Странные ощущения от прочтения этого фронтового дневника. Словно Петров не просто поставил себе целью изображать эпизоды войны, а выделять среди них те, которые могут перевернуть все представления о войне, свести жестокость и смерть к списку материальных потерь, а немцев представить эдакими оболваненными пропагандой. Иногда даже не понятно, кого Петров больше обвиняет, или презирает: немцев, которые со звериной жестокостью убивали наших людей, или их жертв, которые не верили советским газетам, предупреждавших о зверином оскале фашизма. Его беседы с побывавшими под оккупацией не менее странные. «— Что это ты такая веселая, бабушка? — спросил он. — Уж, кажется, и натерпелась ты от немцев, и ограбили тебя всю как есть, и внука убили. А ты веселая.» Быть может хотел Петров показать так бесчувственность славян? Или другой пример: беседа с женщиной, у которой «фашисты застрелили ее сына, четырнадцатилетнего парнишку, когда он пытался проскочить в ближайшую деревню, где стояли тогда передовые части Красной Армии.» А женщина эта как бы про сына и не совсем переживает. Она приготовила список своих потерь от немцев, словно персонаж известного фильма Леонида Гайдая. «Женщина обстоятельно перечислила, что забрали у нее немцы. Я занес в блокнот этот список: корова, 8 овец, 2 свиньи, 26 породистых кур, 40 пудов овса, много муки, крупы, сала и масла. Это только продукты. Кроме того, немцы вынесли решительно все вещи, которые были в доме. А их, по рассказу женщины, было немало.» Гнильцой какой-то попахивает от всего этого. Акцент явно делается на том, что человеческая жизнь меньше стоит, чем материальные ценности. Причем не только гражданских, но и военных. Вот какие наставления дает летчикам перед боем их командир:
«— Даже если погибнуть и погубить самолет, все равно это выгодно, — говорит чей-то голос. — Во-первых, с вами погибнут четыре врага или даже пять, если это «хейнкель». Во-вторых, бомбардировщик стоит гораздо дороже, чем истребитель. И там очень много дорогих навигационных приборов. Но самое главное, что он уже не сбросит бомбы над Москвой и можно спасти много людей.»
Чувствуется между строк личный посыл Петрова как журналиста-писателя к читателям: вот, мол, не верили нашим газетам, так получайте. «Я уже не в первый раз слышал эту фразу: «Немец все сделал, как в газете». Она очень характерна для тех людей, которые думали, что немец не может быть таким чудовищным зверем, как об этом пишут в газетах.» Снова дурной запашок, словно Петров торжествует и поучает советских людей, не ощущавших своего счастья. И лишь благодаря войне, эти глупцы осознали, что были счастливы. Хотя и при советской власти. Хотя и не ощущали себя счастливыми. «Мы хорошо жили на нашей советской земле. Но все ли мы понимаем это? И не было разве среди нас людей, которые не только не понимали этого, но, напротив, твердо считали, что они недостаточно счастливы, что для их счастья чего-то не хватает?»
А еще в дневнике неоднозначные диалоги с пленными гитлеровцами, которые либо звери, либо любители искусства и музыки…
«Вы развивались и формировались в гитлеровские времена. Не может быть, чтобы у вас отсутствовало всякое отношение к гитлеризму.
— Представьте, это так, — говорит молодой человек, приятно улыбаясь, — у меня есть одна любовь — музыка. Все остальное для меня не существует.» Но этого гитлеровского музыканта быстро поставил на место наш советский командир. «— Вы не знаете ни одного французского композитора?! Не можете назвать ни одной фамилии?!
— Н-нет. — говорит он, пожимая плечами и, видимо, пытаясь вспомнить. — Французских? Н-нет, не знаю.
— Хорош! — восклицает комендант — майор, который ходит по избе и, видно, не одобряет этого разговора о музыке. — А «Фауст» Гуно? А «Кармен» Бизе? Хорош преподаватель! Просто он врет. Никакой он не музыкант!»
Вопрос только, зачем с ними вообще о музыке говорить? Ведь ясно же, что это за люди: «Это типичные тупые гитлеровские солдаты, почти неодушевленные существа, скорее предметы, чем люди. Для них жизнь сводится, как у животных, к еде и питью, и отличаются они от животных только тем, что животные не посещают солдатских публичных домов, не носят шинелей, мундиров и погон и не хранят в бумажнике рядом с порнографическими открытками фотографий жен и детей, так как они не сентиментальны.»
Или все эти очерки и дневник Петрова, который, кстати говоря, ни о чем, и имели целью просто вызвать раздражение у читателей? Или он не мог без помощи Ильфа логически оформлять написанное? Не надо было ему так про войну писать…