих, деньков, каждый из которых дорог мне чрезвычайно. Каждый из них я проживаю со вкусом, вникая в каждую минуту, внимательно прислушиваясь к тому, как она протекает через меня, эта жизнь, складываю эти бесценные мгновения в свою внутреннюю копилку. Карьера, наверное, это хорошо, но я никак не могу ответить себе на вопрос точно ли мне это надо. И точно ли стоит Париж обедни.

Интересно, я так ценю свою нынешнюю жизнь и каждый ее миг потому, что были у меня тяжелые времена, когда мне казалось, что всё, жизнь моя окончена, и я сгнию тут, в этой темнице, между рядов с двухэтажными койками в бараке? Завалюсь за тумбочку, не найду сил встать, выпрямиться и заставить себя передвигать ноги, дышать, моргать, да вообще – функционировать, и тихо помру. Вся сойду «на нет», кончусь, иссякну, исчезну – выбирай любой глагол, смысл останется тем же: была и нету, вся вышла, как и не было меня. Спасла меня тогда только библиотека. Дома не читала ничего, а там – прямо как наркоман, взахлеб, весь день ждала, когда будет возможность сесть за книжки.

У меня в руках зажаты письма. Те самые, которые, мне казалось, я никогда больше не увижу. Письма, которые в те давние времена я отправляла в никуда, как дети пишут Деду Морозу. На конвертах я писала «Светлане Ивановой, г. Нетудайка, главпочтамт, до востребования». Получается, они до нее доходили, она читала их, письма эти, раз конверты распечатаны? И она все-все про нас знала? Как же так, читала мои призывы о помощи и не спасла нас, не вытащила своих кутят из этой мясорубки?! Раз эти письма, вот они, передо мной, то где же мама? Кто этот человек, что прислал их мне, и зачем он это сделал? Столько вопросов и ни одного ответа.

Про кутят – это я видео вспомнила, на ютьюбе недавно смотрела: какая-то южная речка вышла из берегов, затопляет улицу маленького села все более широким и грозным потопом. Собака-мать, видя, что вода начинает грозить гнезду с ее щенками, начинает перетаскивать их на возвышение, на сухое и безопасное место. И последнее дитя собачья мать тащит уже из последних сил, рискуя своей жизнью: поток едва не смывает ее, то и дело накрывая с головой. Но материнское чувство и важность цели берут верх, и она спасается сама и спасает своего дитеныша. А наша мать могла нас спасти от мучений, и не спасла, рисковать собой не стала…

Мне очень хочется достать свернутые листки и перечитать письма, которые когда-то были так важны для меня. Но я ужасно боюсь, что тогда весь ужас и кошмар прошлого накроют меня с головой, как та река – героическую собаку. А я с таким трудом закрыла дверь в свое прошлое, сняла его как старую шубу и забросила на чердак. И теперь я буду спасать сама себя и не спасу. Потому, что мать спасала дитя, а я буду спасать себя саму, а это совсем другое дело.

То есть, что получается? Лучше не читать эти письма, а просто сжечь, порвать, выкинуть? Но там же, в этих конвертах – маленькая я, Карина, наша жизнь, наши боль и смятение, еще живой папа. Как же можно это взять и просто выбросить?! А если читать – смогу ли я еще раз закрыть ту дверь, еще раз выкинуть всё это из своей жизни? Как же быть, как будет правильнее… И посоветоваться мне не с кем. Никому и никогда в своей новой жизни я не рассказывала о том, из какого ада я сюда пришла. Вернее, рассказывала мужу, Кириллу. Но мы тогда еще договорились с ним не вспоминать, не разговаривать об этом больше никогда. Он видел, как мне было плохо, понимал: если отогнать прошлое, ни настоящего, ни будущего у меня не будет. А теперь эти письма и все сначала. Нет, только не это!

Руки сами открывают конверт, непослушные глаза выхватывают первую строчку: «Мне очень трудно жить, мама»…

«Мне очень трудно жить, мама. Нет, не так. Мне совсем невозможно жить, мама. Если мы с Каринкой что-то делаем не так, а мы очень много делаем не так: я принесла «тройку» из школы, Каринка сварила борщ и нечаянно его пересолила, ты же помнишь, она всегда ужасно любила всё соленое, папа нас наказывает. Он страшно изобретательный на наказания: просто побить нас ему неинтересно, хотя он все равно бьет. Кстати, наказывает всегда он нас обеих, даже если провинилась только одна из нас, называет это «коллективная ответственность». Может заставить встать на колени и ползать по полу в одних трусах, ползать и повторять: мы – гадины неблагодарные, а не дочери, папа, прости нас, засранок. А может дать каждой из нас по ремню и заставить бить друг друга по очереди.

У Карины – большая красивая грудь, это я – вечная плоскодонка. Как-то раз было такое. Он нас опять заставил ползать, в одних трусах. Карина очень стеснялась ползать перед папой без лифчика. Она ползала, а грудь качалась туда-сюда, соски напрягались, становились большими и выпуклыми. А папа смеялся и говорил: смотри, даже сиськи твои стыдятся тебя, качаются горестно из стороны в стороны. Сажал ей на спину плюшевого медведя, помнишь, ты мне его на день рождения подарила, и кричал, смеясь: «нно, лошадка!».

Я некрасивая, мама. Ужасно худая и плоская впереди, почти как мальчик. Мне тоже было тогда стыдно ползать перед ним в одних трусах. Но, наверное, Карине было стыднее, у нее же грудь больше. После того, как он закончил нас наказывать и отпустил, Карина очень злилась на меня. Она всегда после таких историй злилась. Садилась на диван и плакала. Если я хотела ее утешить, она выходила из себя, орала на меня и прогоняла прочь. Она совсем другая, не такая, как я: мне важно, чтобы кто-то был рядом, посочувствовал, пожалел. А ей было ужасно стыдно, что кто-то был свидетелем ее позора.

Отец так издевается надо мной! Например, недавно я мылась в душе, закрывшись в ванной на крючок. Он начал ломиться в ванную и требовать, чтобы я немедленно открыла – ему нужно помыть руки. Почему нельзя помыть руки в кухне, если я в душе, это мне было непонятно. Я думаю, он специально это делал. Он стучал, а я не открывала. Не потому, что я непослушная – ты же знаешь, я послушная. Просто когда он начинал орать и материться – я цепенела и не могла ни говорить, ни шевелиться.

Он сломал замок и все-таки вошел. Я стояла в ванне, мокрая и испуганная. От холода или от страха по мне бежали огромные, как жуки, мурашки, даже больно стало, какие они были огромные. Он зашел в ванную, отдернул шторку.

– Ну, и чего ты мне не открывала?

– Я же моюсь, я тут голая, – едва слышно прошептала в ответ я.

– И что? – усмехнулся он, обшаривая меня глазами с ног до головы. – Чего ты стесняешься? На что тут смотреть? Ты такая плоская, что настоящему мужчине это не интересно.

И повернулся к раковине, стал мыть руки. Я решила отвернуться и побыстрее домыться. Ополоснула себя из душа и стала намыливаться. Мне казалось, это должно было как-то разрядить обстановку – ну, типа, мы с ним оба тут по делу. Он повернулся ко мне и стал смотреть что я делаю. От страха я уронила мыло, и оно начало летать по бортам ванной из стороны в сторону. Я загадала, что если оно выскочит из ванны на пол – у меня все будет плохо, а если не выскочит, то все будет хорошо. Мыло не выскочило, удержалось внутри. Но потом равно всё было плохо.

Мне очень стыдно тебе рассказывать, что он пытался со мной там делать. Просто поверь: всё было очень плохо и неправильно. Но я смогла тогда спастись, и до последней черты, как у него с Кариной, дело не дошло. Я схватила с полки вазу, в которой было сложено мыло, пробники шампуней и еще какая-то мелочь. И ударила ею папу по голове. Было много крови, он поехал в травмпункт и ему там голову зашили. Он вернулся, орал на меня, что станет из-за меня инвалидом. Но я не виновата! Если бы ты была там, ты бы меня поняла, не надо было бы обьяснять. Поняла и защитила, и ничего такого бы не случилось.

После этого он больше не пытается приставать ко мне, ну, как к женщине. Бьет, оскорбляет, унижает, издевается – это да, это есть. В таком, ну, взрослом смысле он занимается Кариной. Так и говорит, если что-то не так: хоть бы сестру пожалела, ей ведь за тебя отдуваться!

Мне-то как раз сестру жалко. А вот почему ему Каришу совсем не жалко, он же наш папа и постоянно говорит, что любит нас? Правда, еще он говорит, что ты – гулящая женщина. И мы с Кариной не его дочери, а ты нас нагуляла. Но мы ему не верим. Мы же ваши с ним дочери, правда, мама?».

Ремиз Калантарли и Света Иванова познакомились в туристической поездке по Русскому Северу. Маршрут туристической поездки был такой: Москва – Архангельск – Каргополь – Соловки – Архангельск – Москва. Всего две недели.

Вообще, странно переться на Север отдыхать в благословенную пору начала сентября в средней полосе, когда вокруг пусть и не крымский, но все же бархатный сезон. Но и у Ремиза, и у Светы были определенные обстоятельства.

Света отработала два летних месяца в студенческом сельхозотряде на юге: собирала персики и чай в районе Лазаревского. Наелась солнца, жары и моря по самую маковку. За отличные результаты работы в «трудовой четверти» в профкоме института ее и еще трех мальчишек-сокурсников наградили почетным значком «Передовик строительных отрядов» и путевкой под названием «Заповедные уголки Русского Севера». Мама Светы, Татьяна Кирилловна, правда, посмеялась, сказав, что раньше на Соловки ссылали за преступления, а теперь такой поездкой стали награждать отличившихся, что за времена пошли. И что вообще-то нормальные люди на Севере не отдыхают. Но Света решила, что это мама вредничает: на юге она была сто раз, да и вот, только что вернулась. А на севере когда еще представится случай побывать? Так что очень правильную ей награду вручили, со смыслом.

Ремиз попал в ту же экскурсионную группу по выигранной в лотерею путевке. Вообще, он не считал себя везучим и сроду больше рубля в лотерею «Спортлото» не выигрывал. Да и билеты лотерейные он не покупал, еще чего не хватало, только если на сдачу всучивали или еще как-то на халяву получалось. А тут в месткоме прямо-таки обязали разобрать тираж Гослото. Никто почти ничего из сотрудников «Тишинсквысотмонтаж» ничего не выиграл, только Матронина три рубля, да вот Ремиз – путевку на Русский Север. Даром же – неохота было отказываться. Да и других планов на отпуск у Ремиза в этот раз не было.

Сблизились Ремиз и Света уже в Каргополе. До Москвы, где начинался их маршрут, каждый добирался самостоятельно, Света доехала в плацкарте с однокурсниками, Ремиз долетел на самолете, оказия подвернулась из соседнего с Тишинском Савгорода, где был аэропорт. В Архангельске группа была еще сильно разобщена, общались кучками. Там Света осталась одна: у одного из однокурсников в Архангельске оказался двоюродный брат, который сказал приезжей молодежи, что Каргополь с Соловками – ужасная дыра и предложил остаться, порыбачить и погулять по городу, а на обратном пути снова присоединиться к туристической группе. Парни согласились, а Света решила продолжить поездку.

Каргополь и вправду сначала показался страшной дырой: темно, грязно, скучно. Это в средней полосе начало сентября – настоящий кайф: уже не жарко, но еще и не холодно. Куча фруктов, солнечно, все вокруг окрашено в золото с охрой, гуляй-не хочу. На Русском Севере сентябрь выглядит примерно как конец ноября в европейской части страны: по ночам уже может и подмораживать, кругом грязь, сырь и хмарь, особенно в глубокой северной провинции.

Днем всю туристическую группу возили по окрестностям Каргополя. Им показывали старинные церкви, украшенные знаменитым «белокаменным узорочьем», и впечатление у Светы об этих местах постепенно менялось: да, холодно, грязно, неустроенно, но сколько же вокруг красоты! И какая удивительная природа, скромная, неяркая, не чета черноземному буйству, но присмотришься – и раскрывается какое-нибудь естественное чудо прямо у тебя на глазах! То прихотливо изогнутая березка изо всех сил борется за жизнь, то ягода какая мелькнет во мху под деревом. В общем, как говорится, красота в глазах смотрящего.

Вроде и Россия, думала Света, но как же по-иному выглядят места вокруг! Большая у нас страна, Советский Союз. Дома в деревнях стоят компактно, никаких сараев на отшибе: первый этаж – хозяйственные помещения, на втором – люди живут. В деревнях рядом с родным Тишинском она такого и не видела. А здесь все продумано для того, чтобы и урожай сохранить, и скотине не дать померзнуть, и самим в жестких природных условиях выжить. Огромные бурые бревна, небольшие окна, надежные тяжелые двери – эти добротные постройки были рассчитаны на много поколений.

Вечером Света торчала в гостинице, ибо гулять по ночному Каргополю смысла не имело, да и небезопасно это было. В единственной на весь город гостинице на первом этаже находился такой же единственный на весь город ресторан, где ежевечерне буйно гуляли местные рыбаки-промысловики, обмывая улов с Онеги, которая шумела на близкой окраине городка. А на втором этаже в номерах сидели туристы и туристки, и вздрагивали от каждого молодецкого запева, доносящегося снизу. Ибо в 23:00 ресторан закрывался и певунов выставляли вон. А какое тут «вон», когда время детское и кровь кипит в жилах, подогретая алкоголем? На улицах в это время года было очень грязно, поэтому догуливала компания в коридорах гостиницы. Пьяные рыбаки сбивались в кучки, сшибались в драке «стенка на стенку», а потом все вместе, с живописными разбитыми носами и глазами, украшенными свежими бланшами, шли по коридорам в поиске приключений, это у них называлось «поиграть в туристов». Охрана, милиция – все прятались по углам, не решаясь мешать этой стенькиразинщине.

Вот тут Света и подружилась с Ремизом. Первый раз в его номер она попала совершенно случайно. Туалет в гостинице был общий и она как раз шла оттуда к себе в номер, как вдруг на второй этаж через пожилого охранника пробился какой-то пьяный гуляка из ресторана, первая ласточка очередного пьяного загула. Света, увидев его красное, потное лицо с безумными глазами, так испугалась, что завизжала и побежала по коридору. Ремиз открыл дверь своего номера, услышав ее крик, – Света и забежала к нему в поисках убежища. Ремиз сильной рукой задвинул ее себе за спину и сказал:

– Сиди и ничего не бойся. Я сам разберусь.

И она сразу ему поверила. И в то, что можно уже больше не бояться. И в то, что он сам разберется. Скала, а не мужик! Не побоялся за женщину вступиться. То есть, не только скала, но и рыцарь. Среди ее знакомых таких, кажется, не было.

С этого вечера они все время держались вместе. Садились на соседние сиденья в автобусе, ходили друг рядом с дружкой за экскурсоводом по музеям и полуразрушенным церквям, занимали места за одним столиком в кафе, где их кормили очень просто, но очень сытно. Как в детстве: синеватые макароны, котлета из хлеба с размером со среднюю подошву и гора квашеной капусты. А еще компот из сухофруктов, восхитительно отдающий сушеной грушей, и коржик. Настоящий, молочный, из детства, с волнистыми краешками, которые так вкусно откусывать по очереди, выравнивая круг.

Света ела коржик, запивала компотом и с восторгом смотрела на Ремиза. Красивый восточный мужчина. Взрослый, уверенный в себе. Хорошо одет, отличные манеры. С ней, девчонкой, общается с уважением и церемонными ухаживаниями. Она от этого, кажется, на глазах взрослеет и хорошеет. У нее женский опыт небольшой, один мальчик был, еще в школе, но они только целовались: у Светы от тех поцелуев кружилась голова и захватывало дух, а еще слабели ноги, и она очень всего этого пугалась, этих непривычных ощущений. Пугалась, отрывалась от мальчика, уносилась домой, быстро перебирая тонкими ногами по щербатым подъездным ступенькам, на ходу вытирая с губ мальчиковы слюни. А тут – совсем другое, всё по-взрослому, по-настоящему.

Света росла в исключительно женской семье: у нее не было не только отца, но и деда, сколько она себя помнила вокруг нее были только мама с бабушкой. Так-то, понятное дело, в процессе зачатия, мужчины участие, конечно же, принимали. Но выполнив свой долг, их потом сразу уносило ветром перемен вдаль за горизонт. Дед, как рассказывала Свете бабушка, завербовался на север, «за длинным рублем», как она с неодобрением каждый раз подчеркивала. И пропал. В смысле, не вернулся. То ли с длинным рублем у него не получилось и он решил не возвращаться, размышляла тогда еще маленькая Света, то ли он себе кого-то там, на севере, нашел, получше бабушки – эту версию выдвигала мама, когда бабушка выходила из кухни. Ну, да, дедушку можно понять, думала Света, разглядывая бабушку критичным взглядом юной женщины: толстая, маленькая, с бородавкой на носу и кричит все время, ругается. Пирожки печет, правда, очень вкусные, и блинчики – тонкие, прямо ажурные, кружевные. Но, может, дедушка выпечку не любит, вот и не вернулся.

Она, кстати, еще долго потом рубли не любила. Сначала бумажные, а потом и монеткой. У всех почти девчонок дедушки были, а у нее – нет. И все из-за этого проклятого длинного рубля, чтоб ему пусто было. Три, пять, десять – это нормальные деньги, а вот от рубля – одно горе детям. Хоть бы отменили его, что ли.

Вообще бабушка была личностью сильной, но противоречивой. Тиран и деспот, она была надежной опорой их маленькой женской семье, состоящей из трех женщин. Когда-то давно, еще в детстве, в продуктовом магазине, в очереди за бананами, ее обидел какой-то дядька. Света там была вместе с бабушкой и играла в куклу, пока женщины коротали время, общаясь между собой. В какой-то момент кукла выскочила из ее рук и упала прямо дядьке на ногу, наверное, не столько сделав ему больно, сколько напугав, так, что он аж ойкнул от неожиданности. А потом он взял, да и выписал Свете подзатыльник. Он же не знал, что при Светиной бабушке, Софье Дмитриевне, такого делать нельзя ни в коем случае. Сама она могла и посильнее врезать «своим девкам», как она их с мамой называла. А вот чужим их трогать – ни-ни.

Бабушка повернулась, смерила дядьку с ног до головы тяжелым взглядом, подняла его вверх, крепко держа за полы пальто, и понесла в сторону застекленного прилавка. Толпа расступилась: в основном, в очереди стояли все свои, местные, хорошо знавшие Софью Дмитриевну, как и то, что в гневе ей лучше не перечить и поперек ее дороги не вставать. Не свои же были впечатлены эпичностью зрелища и тоже молча уступали дорогу.