In angello cum libello

Мы относимся к животным свысока, полагая, что их судьба достойна сожаления, – ведь по сравнению с нами они весьма несовершенны. Но мы заблуждаемся <…>. Животные – не меньшие братья наши и не бедные родственники, они – иные народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни, такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий.

Генри Бестон. Домик на краю земли

Я оплакивал <…> одиночество Человека, ставшего чужим на своей собственной планете и обречённого нести это бремя до самого смертного часа.

Фарли Моуэт. Кит на заклание

© Рудашевский Е. В., текст, 2023

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2025

Глава первая
Старый дом

На таёжной прогалине было по-зимнему тихо. С наветренной стороны дом привалило сугробом, низкую двускатную крышу накрыло снежной шапкой. Лесной зверь знал, что поживиться здесь нечем, и держался в стороне. Лес до весны лежал бы в прозрачных, как лёд, снах, но вёдренным декабрьским утром его разбудил грохот – за километр от прогалины, у полосы густого перелеска остановился вездеход «Урал».

Из машины выскользнули четыре охотника в белых накидках. За ними нырнула лайка. Когда притих бормочущий мотор, стали слышны голоса людей и задорный лай собаки. Охотники после долгой поездки разминали ноги, щурились холодному, но яркому солнцу. Им предстояло сделать несколько ходок до зимовья, на санках перевезти всё заготовленное к промыслу.

– В такую погоду, если пойдёшь в кусты, долго там не думай. Потом будешь, как Снежная королева, с ледяным задом. Тут нужна оперативность, как в Генштабе. Спустил штаны, грохнул из ствола – и зачехляй, пока не отмёрзло! – смеялся Артёмыч, бросая Диме очередной тюк.

Дима улыбался в ответ. Ему нравился Артёмыч, невысокий поджарый мужичок. Его бугристое, свежевспаханное лицо, улыбка тёмных зубов и сам взгляд выдавали сельское происхождение. С таким лицом Артёмыч не смог бы притвориться городским, даже если бы вздумал натянуть костюм с галстуком и лакированные ботинки, а это, по его словам, с ним случилось лишь дважды: на собственной свадьбе и на отцовских похоронах. С тех пор костюм лежал в глубине антресолей, рядом с коньками «Хаген» и частично растерянным набором лото. На лбу Артёмыча, словно выпавшая прядь волос, виднелся рубец.

– Подарок от соседа, – объяснил Артёмыч, когда Дима впервые увидел рубец. – Тебе сколько?

– Чего?

– Лет, чего!

– Четырнадцать.

– Вот и мне так же было, когда сосед тяпнул по дружбе. Серпом. И хорошо, что не топором!

Дима стыдился, что у него шрамов нет. Даже самых маленьких. Засечки на коленях не в счёт. Дима верил, что у настоящего охотника должно быть много шрамов. Он бы не удивился, узнав, что у его дяди, Николая Николаевича, где-нибудь на спине или груди таятся волчьи или медвежьи отметины.

«Мне бы такие, – думал Дима. – А лучше – на лице, чтобы все видели. Меня бы спрашивали, и я бы спокойно отвечал, что это от схватки с волком, вожаком стаи. Загнанный, он подарил мне парочку шрамов, а в ответ получил нож в самое сердце. Да…»

– Ну? Чего спишь? – дядя Коля подтолкнул Диму, застывшего с тюком в руках. – Давай дальше.

Оживившись, Дима заторопился к санкам.

Пока дядя Коля, Артёмыч и Витя перебрасывали тюки к зимовью, Дима и водитель вездехода разгружали кузов.

Из последней ходки пришёл только дядя Коля – забрать оставшиеся вещи и племянника. Коротко простился с водителем. Тот обещал в конце месяца вернуться.

Дима встал на широкие, с загнутыми носами лыжи, набросил на плечи рюкзак и, тяжёлым скольжением продавливая снег, отправился за дядей.

«Урал» с недолгим шумом уехал по свежей колее. На тайгу вновь опустилась тишина, но теперь в ней не было ни прозрачности, ни вольности. Она стала колючей и затаённой.

Дима едва поспевал за дядей. Тот шёл не оглядываясь. Поблизости суетилась Тамга, его охотничья лайка. Она перебегала от кустов к лиственнице, всматривалась в кроны деревьев, принюхивалась к заснеженным корням, готовая выслеживать соболя уже сейчас, не дожидаясь команды.

Диме не терпелось увидеть Тамгу в деле. Он с лета ждал охоты и рвался, подобно лайке, сразу приступить к соболёвке: не заходя в дом, пуститься по следу, загнать своего первого зверька и сделать свой первый выстрел – почувствовать крепкую отдачу в плечо и увидеть живую кровь. Сбывалась давняя мечта Димы.

Когда они с дядей добрались до зимовья, Витя и Артёмыч уже скололи с порога наледь и вычистили от снега дверь. Она отворилась с тихим шелестом, за ней показалась тёмная, с закрытыми ставнями единственная комната. Пахнýло пылью и старым тряпьём.

Охотники вошли внутрь. Обстучали торбасы¹, стянули с себя белые накидки, расстегнули бушлаты. Уперев к стене лыжи и побросав на пол рюкзаки, принялись оживлять хозяйство. Тамга не решилась зайти и села снаружи, у сгруженных тюков.

Дима расстроился, узнав, что в первый день охотиться никто не будет, но с радостью выполнил все поручения дяди и ушёл с Артёмычем рубить сосенки и лапник, из которых предстояло собрать навес для поленницы. Навес заново собирали каждую зиму, потому что летом его непременно разламывали медведи. Наверное, думали, что это лабаз², и надеялись поживиться охотничьими припасами.

В прошлые годы медведям случалось выламывать ставни, высаживать дверь и без толку колобродить в зимовье.

– Там и нет ничего, – рассказывал Артёмыч. – Но бывает, тушёнка завалялась или ещё какая консерва. Медведь и рад. Положит банку на одну лапу, а другой – шмяк, банку сплющит, сгуха из неё брызнет, и он, довольный, потом лапу вылизывает. Так и делает, да! Теперь вот ничего не оставляем. А навес всё одно ломает, будто назло.

Дима шёл за Артёмычем, закидывал лапник в сани и поглядывал на дикую тайгу. Думал о том, что одноклассники в Иркутске сейчас ему завидуют, особенно Дюша. Они со второго класса сидели за одной партой. Дюша мечтал пострелять из огнестрела. Участвовал в чемпионатах по «Контр-Страйк»³, в деталях знал устройство любимой винтовки М‐4, но всего этого ему, конечно, было мало, и однажды он стащил у старшего брата пневматический макаров. Они с Димой пробрались в развалины Курбатовских бань и там стреляли по бутылкам, напоследок даже пальнули в крысу. Дюша надеялся попасть ей в голову, чтобы провозгласить любимое «Хэдшот!»⁴, но лезть за подраненной крысой в подвал побоялся – в подвале лежали грязные матрасы бомжей. Один из лучших дней весенних каникул! Правда, Дюше потом прилетело от старшего брата, когда тот недосчитался двух газовых баллончиков от пневмата. И вот Дюша сидит за партой, пишет срезы по алгебре, а Дима готовится к настоящей жизни.

Этим летом дядя Коля учил его стрелять по кирпичам из мелкашки. Хвалил за попадания, говорил, что с такой меткостью он без добычи не останется. Увидев на заборе соседскую кошку, предложил потренироваться на ней. Дима, обрадовавшись, прицелился, положил палец на спусковой крючок, но так и не выстрелил. Не опускал ружья, задерживал дыхание, крепче упирал приклад в плечо, но отчего-то медлил. Кошка тем временем спрыгнула на другую сторону забора. Дюша тут не растерялся бы. Ему что крыса, что кошка. Главное – «Хэдшот!». Дядя нахмурился, и в последующие дни Дима старательно отстреливал кирпичи, надеясь на его похвалу. Только побаивался, что дядя опять предложит палить по котам или, что ещё хуже, по собакам.

Всю осень Дима мечтал отправиться по соболиному следу, выстрелить в пушистого зверька и поднять его мягкую тушку. Был уверен, что охота станет посвящением во взрослую жизнь. Хотел подобно дяде Коле чувствовать себя хозяином тайги.

С прошлого года он ходил в областную библиотеку на Чехова, брал книги об охоте. Правда, читал без увлечения, урывками. Интереснее было с закрытыми глазами представлять, как он сам, истощённый, подранный ирбисом или росомахой, заваливается в сугроб, одеревеневшими пальцами успевает нажать на спусковой крючок – выстрелить и свалить хищника, летящего в смертельном прыжке и готовящего свои когти для решающего удара. Потом съесть его дрожащее сердце. Напиться его кровью, как герои Буссенара. Вскрыть, выпростать его тушу и переждать в ней ночную пургу, как матёрый траппер… Дима догадывался, что соболёвка не будет такой красочной и кровавой, но это не мешало наслаждаться фантазиями, которые к зиме рисовались всё ярче.

В одной из библиотечных книг охотник, добыв на тяге первого вальдшнепа, промолвил: «Ах, какое очищение души! Теперь надолго хватит… Лучше этого ничего не может быть!» Очищение души… Дима не понимал, что оно означает, но надеялся непременно его испытать, как только добудет первого зверька. Воодушевлённый ожиданием, выставлял на полке солдатиков, отстреливал их пластиковыми пульками из пружинного ружья, а во сне видел, как в его комнате, перебирая мохнатыми лапками, вдоль плинтуса торопятся соболи.

– Не уйдёте, – шептал Дима и уверенно добывал их одного за другим.

Разговоры об охоте и щелчки игрушечных выстрелов злили маму. Она вообще не хотела отпускать Диму в тайгу. Ей не нравилось, что сын раньше других выйдет на каникулы, не нравилось, что он научится убивать. Мама не любила охоту. Впрочем, это не помешало ей однажды принять в подарок от дяди Коли шубу, сшитую из меха подстреленных им соболей.

Дима не понимал маму. Она работала научным сотрудником в Институте эпидемиологии и микробиологии, проводила опыты на мышах: изучала, как на них влияют новые препараты. Вводила вакцину больным, нарочно заражённым мышам и наблюдала, как они реагируют. Колола их в хвост и в глаза. Об этом Дима узнал от папы. Потом долго не мог успокоиться – смотрел на улыбчивую маму и невольно представлял, как она с такой же улыбкой держит в кулаке мышь и медицинской иглой протыкает ей крохотное глазное яблоко.

«Линейные мыши, расходный материал».

«Иммунные мыши, расходный материал».

«Мыши – живые пробирки. Им в живот вводят гибридому, выращивают злокачественную опухоль, вытягивают из них антитела. Богатый источник биоматериала».

– Знаешь, а ведь все золотистые хомячки, над которыми раньше ставили опыты, произошли от одной пары, – рассказывала она Диме. – Да… Вот так. Сотни поколений одной пары и все – подопытные. Страшно это, конечно. Но теперь их заменили мышами. И хорошо. Ведь хомячки славные, жалко их.

«Расходный материал».

Когда приходило время избавиться от мыши, мама одной рукой прижимала ей голову, а другой сильно дёргала за основание хвоста – глухой хруст означал, что позвоночник сломан и мышь умерла.

«Цервикальная дислокация. Смещение шейных позвонков. Самый дешёвый и распространённый способ».

Мама по-своему любила мышей. Заботилась о них. Рассказывала, какие они забавные, милые, как встречают её задорным писком. В отпуске продолжала по вечерам забегать на работу и за свой счёт баловала их, кормила детским питанием.

«Пюре из говяжьего языка с рисовой крупой».

«Фрикадельки из курицы с картофельным крахмалом».

«Питательная смесь из индейки с повышенным содержанием йода».

– Им сложно привить человеческую болезнь. На это уходит много времени. Потом они как родные. Привыкаешь к ним, – с сожалением говорила мама.

Ещё у неё случались «приступы вегетарианства». Их так назвал папа. Прочитав о том, как на фермах мучают животных, или посмотрев об этом документальный фильм, мама отказывалась от мяса. Из холодильника пропадали свиной окорок и куриные голени. Из списка продуктов вымарывались сосиски и колбасы. Подаренную дядей Колей шубу мама прятала в чулан, а на балкон убирала оленьи рога, которые папа в молодости прицепил в коридоре и с тех пор использовал вместо вешалки. На балкон отправлялись и папино охотничье ружьё с ореховым прикладом, и ружьё для подводной охоты, из которого он стрелял лишь однажды, на отдыхе в Таиланде.

Мама до слёз зачитывалась жалобными историями про больных котят, писала о них в институтском форуме, правда, сама жертвовать на лечение отказывалась: говорила, что не знает, кому на самом деле достанутся деньги.

Недели через две приступ вегетарианства ослабевал. Устав от сплошных кабачков, гречки и макарон с помидорами, мама соблазнялась запахом пельменей, просочившимся из соседней квартиры, или запахом шашлыков из кафешки на углу. Увидев на столе котлеты или борщ с разваристыми кусками мяса, папа и Дима понимали, что можно расслабиться. На место возвращались и шуба, и оленьи рога, и ружья, а из форума пропадали жалобные истории – мама радовалась, что не дала себя обмануть и не поверила мошенникам.

Оказавшись в зимовье, Дима вспомнил мамину шубу и понадеялся со временем подарить ей такую же. И даже лучше. Кроме того, подумывал подарить соболью шапку своей однокласснице Кристине. Кристина любила всё мягкое, пушистое. На прошлый день рождения Дима вручил ей игрушечного белька байкальской нерпы, и она осталась довольна.

Раззадоренный такими мыслями, Дима уже не сомневался, что и в следующий промысел отпросится к дяде. Тот охотился лет с десяти. За долгие годы и рыбачил, и нерповал, выслеживал диких кабанов, лосей, стрелял глухарей и куропаток, настораживал кулёмки⁵ на всякую пушную живность, в былые времена даже травил волков, но его главной страстью оставалась соболёвка.

Дядя Коля был высоким, крепким. На его обветренных щеках виднелись пучки недобритой щетины. Ладони – большие, словно раздутые. Пальцы – тугие, поросшие рыжим волосом, мозолистые. Такими не больно прихватить уголёк. Он едва напоминал улыбчивого брата – Диминого отца, который сам давно не выезжал на охоту, однако соглашался, что мужчина должен хотя бы раз понюхать порох на своих пальцах и пролить кровь дикого зверя. Всё это Дима надеялся сделать на следующий день, а пока что помогал оживлять зимовье от долгой спячки.

Охотники разворачивали тюки, выставляли коробочки с патронами, вывешивали одежду, закладывали по тумбам консервы и стелили по койкам спальники. Затем Витя и Артёмыч взялись проверить оставшиеся тут с прошлого года капканы, прощупать проволоку и топоры, а дядя Коля старыми дровами разбудил печку – решил приготовить обед и выслал Диму накопать в котелок снега.

Снаружи было холодно, но безветренно. Выйдя из дома, Дима смотрел на окружившие поляну деревья, на синее небо, обмётанное белоснежной куржухой⁶ облаков. В зимней тайге таилось больше умиротворения, чем в самых спокойных уголках города, но тут всюду чувствовалась и особенная напружиненность, как в лапах дикой пумы, готовой к смертельному прыжку.

Снег продавливался, скрипел под торбасами, в остальном было тихо. Никогда ещё Дима не слышал такой ясной тишины. Хотелось затаиться, самому стать как вековая лиственница и в то же время немедленно разбить эту стеклянную безмятежность, издав какой-нибудь звук.

Дима вдохнул – глубоко, до самого упора, – и медленно выдохнул. Надеялся приметить волка или лисицу, а, шагнув вперёд, увидел чёрного ворона с чуть взгорбленной головой. Сложив к бокам крылья, он сидел на лиственнице возле зимовья, разглядывал Диму и был неподвижен, будто и не живой вовсе. Крупные бусины глаз смотрели ровно. На солнце холка отливала фиолетовым. Под клювом топорщились мелкие перья, словно взъерошенная борода. Терновые лапки надёжно стояли на ветке.

– Чего уставился? – усмехнулся Дима.

– С кем это ты? – Из зимовья вышел Артёмыч.

– Да вон.