Когда пришел Бог смерти,

Сизиф обманул его, заковав в оковы.

Перестали тогда на земле умирать люди.

За нарушение закона он осужден вечно вкатывать

на высокую, крутую гору громадный камень.

Миф о Сизифе

1

Беда в том, что мне не с кем поговорить. Разговаривать – это с кем угодно, а вот поговорить не с кем. Ушли друзья: кто умер, а кто – умер для меня.

Я работаю во всесильной государственной Корпорации, естественным путем проникшей во все отрасли экономики и определяющей политику, как «партия власти». Она укоренена в нашем сознании, как могучий стройный черешчатый дуб в детском парке у моего дома, незыблемо стоящий на невидимом сплетении корней. Нам, работающим, она кажется естественным укрытием от любых невзгод.

 
Есть прочность безмятежная в делах,
во всем, чем люди заняты в эпохе.
Как слит с уборкой комбайнер в полях,
как с чувством общего «делá» снимают с полки!
 

Корпоративный Кодекс (staff handbook) гласит:

«У нас работают удивительные люди, смелые и влюбленные в Корпорацию. Все мы любим друг друга, и любим Корпорацию».

«Каждый приносит свою долю прибыли, и вся прибыль – для каждого. Вкус успеха не забывается. Успеха добиваются раз и навсегда. Успех – прекрасен! Люди мечтают о встрече с нами!»

«Будь патриотом.Каждый сотрудник является патриотом Корпорации. Преданность и благодарность – его девиз

«Крепкая семья является залогом процветания Корпорации».

«Уважай власть. Власть – необходимое условие для благополучного ведения дел. Во всем должна быть иерархия, сказал Конфуций».

И еще: «Люби и уважай человека. От каждого выжимай по способностям, отдавай по труду. Если любви не дождешься, создавай терпимое отношение к себе».

Все это у нас есть.

Только, вот, поговорить не с кем.

Чужая беда никому не нужна. Чужая слеза – вода, как говорила моя бабушка.

***

Земной шар загадочно дрожал, медленно двигаясь по своей личной орбите.

Всесильная Корпорация жила своей слепой жизнью, выполняя президентские указы.

Я был руководителем сектора. Мы старались выполнять свою частичку дела. Мне казалось, что наши задачи наложены на сырую реальность, которую нельзя охватить никакими постановлениями.

Ввиду полученных установок, рассчитанных на среднюю температуру по больнице, мы не могли чем-то помочь конкретным людям, ибо это было вне планов, и надо было хотя бы успеть отчитаться.

Поскольку у служащих не было личной заинтересованности в работе, у них было много времени, они большей частью болтали на производстве. Главным было желание существовать сытно и вечно, в неосознаваемом страхе нищенства, а также забота о родственниках, которых не могли потерять.

____

Среди чужих забот моим заботам не было места. Я хотел быть нужным народу, честно выполнять свою работу. Я был из тех, кто находит заботы на свою задницу, чтобы обрести смысл существования и не провалиться в депрессию. Этот смысл был – везти неподъемную телегу работы, на которой и сидят мои болтливые сотрудники.

Мы проводили большую часть жизни на работе. Сотрудники делали свои ограниченные дела, ожидая зарплаты, а я чувствовал страшную ответственность за порученное дело, ездил на места, чтобы сдвинуть с мертвой точки неповоротливых чиновников, боящихся только высшего начальства, и писал бесконечные отчеты, отчеты…

И у меня возникали безнадежные мысли.

Легко служащим и лентяям – любить жизнь, будучи в стороне. Но что делать тому, кто попал в страшные будни дела, где надо дисциплинировать, где интриги бездельников-эстетов, и надо лавировать, тащить дело, а эффективности нет, и надо идти вслепую, набивая шишки и набирая опыт, который не применить. А по вечерам мучительно отходить, возвращая себя в высоты духа. Чтобы завтра пасть снова.

Жена упрекала:

– Чего тебе не хватает? Высокого? Дурак!

Она не понимала меня, и мне было беспокойно, что она остается одна, и будет молча нанизывать обиду на общий счет.

Я приходил к выводу, что трагедия человечества – в устройстве самой экономики, управлении производством. Там идет борьба за интересы, а не за человека. В 90-е прошлого века критики видели провалы в действиях правительства из-за того, что сонмы аппаратчиков все поворачивали к своей выгоде. Программы переставляли акценты (либерализация впереди приватизации и т. п.). Все вязнет в этом эгоизме, недалекости, выше наше невежество не может подняться.

Призывы к иному устройству, где все близки один другому, свободны от ига необходимости, государства, и личность должна быть на первом месте, а государство – для нее, – этого бы не поняли голодные и тревожные люди. Поняли бы того, кто практически даст хлеба и зрелищ.

Неужели ужасный подавляющий мир – нужен, так как дает минимум для выживания, за ним надежнее, чем в хаосе? Страшно выйти на сквозняк одному, вертеться, думать, как выжить.

Возможно, это неизбывно, человек не может жить в ином измерении, ибо ему надо питаться, выживать, существовать и преуспевать. А это значит – непримиримость в борьбе за материальные блага, ненависть к другому, выхватывающему изо рта кусок.

 
Как глубоко работы завели
В тупик самоустройств – во влажной бездне,
И я – всей сутью с влажной бездной слит —
Уперся в миг искусственный и тесный.
Собрания – гасители свобод,
Обязанность энергий в сеть замкнуться.
Как ясность их решений и забот
Пред бесконечным постиженьем – ýзка!
Зачем дыханью космоса заслон
Сознанья торопливых предписаний?
Не может жизнь быть рождена на слом
И не узнать – каких она посланий.
 

2

В детстве я жил на краю влияния Корпорации, в стороне от великих событий, которые затронули всех живущих в центре страны, – на окраине планеты, открытой на все четыре стороны света. Вместе с классом приплывал на катере к заливу, где стояли высокие утесы. Карабкался на вершину самого высокого, где не ступала нога человека, только гудел ветер, пригибая высокую траву.

Я с восторгом и безнадежностью сливался с открывшейся бездной океана, неразличимого с небом. Наверно, оттуда с древности у людей зарождалось религиозное чувство. И чувство недостижимости полного душевного исцеления.

Во мне – был бесконечный океан ласковых могущественных звуков откуда-то из иного мира, блещущих вблизи свирельными переливами зелени, а вдали увеличивающихся в бесконечный хорал вселенной. То же чувство, что и у моих школьных друзей: бесконечная новизна космоса, чего не бывает в нашей жизни. И все та же недостижимость исцеления.

Возможно, такой могла быть несбыточная мечта взрослых аборигенов, но они отринули ее как ненужную, вечно занятые рыбной страдой в море, хлещущем в лицо, прикрытое капюшоном черной лоснящейся робы. Или солением в бочках горбуши, нежных брюшков и красной икры в оболочках. Или копчением на солнце тушек, развешанных по бревенчатым стенам жилищ, с потеками жира. Восхитительный нежный вкус – воплощенная в реальность мечта!

В этой оболочке самозабвенного существования люди отринули все несбыточное, где мерещится полное исцеление.

Я писал стихи, но это были какие-то черновики. Мог легко выливать из себя бесконечные строчки – они всегда казались новыми, ибо в каждом стихотворении была недоговоренность. Наверно, так блаженно чувствовал себя мой щенок. Хотя в моих стихах было неподдельное отчаяние.

 
Мир собачки, младенчески чудный —
Не из наших серьезных корней,
В том краю позабытом, уютном,
Как в раю, где страдания нет.
Погружусь в эту шейку родную,
Теплый мех не напомнит ничто.
Сквозь эпохи – какую кривую
Прочерчу я? И где мой исток?
 

У нас дома была, как во всех приличных семьях, библиотека, на полках по всей стене. Это было окно в другой мир, прорывавший грубую пленку существования. Там был безмятежный мир Тома Сойера, на другой стороне планеты. Таинственно-грозный подводный мир капитана Немо, говорящий о безнадежном одиночестве вне человечества. Ложащаяся на сердце всемирная грусть о «небе в алмазах» все понимающего Чехова.

Наверно, классика заложила во мне душу, которую ранит любое равнодушие или жестокость, правда, тогда по отношению ко мне лично.

Драма жизни впервые вошла в меня, когда я влюбился. Это была светловолосая девочка из другой школы, с умными грустными глазами. Я украдкой следил за ней, наверно, полгода, но почему-то не мог подойти к ней. Она чувствовала мое присутствие. Однажды с внезапным отчаянием подошел к ней и бухнул:

– Пойдем гулять.

Она глянула на меня испуганно. Я повернулся и ушел.

Это было первое вхождение в реальность. Я понял, что во мне нет мужества, и еще предстояло научиться жить.

Помню, как уезжал из дома учиться в институте, испуганные лица родителей, поездку в аэропорт. Пурга за окном автобуса: циклон, одинокие холодные озера, и нужно очень хорошо защититься, чтобы ощутить обаяние этого одиночества вечности вокруг.

 
Я транзитник я так устал от провинций гнетущих
Ясных идей, что нахватался навек,
Боли утрат, что не заменят тщедушное
Племя, и не зажжет спасительный свет.
Здравствуй, гулкий вокзал, откуда здесь запахи угля,
С детства бездомного мне открывавшие мир?
Как очистилось сердце в гуле иного посула,
Точно рождается новое между людьми!
 

И потом – вовлечение в чуждую жизнь столицы, не признающей приезжающего покорять ее провинциала, хотя покорять я ее не собирался, а просто боялся.

 
Это юность моя неприкаянным уютом кафе,
За потертым столиком гибельных ожиданий.
Как там хрупки дружбы в сиянии сфер,
И решается жизнь – прямо здесь,
в нетерпении жадном.
 

Крутился в студенческой тусовке, гонимый страшным молодым одиночеством в немыслимые приключения. Вплоть до риска гибели под плотницким топором ревнивого мужа изменницы-жены, от которого удалось спастись, перелезая через балкон к соседке.

Я просматривал дневники молодости. В основном они состояли из цитат великих (не афоризмов – не любил их из-за всеобщей распространенности), потому что пугался мыслить сам, мои мысли оказывались чужими.

«Думал над «одной, но пламенной страстью» писателей, и снова – а что у меня? Записываю, смотрю внешним взглядом, внутренне равнодушный, радуюсь улочкам, обсаженным цветами, картошкой и огурцам на даче, небу закатному, воздуху, от которого по-детски пúсается, – но внутри постоянно одно и то же: мысли обо мне и жизни, которых не сознаю. Но ясность где-то есть – и в увлеченном забытьи погружения в тексты классиков, и в витающем над садами и в закате глубоком смысле жизни.

Вот, читал Горького, улавливал стиль – чуть провидца библейского, и обилие тире, и понимание характеров героев его книг чем-то помогало мне понять себя. Чтобы выйти к себе, мне нужно усилие, огромное. Как сделал усилие он, маясь, ободранный средой, не покоряясь обстоятельствам. Первое усилие мое – взглянуть трезво на жизнь, и составить ясное представление. Это барьер, и даже его не могу перешагнуть».

И слушал тихо шуршащее во мне складывание моего «я».

«Снова вечер, окна настежь, и в них, из тьмы мелкие цепкие мотыли – на огонь. Перезвон звонков на железнодорожном переезде, и шумы и шорохи, синий неоновый свет сквозь ветви – соседних дач.

У себя наверху сижу за столом, чувствуя голой спиной прохладу, и почесываясь, мучительно думаю, что вот бы на эту сложность жизни, которую никак не могу замкнуть в целое – взглянуть трезво, просто и гениально, и враз понять, что к чему».

«Не вижу цельности характеров всех, с кем встречался, что в них главное, определяющее, какую глубину диктует тот или иной «жест». Надо учиться этому, и отчаянно быстро, медлить нельзя».

«У меня нет воображения. Могу видеть ясно только встреченных конкретных людей. Что значит гоголевское: «Я пишу не из воображения, а из соображения»?