Я увидел его на Соборке, осенью, когда красно-желтые мокрые листья покрывали асфальт пестрым ковром и липли к подошвам ботинок. Он стоял у беседки, рядом со столиком, за которым пожилые шахматисты молча передвигали фигуры под аккомпанемент оживленных комментариев зевак. Он был одет в поношенное кашемировое пальто с поднятым воротником, и, несмотря на зябкую погоду, никакой головной убор не покрывал его седоватых волос, бывших когда-то иссиня-вороными, если судить по нескольким прядям, сохранившим свой изначальный цвет на затылке и макушке.

Звали этого человека Додиком, а точнее, Давидом. Я заочно был уже с ним знаком. Когда-то, десяток лет назад, на одной из пьянок на хате у Лёлика, мне на него показала пальчиком Марина, известная всему городу под красноречивой погремухой «Хочу все знать».

Той псевдобогемной компании были чужды какие бы то ни было условности. К Лёлику на посиделки приглашались люди двух сортов: завсегдатаи и личности, слывущие необычными. Сам я попал туда случайно, я не был ни тем, ни другим. Меня взяла с собой подружка, относящаяся ко второй категории.

Моя тогдашняя девушка Марина, выпускница иняза, прожила в Швейцарии целых два года, выйдя замуж за тамошнего германоговорящего жителя, а потом вернулась. Но это – отдельная история.

Так вот, эта самая Марина и прошептала мне, незаметно тыча пальчиком в сторону нестарого мужчины и прося не оборачиваться, что это – «тот самый Додик». Когда я поинтересовался, чем же именно знаменит сей персонаж, она сделала круглые глаза, и ошарашенно спросила: «Так ты ничего не знаешь?» Вероятно, такая неосведомленность сильно уронила меня в ее глазах, но, с другой стороны, создавала условия для просвещения столь темной личности как я.

Так вот, по отзывам некоторых состоятельных представительниц женской части деловых кругов нашего славного города, Додик выгодно отличается от других (почти всех) известных им «героев-любовников». Даже Гиви, прозванный «шлангом» по причине физиологических особенностей телосложения, уступает этому молодому человеку.

И дело вовсе не в геометрических размерах, хотя и в них тоже. Просто Додик в силу своего более высокого интеллекта вникает в психологию дам, пребывающих в критическом возрасте, и им это очень нравится. А еще он скрипач. Ну, не в том смысле, что порой поскрипывает, а играть умеет на музыкальном инструменте.

Обобщив полученную от Марины информацию, я пришел к выводу о том, что профессия заочно представленного мне Давида состоит в доставлении плотских утех богатым женщинам. Мне подумалось тогда, что в качестве персонажа он вряд ли мне будет интересен. Как показали дальнейшие события, я сильно ошибался.

Примерно через год город сотрясли события, трагические, в какой-то мере забавные и уж точно вызывавшие любопытство. Драму обсуждали все: таксисты, торговцы с Привоза, пенсионеры, аптекари, менеджеры среднего звена, портовые работники, трамвайные кондукторы, а возможно, и какие-нибудь тайные эквилибристы, если конечно такая профессия существует. И эпицентром всего этого людского вихря стал Додик.

И вот теперь он стоит передо мной на Соборке, всем своим видом олицетворяя одиночество. Я решился. Я подошел к нему, кивнул как старому доброму знакомому. Мы перекинулись парой ничего не значащих фраз о предстоящем гамбите, потом разговорились о ненастной погоде. Эта тема прямо и логично выводила на предложение где-то посидеть, поступившее, разумеется, от меня. Додик его поддержал, и мы направились на Тираспольскую, в подвальчик с заманчивой полукруглой вывеской «Таировские вина». Наливали там и коньяк.

Там я и узнал предысторию драмы, разыгравшейся несколько лет назад, что называется, из первых уст.

Следует отметить, что Додик не сразу рассказал мне все. На это ему просто не хватило бы короткого времени – мы просидели в подвальчике всего-то часика три. Начал он вовсе не с того, что интересовало меня, да и всю любопытствующую публику. Он вообще сперва говорил как-то неохотно и как бы между делом.

Потом, во время наших следующих встреч, он разошелся. Речь Додика приобретала все большую самобытность, пестрела блистательными шутками и красочными метафорами, в общем, становилась все ярче и артистичней. Кстати, любителей так называемого «одесского акцента» возможно, ждет разочарование. Как коренной горожанин в четвертом поколении, Додик говорил на правильном русском языке, лишь иногда вставляя наши специфические слова и обороты.

Этот рассказ предлагается вниманию читателя почти без купюр. Теперь можно. Почти все участники событий ушли из жизни. А для тех, кто по-прежнему топчет нашу грешную землю, я специально оговариваю, что все здесь написанное – чистой воды выдумка. Все совпадения случайны. Правды здесь нет. Никаких претензий автор не принимает. Как говорят у нас в Одессе – за что купил, за то и продаю.

Детство, университеты и вся прочая бледно-голубая фигня

Додик начал рассказ с самого начала. Нет, не с сотворения мира, а с момента своего появления в нем. Я передаю ему слово. Лучше главного персонажа никто не скажет.

***

Я родился на улице Успенской, которая тогда носила имя видного советского дипломата Чичерина. В те времена уже было в ходу слово «нарком», означавшее отнюдь не народного комиссара, и в нашем дворе жил пацанчик, куривший молдавский план, но широкого распространения этот дурман в 1980 году еще не получил.

Родители мои, так уж получилось, были евреями. Папа работал на щетинощеточной фабрике, совсем рядом с домом, а мама трудилась кассиром в универсаме на Ленина угол Ярославского. Когда я родился, ей уже исполнилось 39, а папа был на пару лет старше. Других детей у них не было. Ждали меня долго. И вот я явился, торжественно оглашая громким криком всю окрестность аж до Кировского садика.

Мне кажется, я запомнил эхо своего голоса, отражавшееся от стен и сводов нашего подъезда, когда меня заносили во двор, хотя это, конечно, чушь. Через эту арку вносят младенцев и выносят покойников вот уже почти два века. Ее пористые ракушечные камни давно пропитались звуками людской жизни, как хлеб вареньем.

Конечно, я не могу ничего такого помнить, но столько раз слышал эту историю, что представляю себе ее, будто сам всё наблюдал со стороны.

А было так: в солнечный поздне-майский воскресный день мой папа гордо нес сверток с орущим младенцем, сзади семенила мама, а навстречу выходили соседи.

– Что такое что? – поинтересовался глуховатый парикмахер Абраша, прикладывая к уху ладошку.

– Это Софочка и Игорь привезли своего сына из роддома… – меланхолично ответила тетя Тоня, развешивавшая белье на толстой проволоке, протянутой от домовой стены до большого дуба.

Дядя Володя, не прекращая стучать молотком на своей веранде, увитой одичавшим виноградом, отвлекся от верстака и констатировал наличие повода.

Не тратя зря времени, соседи начали выносить со своих веранд и балконов скамейки и столики – они имелись почти у каждого. Потом появились тарелки-вилки-стаканы, выпивка и закуска, в общем, у кого что было.

Гуляли долго и шумно. Мама вскоре ушла укладывать меня, а папа напился необычайно, до состояния, определяемого писателем Алексеем Толстым как изумление. Он все повторял, что они уже не ждали, и вот такое счастье…

Да, был еще один момент, отчасти определивший, возможно, всю мою дальнейшую судьбу. Когда мама развернула пеленку, соседи, собравшиеся в круг, замолчали, и в тишине явственно прозвучал голос дяди Миши, пожилого водителя, бывшего когда-то еще биндюжником: «А хороший зайн, как мне кажется». Не все знали, что такое «зайн», но, наверное, догадались по контексту, что он имеет в виду. Там даже уже тогда было на что посмотреть.

Дядя Боря, пользовавшийся огромным авторитетом по причине богатого жизненного опыта, отсиженной десятки и профессии кладбищенского землекопа, поддержал соседа Мишу. Открывая бутылку, он тоже попал в самую точку: «Не, он таки точно станет скрипач! С таким смычком, который уже есть, нужно только скрипку подобрать подходящую!»

Все посмеялись. Я там был, и конечно ничего не помню, но точно знаю, что все происходило именно так.

Дальше какой-то провал. То есть жизнь шла своим путем, не тревожа меня, а потому и отпечатка никакого не оставляя.

Кто-то умный когда-то давно сказал, что никакого времени на самом деле нет, что его выдумали люди, чтобы им было удобнее отсчитывать и запоминать события. Для этого часы изобрели, и календарь тоже. Если бы не события и проблемы, то и время измерять было бы незачем. Подтверждаю своим опытом правдоподобность этой гипотезы. До первого посещения детского сада хронометраж для меня не имел никакого значения.

Сначала все шло хорошо. Мы с детьми играли, таскали какие-то ведерки, насыпали в них песок совочками, девчонки наряжали кукол, мне дали облупленную репку из папье-маше с тряпичной ботвой, потом барабан. Тамара Михайловна, директор детсада, лично уделила мне внимание. Она сказала, чтобы я барабанил, но у меня тогда еще не развилось чувство ритма, столь свойственное мне в более поздние годы.

Из всего этого рая я по всем законам жанра был низвергнут. Причиной тому стала не какая-то провинность. Это была типичная безгрешная кара. Воспитательницы заметили, что после похода на горшок мне, в отличие от других мальчиков, нужно мыть не только попу. Как ни странно, дополнительные трудозатраты их не расстраивали, а скорее веселили. Казалось бы, ситуация бесконфликтная, и даже говорить не о чем, но зависть еще никто не отменял. Нашлись мальчики в нашей группе, которые стали меня буквально терроризировать. Не все, конечно, но парочка таких была.

Уже намного позже эти нападки стали для меня причиной глубоких раздумий о том, что даже практическая бесполезность чужой собственности может повлечь агрессию, если такого имущества нет у других, или оно есть, но, по мнению обладателей, уступает принадлежащим им аналогам по потребительским качествам. Эти рассуждения возможно, созвучны марксизму, но чем еще объяснить стремление многих мужчин купить автомобиль побольше или жениться на какой-нибудь официально признанной королеве красоты?

Но это все философия и экономика. А тогда я только удивлялся: чему завидовать? Вечно замаранному «хозяйству»?

Деловую сметку проявила только Тамара Михайловна. Сначала она интересовалась, во всем ли я пошел в папу, как будто это и так не было видно. А потом она приступила к практической реализации полученных теоретических знаний. Под благовидным предлогом она пригласила папу, пришедшего за мной, в свой директорский кабинет, откуда мой родитель вскоре выскочил как ошпаренный. Больше он на такие фигли-мигли не попадался.

В следующий раз родители пришли за мной вместе, но Тамара Михайловна не заметила маму, которая задержалась за углом, и продолжила свои настойчивые ухаживания. Рядом мыла пол наша уборщица, тетя Фира. Не прошло и мгновенья, как мама, вырвав у пожилой женщины, оторопевшей от внезапности, швабру с намотанной мокрой тряпкой, бросилась на эту потенциальную разлучницу. Как был замят этот скандал, я уже сейчас и не припомню.

Проблемы преследовали меня и в школе. Кто-то подсмотрел за мной в туалете и разнес весть о необычайном размере определенной части моего организма. Результатом стало девичье хихиканье, но было это еще не так обидно. Хуже складывались отношения с пацанами, особенно старшеклассниками. Началось с того, что они пару раз сдернули с меня штаны вместе с трусами в присутствии девчонок. Ребята хотели меня унизить, но добились противоположного эффекта. Потом методы стали более грубыми. Меня били, по одному и толпой.

Тут уже не выдержала мама. Она забрала меня из общеобразовательной школы и перевела в музыкальную. Инструмент был выбран в полном согласии с заветом дяди Бори – скрипка. Правда, соображения были более прозаичными: в нашей маленькой квартире пианино было просто некуда поставить. А скрипка много места не занимает.

В музыкальной школе дети должны быть более культурными – так считала мама. Она сказала, что там много «наших» (на практике оказалось, что почти все). Каково же было ее удивление, когда, придя в середине года для разговора с учительницей, она увидела, что Аркаша Айзенберг, кучерявый мальчик из нашего класса, похожий на купидона, бьет меня коленом прямо по предмеру его зависти!

В общем, и с музыкальной школой пришлось расстаться. «Это какие-то махновцы, а не дети!» – только и сказала мама.

Тогда же произошел случай, после которого меня перестали обижать одноклассники. Шура Гройсберг, один из учеников нашего класса, решил «поставить меня на счетчик». Это означало, что я должен ему пять рублей (приличную сумму по тем временам, между прочим) за то, что я его якобы обидел. А если не принесу, на что мне великодушно отводилось целых два дня, то появится «прибавочная собственность». Где Шура слышал этот термин, о том история умалчивает.

Я пришел во двор озабоченным и грустным, что сразу заметил дядя Боря. Расспросив меня и выяснив обстоятельства возникновения проблемы, он поинтересовался, когда заканчиваются занятия в школе на следующий день.