Я подозвал собаку и уселся в кресле у окна. Я любил потихоньку сидеть здесь, наблюдая, как Пат одевается. Никогда не ощущал я всей тайны вечно чуждой нам женской природы острее, чем в такие минуты бесшумного скольжения ее перед зеркалом, когда, священнодействуя перед ним, она впадала в эту особенную пристальную задумчивость и самозабвенную отрешенность, когда она вся отдавалась бессознательному самоощущению пола. Невозможно было себе представить, чтобы женщина могла одеваться, смеясь и болтая, а если такое бывало, значит, этой женщине недоставало какого-то тайного и невнятного, вечно ускользающего обаяния. Я любил у Пат ее мягкие и в то же время ловкие движения перед зеркалом; до дрожи умиления любил наблюдать, как касается она волос или как осторожно и чутко, будто копье, нацеливает на свои брови карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани и гибкой пантеры и что-то от амазонки перед битвой. Она переставала замечать что-либо вокруг себя, ее лицо, когда она внимательно и спокойно подносила его к зеркалу, делалось серьезным и собранным, и казалось, что это не отражение смотрит на него оттуда, что это две живые, настоящие женщины из тьмы тысячелетий отважно и испытующе вглядываются друг в друга своими древними и всеведающими очами.
Через открытое в сторону кладбища окно вливалось свежее дыхание вечера. Я сидел, как любил, очень тихо; нет, я не забыл о том, что было под вечер, я все помнил точно, но когда я смотрел на Пат, я чувствовал, что тупая печаль, камнем во мне осевшая, вновь и вновь захлестывается какой-то дикой надеждой, как они сменяют друг друга наподобие странного хоровода – то печаль, то надежда, то ветер, то вечер, то красивая девушка среди помноженных зеркалом светильников; и внезапно меня охватило мгновенное и странное ощущение, что это и есть жизнь, жизнь настоящая и глубокая, а может быть, даже и счастье – то есть любовь с изрядной примесью горькой печали, страха и немого прозрения.