Средь мертвых коротаю дни:

Могильной чужды тьмы,

Вокруг меня всегда они —

Ушедшие умы;

И дружелюбен с давних пор

Наш ежедневный разговор.

Их мысли, чувства, радость, боль

Я знаю – и могу

Понять и оценить, паскаль

Пред ними я в долгу.

И плакать, без ненужных слов,

От благодарности готов.

Средь мертвых мудрецов живу —

Из образов и фраз

Встает былое наяву

Всяк день, за разом раз.

И всяк полученный урок

Идет уму живому впрок.

О, всех на свете смерть берет,

И смерти не минуть.

Увы, придет и мой черед

Загробный править путь…

Но мыслю, и моя строка

Возможет пережить века.

Роберт Саути

Фотограф Марат Хамитов

Модель для обложки Ангелина Лобанова

© Евгения Луговая, 2020

© Марат Хамитов, фотографии, 2020

ISBN 978-5-4496-0026-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

***

Встань! Оторвись от книг, мой друг!

К чему бесплодное томленье?

Взгляни внимательней вокруг,

Не то тебя состарит чтение!

Вот солнце над громадой гор

Вослед полуденному зною

Зеленый залило простор

Вечерней нежной желтизною.

Как сладко иволга поет!

Спеши внимать ей! пенье птицы

Мне больше мудрости дает,

Чем эти скучные страницы.

Послушать проповедь дрозда

Ступай в зеленую обитель!

Там просветишься без труда:

Природа – лучший твой учитель.

Богатство чудное свое

Она дарует нам с любовью.

И в откровениях ее

Веселье дышит и здоровье.

Тебе о сущности добра

И человечьем назначенье

Расскажут вешние ветра,

А не мудреные ученья.

Ведь наш безжизненный язык,

Наш разум в суете напрасной

Природы искажают лик,

Разъяв на части мир прекрасный.

Искусств не надо и наук.

В стремленье к подлинному знанью

Ты сердце научи, мой друг,

Вниманию и пониманию.

Уильям Вордсворт

«Три цвета: синий» Кшиштоф Кесльевский¹

Я сломил эту ветку вереска

Видишь, Осень мертва опять

Нам уже никогда не встретиться

Запах времени, ветка вереска

Только помни, что буду ждать

Гийом Аполлинер

Все началось с запаха мокрой сентябрьской земли. Ночью шел дождь: он бесцеремонно стучался в окна, а ветер, вступив в заговор с ливнем, раскидал повсюду первые опадающие листья, прилепив их ко влажным дорожкам, как детские аппликации.

Это тихое осеннее утро, сулящее огромные перемены в жизни Евы, сепией отпечаталось в ее сознании. Умытая сентябрьским дождем аллея, уродливые, но величественные платаны, грифельное небо, неизменно равнодушное к происходящему внизу. Крики носящихся вокруг детей, запах жареных каштанов, навевающий воспоминания о маленьких ларьках на берегу грязно-серой Сены.

Она сидела на скамейке в парке Бастионов, когда к ней подсел старик в болотно-зеленом плаще с засаленными седыми волосами.

– Все изменится, – сказал он с чудовищным балканским акцентом.

Пока она успела осознать, что обращался он именно к ней, старик встал и ковыляющей походкой направился к выходу из парка. Около черных кованых ворот еще раз обернулся и послал ей шутливый воздушный поцелуй.

Она расценила это как пророчество, импровизированное цыганское гадание. То, что все уже изменилось, было очевидно. Впереди лежал долгий неизведанный путь, а она даже не была уверена, что готова к нему.

Ева не ожидала, что первый учебный день в университете, да еще и в чужой стране, должен быть легким, но почему так тяжело? Почему отчаянно хочется домой, в ее пока еще не обжитую, но уже такую родную квартиру на улице Флориссан? Почему так не терпится забраться под пухлое одеяло и целый год не выбираться из своего маленького убежища?

Мама сказала бы, что подобное желание свидетельствует о зарождающейся депрессии, она всегда любила ставить однозначные диагнозы. Но по мнению Евы, в лежании в постели было куда больше смысла, чем в учебе на юридическом факультете. В каком-то смысле это тоже школа жизни. Философия дзена: лежи и не двигайся, пока мир вокруг сходит с ума.

Первая и главная проблема ее жизни была стара, как мир. Конфликт отцов и детей, достигающий поистине тургеневского масштаба. Сложившаяся ситуация полностью повторяла сюжеты жалобных писем, которые подростки пишут в умные толстые журналы или выпаливают, звоня на горячую линию психологической поддержки: родители заставляют меня заниматься тем, что меня не интересует! Что мне делать?

И вот, уставшие престарелые мужчины в роговых очках, меньше всего в жизни желающие решать чужие проблемы и, вполне возможно, сами еще живущие с родителями, отвечают на эти письма что-то вроде: «Возможно, вашим родным виднее, что для вас лучше, но никогда не поздно следовать своей мечте». А дальше подпись – мистер Лак² или миссис Пейшнс³, что-то в духе христианского воскресного кружка, где даже имена наставников должны быть говорящими и вдохновляющими.

Следуй мечте. Слова, произносимые настолько часто, что уже потеряли смысл, затерлись, как задники балеток из дешевого магазина. Даже если бы Ева следовала своей мечте, к чему бы это привело? Где гарантия, что, исполнив свое самое заветное желание, она все еще будет этого хотеть? Иногда ей казалось, что быть искусственно лишенной своей мечты куда легче, чем трудиться, бороться и разочаровываться, встав на путь ее исполнения. Ты можешь перекладывать на чужие плечи ответственность за то, что твоя жизнь сложилась не так, как ты хотел, хотя она могла не сложиться и в любом другом случае. К тому же выглядело это вынужденное лишение трагичнее, поэтичнее, значительнее – как сюжет греческой трагедии или абсурдистской пьесы вроде «В ожидании Годо»⁴, которую смогут оценить лишь избранные.

Ева всегда любила говорить всем о том, что знает толк в страданиях, что она умеет грустить со вкусом. Она с детства научилась наслаждаться сладко-мучительной меланхолией, будь то щекочущая боль неразделенной влюбленности или парадоксально согревающая жалость к себе. Она гордилась даже когда сломала ногу и целый месяц передвигалась на костылях, как герой, пришедший с войны. Ей нравилось быть недооцененной, лишенной чего-то, мысленно выходить из своего тела и наблюдать за собой извне, как за актрисой на сцене, спрятанной где-то внутри головы. Она играла для самой себя, но и одновременно для каждого, кто случайно мог ее увидеть. И делала это вполне искренне, потому что отвергала всяческие проявления искусственности как в других, так и в самой себе.

Еве всегда хотелось узнать, как она выглядит со стороны, когда сидит в кафе и задумчиво читает книгу, или когда едет в автобусе, пораженная видом за окном, горами в дымке или подернутым солнечным светом озером. Видят ли прохожие то, что происходит у нее внутри, пытаются ли заглянуть в глубину, понять, что она не такая, как они, или наоборот такая же – и потому так страстно ждущая оценки, одобрения, знака внимания? Ей хотелось нравиться всем, но в то же время она презирала конформизм, так что иногда протест против него становился новой его формой.

Она жила в Женеве всего восемь месяцев, но уже успела привыкнуть к успокаивающей безликости города, его добродушному равнодушию. К тому, что здесь говорят на сотне языков, и ты никогда не выглядишь белой вороной: никому не приходит в голову смеяться над твоим акцентом, потому что он есть практически у каждого, как пара ушей или право на жизнь. К отсутствию зимней сказки: за всю зиму снег выпадал всего дважды и мгновенно таял. К тому, что работу Женевского фонтана невозможно предсказать – иногда он вздымается в небо белой иглой, прорывая пелену дождя, а в солнечные и тихие дни остается безмолвным, как немой музыкант на Риве⁵, которому она всегда подавала несколько сантимов.

Он даже не играл – лишь бренчал что-то бессмысленное на гитаре, разглядывая мир косыми глазами, но Ева всегда испытывала к нему жалость. Она очень переживала, когда он вдруг исчез на несколько недель, уже успела представить себе все самое ужасное. Но потом увидела его у вокзала и успокоилась – видимо, ему просто надоело играть на одном и том же месте.

Она привыкла к налетающему время от времени циклону по имени Зверь, который приносил с собой сбивающий с ног ветер, сносил шляпы с голов и иногда даже валил деревья. К мгновениям острого внезапного счастья при виде шапки Монблана вдали, тронутой жемчужно-розовым предзакатным светом. К тому, каким интересом загораются глаза собеседника, когда она говорит, что приехала из России. Только тут она поняла, что никакой неприязни к русским и в помине не было, хотя вся российская пресса настраивала на обратное.

Вечерние прогулки к озеру успокаивали Еву, тем более до него было всего пятнадцать минут пешком. Это расстояние казалось смехотворным, если сравнивать его с московскими. Там даже дорога до ближайшей станции метро занимала больше времени.

Она рассматривала обвешанные гирляндами огоньков яхты, пришвартованные у берега, фотографировала изогнутых в танце лебедей и не могла насытиться воздухом, насыщенным солью, которой в пресной воде быть не могло. Как озеро может пахнуть океаном? Но если закрыть глаза, можно было представить себе, что берегов не видно, а вода бесконечна, как звездно-черная мантия космоса.

Если идти вправо, можно было дойти до пляжа Паки, песок которого летом устилали сотни разноцветных полотенец, до парка «Perle du lac»⁶ с мощными, как друиды соснами, и богатого района, расположенного на небольшом возвышении – Колони. Если же перейти мост, соединяющий две части города, по пути будут один за другим расстилаться прибрежные парки, прокаты лодок и яхт, дорогие рестораны. Всего лишь два варианта – недостаточно даже для надписи на развилочном камне в русской сказке, но первое время ей этого было достаточно.

Синяя гладь озера навевала ей сразу три литературные ассоциации. Первая касалась легенды о том, как здесь во время лодочной прогулки чуть не утонул Байрон, спасенный своим другом Перси Шелли, хотя тот очень боялся воды. Впрочем, спаситель ненадолго получил отсрочку и утонул несколько лет спустя, словно ему на роду было писано умереть в воде. Некоторые исследователи даже полагали, что именно из-за насмешки не оценившего самоотверженность друга Байрона, Шелли отправился на маленькой яхте в шторм ночью на прогулку по Женевскому озеру и утонул. Выловлен он был рыбаками, опутанный сетью и изрядно изъеденный рыбами, только спустя неделю.

Вторая – о том, что у того же самого озера, правда в самом его конце, на берегу Монтре – мекки любителей джаза – когда-то творил Набоков. Ева очень хотела как-нибудь съездить туда на поезде и постоять около его памятника, установленного напротив отеля, в котором он жил, попросить у него вдохновения. Она прочитала «Лолиту» в одиннадцать лет и даже не пожалела об этом.

А еще о незабываемых моментах у голубых женевских вод в живописном Веве акварельно писала в своем единственном романе печально известная жена Фицджеральда – Зельда. Ее талант остался незамеченным на фоне успехов мужа. Вальс так и не спас ее⁷. Она пропала в пожаре, охватившем психическую лечебницу, не успев дописать второй роман.

Старый город сразу покорил Еву – время в нем будто навсегда замедлило свой ход. Когда она первый раз преодолела крутой подъем, поднимаясь с самой оживленной женевской улицы Рив, ее поразил контраст серых средневековых зданий с нестерпимо синим небом, которое она мысленно окрестила древним. Ведь небо всегда было одно и то же, менялись только люди, живущие под ним. Она останавливалась у каждой вывески – со скрещенными ключами, петухами или вазочками с мороженым, заглядывала в окна кафе с устаревшими и потому очаровательными деталями интерьеров вроде цветочных обоев или деревянных перегородок.

Она замирала, когда звучали колокола, словно их звук доходил до нее сквозь века из пропахшей дымом средневековой Европы. Он приносил с собой дыхание старых дворцовых площадей, стук конских копыт и шелест пышных платьев. Она зашла в собор святого Петра и убедилась, что протестантские церкви не так аскетичны, как она думала. Чего стоили одни только витражи с рубиново-сапфировыми прожилками, высокий неф, вызывающий желание вдохнуть глубже, спящий в глубине собора орган, раздувающий меха только во время праздников.

Ева полюбила свою съемную квартиру с низкими потолками на втором этаже и окнами, выходящими не на живописный Салев⁸, озеро или хотя бы парковый массив, а на прозаичную заправку, рассекающую ночь зелено-красными огоньками с поистине хопперовским⁹ размахом одиночества. Заправка как стеклянный аквариум его «Ночного кафе», в котором не найдешь дверей, если присмотреться к картине. Она привыкла, что в ее стране на заправке обязательно надо заплатить человеку на кассе, что обеспечивает контакт – здесь же общение было сведено к минимуму, обезличено до уровня автомата, одновременно принимающего деньги, выдающего чек и собственноручно заполняющего бак.

Поначалу она пыталась сидеть с книгой на балконе вечерами, но любоваться было нечем, к тому же больно били по ушам клаксоны машин и оглушительный скрежет шин об асфальт. Работы по прокладке бесшумного дорожного покрытия начались задолго до ее приезда, но никак не могли закончиться и, казалось, вообще не двигались с места. Это составляло контраст с мгновенной скоростью строительства московских домов – там они вырастали целыми кластерами, как грибы после слепого дождя.

Здесь она впервые узнала пряный запах травки – ее соседи ежедневно курили перед сном, и тогда зеленые волны марихуаны невольно заползали в ее сны через окно. В одном из таких снов мужчина в тюрбане посреди пустыни дал ей волшебную сигару, исполняющую желания, и только потом Ева поняла, что у сигары был вполне реальный запах каннабиса.

Тут же первый раз в жизни она увидела проституток в сосисочной пленке блестящих платьев, одиноко прогуливающихся под мостом недалеко от Национального музея. Многие из них были толстыми и приземистыми. Ее удивило, что и травка, и проституция в Швейцарии легализованы. Она даже согласилась, что так лучше: если какие-то особенности человеческой природы не искоренить, лучше уж контролировать качество услуг и следить за тем, чтобы люди не навредили себе еще больше.

Она слышала, что в Национальном музее выставлены даже полотна Ван Гога, но не сразу нашла их, потому что искала, что-то яркое и особенное и не поняла, что надо восхищаться тускло-синим полотном с бледной вазой неопределенной формы только потому, что она вышла из-под кисти знаменитого голландца. То же самое было с блекло-зеленым водоворотом цветов с подписью Мане. Ей куда больше понравились пейзажи неизвестных швейцарских художников, изображавших сценки из жизни горных крестьян, работающих, мечтающих или дерущихся на фоне могущественных Альп. В этом было что-то трогательное, простое и настоящее, лишенное авангардистской шелухи. После этих полотен даже не хотелось заходить в последний зал, посвященный Малевичу и его последователям.

Прелесть цветочных часов на набережной в Английском саду тоже поначалу показалась ей преувеличенной – клумба в виде часов, что в ней особенного? Она видела гораздо более красивые цветочные часы весной на Поклонной горе в Москве. Она не могла понять, почему вокруг них постоянно толклись группы китайских и арабских туристов. И только спустя время догадалась, что восхищение вызывали работающие стрелки, показывающие настоящее время.