… Кому какое дело до истории моего детства?..

Л .Т.

… А вы уверены, что такой человек существовал? Разве с вами не бывает так, что, поверив во что-то, вы полагаете это сущим, а на самом деле этого нигде нет? Так и ваша история…

ХИРАОКА КИМИТАКЭ

 
… Я пела песни о том, как любила…
 

Пьер Луис «Песни Билитис»

Пролог
ПЯТЬ ЛЕТ

 
«Новобранец», не помню какого французского автора.
Абрикосы, помытые тёплой стоялой водой.
Оцинкованной кружки блестящие ранки-царапины.
Шелковицей подпёрся
                  от жары задохнувшийся дом…
«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю.
Только чистых некрашеных досок светла нагота…
Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мне
Почему-то не будет, не будет совсем никогда…
Жёсткий тюль занавески, высокой булавкой заколотый.
Чинит ходики дед. На обоях пятно-теремок.
Все события толстой, понятной всемирной истории
Умещаются в восемь спокойных, красивых томов.
Из прорехи матрасной лезет ваты зернистая кашица.
Сладость липкого пальца, сладость липкого пальца во рту.
Почему-то, не знаю, почему-то, не знаю, мне кажется, —
Вот куда захочу… Вот сейчас, … захочу и пойду…
«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю.
Только чистых некрашеных досок светла нагота…
Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мне
Почему-то не будет, не будет совсем никогда.
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕД

Глава первая
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

 
Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.
Мой дед молчит,
      и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.
Восточный он король,
           и полководец его
                      индийский петух…
Как в сказках Гауфа
 
 
            или на той страничке, где принцесса Брамбилла…
Он обрубает ветви шелковицы,
      и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.
И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.
И полководец его,
      индийский петух
      минует светлый двор
Блестящим в пестроте, воинственным раджпутом.
И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,
Его советник, древний жук, огромный и усталый,
В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,
Читает «Зохар» – книгу тайную Каббалы.
Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.
Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой
               скромной.
Внезапный острый блеск неимоверных глаз.
Темно его лицо коричневостью темной.
Он голову поднимет и распрямится,
 
 
        и на несколько блистательных минут
Из-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.
Глаза его так страшно и упоительно блеснут.
Глаза его, как сабли, так страшны и голы.
Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка,
      и у него брюки старые – в дорожной пыли.
И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.
Но вот он опускает глаза,
  и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня
 
 
           прямо с земли.
Богатство и власть у него,
      как в сказках, у всех королей настоящих.
Ведь это Азия,
                 окраина,
      свобода – улица глухая…
Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.
И музыкой уличной все это связать бы…
Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…
И вот звучание похорон или греческой свадьбы…
А когда он слышит музыку…
И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…
И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…
Я до безумия тогда люблю его лицо,
Так искалеченное в его детстве далеком…
Тогда он светел весь и светом осиян.
Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…
Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,
Открыто и отчаянно поют кларнеты…
В то утро поднимается рассветного солнца красный круг
И растворяется в сверкающие жаром переливы.
Мой дед молчит,
      сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.
И голову склоняет, снова молчаливый…
Его отец – ветвистый карагач,
                 и целый жаркий день
Всей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,
Дарует живое дерево приют и тень
Своим возлюбленным певцам – восточным птицам…
Прохлада утренняя перед жарой дневной,
                 и от песчинок прилипших
                 на ступнях босых – слабый зуд.
Он позволяет мне снимать сандалики,
      и пальцам ног становится свежо и колко.
И маленькие горлицы округлые перекликаются,
                 друг дружку зовут,
И щелкает громким голосом невидимая перепелка…
А где-то далеко
                 всегда тепло.
         И можно всегда ходить босиком.
И золотой мечети свет
                            летит на плоский светлый камень…
А здесь меня он кормит вкусным кислым молоком
И греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…
Я никогда не понимала, что он уже очень стар.
И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…
Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,
А вода в канавах-арыках журчит,
И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые
                                                                      и свободные звуки…
А эти каменные прилавки черны,
                          и темная пустота.
И в темноте люди, темно́ -видимые, играют в карты.
И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка.
И это страшно всё и безысходно как-то.
И маленькая лампочка электрически горит,
         как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…
Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится.
И мимо них проходит со мной.
И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птица
Смелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной
                                                                                   ночной…
Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет.
Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он
                                                 отламывает бутылочное горлышко,
                                   и края стеклянные рвутся и заостряются.
Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку.
Но боли не выдает,
                                     напряженно сгибается вперед
И резко вскидывает согнутую в локте руку…
Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог.
Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом.
Я понимаю внезапно, будто озарение, и признаю́
                                     движения страшные сжатых кулаков
                                                                          и отчаянных ног.
Мужское естество сверкает в этом…
И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни,
                                                                           и тихо туда иду.
В тесной комнате дыхание теплое старшего брата…
Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком
                    и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери…
 
 
     Мой дед
Он, до пояса раздетый, смуглый и худой.
Женщина овладела им!
Бабушка моя властвует, словно колдунья из сказки,
         она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,
И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик,
         потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…
И вот оно опять – мужское естество.
С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба.
О, как я рвусь тогда боготворить его,
Как будто телом всем впиваю море или небо…
Я так люблю его!
    Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного
                                                                                           рта…
Он вдруг распрямляется —
        и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности,
        шагающего горделиво за своей отарой.
Меня в моей любви остановить не может его хромота
И темнота его одежды грязной старой…
А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов —
                 такой таинственный и нежный пыл…
Вот он босой,
         и ногти у него такие большие, страшные, кривые,
                как будто сказочные когти,
                         а рядышком —
                         тихая запыленность его темных
                         стоптанных ботинок…
Защитник слабых он, бесстрашный он, всегда такой он был…
И если бьют кого-то на улице,
                                   он бросается защищать.
И уличную драку он преображает в поединок…
Я так люблю его…
 
 
     Мы татары
 
 
     Мы татары
     Мы татары…
– Мы булгары с Волги…– он говорит внезапно…
         И я снова маленькая девочка,
         и поднимается рассветного солнца красный круг
И растворяется в сверкающие жаром переливы.
Мой дед молчит, молчит,
         сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.
И голову склоняет
 
 
        снова молчаливый.
И мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.
Мой дед молчит,
         и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.
Восточный он король,
                 и полководец его
                          индийский петух…
Как в сказках Гауфа
 
 
       или на той страничке, где принцесса Брамбилла…