Когда умолкнут все песни,

Которых я не знаю

В терпком воздухе крикнет

Последний мой бумажный пароход…

Мне стали слишком малы

Твои тёртые джинсы.

Нас так долго учили

Любить твои запретные плоды.

(с) Наутилус Помпилиус

Байка 1. Break On Through

¹

г. Южно-Сахалинск, 19.. г.

Мне пятнадцать лет, зовут Наташа, я – студентка школы с углубленным изучением английского языка города Южно-Сахалинска, что на острове Сахалин.

Десятый, предпоследний класс можно обозначить одним простым словом. Ад. На фоне него дантовская преисподняя – драмкружок с мистическим уклоном. Школа моя – самая сильная в городе, и лохам здесь не место. Это знают все, кому посчастливилось здесь оказаться. В месте, где изрядная доля потока – рыбные, нефтяные и газовые детки, мне неуютно. Учеба сильная, уровень зубодробильный. В этом нет сарказма, но есть нюансы.

После отмены формы пропасть между мной и одноклассниками из трещины превращается в космическую чёрную дыру. За неимением дорогих шмоток – негласного маркера престижа – приходится камуфлироваться. Выбор небольшой. Вариант намба ван, он же самый простой: влачить существование бледной моли до выпуска. Вариант намба ту: совершить кульбит через голову, чтобы пробиться в ту нишу, где обитают умники-ботаны. В этом пропахшем нафталином месте тоже не мёдом мазано. Иногда отличники огребают по своим раздувшимся от формул головам не меньше, а порой и больше остальных. Зато иммунитет от неприятностей у них высокий, и это привлекает.

Сахалин – вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Из-под апрельского снега лезет пористая, набухшая влагой земля. Она не просохнет до самого июля. Тонконогие велики брызжут пропахшей бензином водой, рождая фонтанчики над губкой асфальта. Все, чьи родители могут позволить поездку на море, уже укатили на тёплые пляжи. К началу нового учебного года они сравняются по цвету с молочным шоколадом, раздуются от гордости и новостей, как морские ежи. До самых новогодних каникул школа будет звенеть от рассказов о новых райских уголках, где мне не светит побывать в ближайшие лет десять. Кто меня туда отправит? У родителей едва хватает средств прокормить наш табор, кота и вечно всклокоченного существа дворовой масти, мнящего себя альфа-псом.

Каждое лето приносит ощущение свободы и полное непонимание того, что с ней делать. Оно обещает ожидание нового, необычного, пузырится дюшесом в горле, раздувает лёгкие и испаряется ровно через неделю после начала каникул. Тянет под ложечкой до самого первого сентября, оставляя разочарование от дразнящей, так и не распробованной конфеты в яркой обертке.

Америка появляется в моей жизни на несколько лет раньше.

Летом 19.. года на наш городок нежданно, как снег на тропики, сваливаются американские миссионеры. Каким нелёгким ветром занесло их в этот пропахший морской солью край – никто не ведает. В одинаковых футболках с логотипом коммуны, в одинаковых же круглых очках эти пятеро смотрятся так же экзотично, как выглядел бы белый слон на центральной площади им. Ленина. Улыбчивые белозубые парни и девчонки все, как один – баптисты. Все они – японо-американцы. Или американо-японцы. Впрочем, сути дела это не меняет. На Дальнем востоке огромная диаспора выходцев из Азии. Экзотичность «новичков» в этом случае лишь за счет нездешней холености. Таких у нас пока не водится. Такие появятся чуть позже. Американцы, канадцы, французы. Они приедут тогда, когда остров покроет сеть иностранных заводов. Нефть-нефть-рыба. Извечный маяк для тех, кто нюхал настоящий бизнес. Но до этого еще пройдет не один год. А наши ребята – совсем не бизнесмены. Волонтеры, и этим все сказано. Они объявляют набор на курсы английского языка при единственном в городе институте. Я лечу к ним, как мотылёк на свет. Я не могу объяснить словами через рот, что именно тянет меня туда, но это желание сильнее всего.

Занятия бесплатные, а желающих меньше, чем вакантных мест. Мы с сестрой без труда попадаем в наскоро сколоченную группу. Английский, инглиш. Учителя стараются вплести в наши извилины основы разговорной американской речи. Развязать наши скованные языки оказывается непростой задачей. Я могу без запинки отбарабанить текст под заголовком «Ландан из зе кэпитал оф Грейт Британ», наизусть знаю выдержки из истории Америки, но не в силах ответить на простые вопросы. Что я ела на завтрак? Как провожу свободное время? Школьный язык и язык разговорный – разные вещи. Обилие зазубренных текстов и страх перед тем, что не постичь умом. Инфинитив. Герундий. Презент континиус. Через пару недель в компании неунывающих наставников я уже худо-бедно понимаю элементарные фразы и чувствую себя на седьмом небе.

Это самое счастливое лето моего детства. Я искренне радуюсь дружбе с полненькой Маршей, наслаждаюсь спокойствием Ричарда-скрипача, смеюсь над шутками Сьюзан, тайно влюблена в высокого, как башня, Феликса. Но больше всех я привязалась к Джоан. Самая маленькая в компании и самая тихая, она мне ближе всех. По странной прихоти наши учителя дают нам американские имена, и я в этой компании числюсь, как Нэнси.

– Нэнси, что у тебя на сердце?

Смешной вопрос. На сердце у меня парень из нашей группы по имени Вадим. С Феликсом я коней притормозила. Он слишком заморочен на религии, да и староват он для меня. А Вадим высокий, и у него красивые глаза.

– Нравится парень один.

Джоан хихикает в кулачок. Она такая маленькая и хрупкая, настоящая девчонка! Очки у нее, как у Умного Кролика.

– Ты не про того ли парня, что вечно на задней парте сидит?

Краснею. Джоан видно все. А, может, и другим тоже? У меня же все на лице написано.

– Ты знаешь. Сердце не врет. Может, это и не твой человек (по правде говоря, вы еще совсем маленькие), но что-то в нем есть, что будет притягивать к тебе похожих людей. Как ты думаешь, что?

– Может то, что он немножко не в себе?

На этот раз смеемся обе.

Спустя несколько недель, в последний вечер мы собираемся под сводами актового зала. Мне уже не до новой любви, все эти чувства – сплошная ерунда. Сегодня одно, завтра другое. Любовь в полном смысле мне непонятна. А вот дружба… Джоан скоро улетит. Она будет где-то. Жить, учиться, работать. Будет ходить по улицам, пить кофе, встречаться с теми, кто ее любит. Не со мной.

Мы поём, вторя бархатному голосу Марши, и слёзы бегут по щекам:

Save my heart, oh, Lord

Make it ever true

Save my heart, oh, Lord

Let me be like you²

Когда серебристый самолётик взмывает ввысь, унося мою подругу, я плачу. В слезах я провожу ещё много дней. Никто меня не понимает. Родители смотрят так, будто я сошла с ума. Возможно, так и есть. Я не знаю. Я словно осиротела. Стала ещё более одинокой, чем прежде. А ведь это было настоящее счастье: я могла быть собой. Делать то, что нравится, не оглядываясь на других. На родителей, учителей, да на всех вообще. Теперь мои дни еще более скучные, чем прежде. Я снова плачу, этому нет конца. Единственное, что позволяет мне все еще дышать и не задохнуться – новое чувство во мне. Оно должно, оно просто обязано изменить меня. Вывернуть мехом наружу, продеть сквозь игольное ушко. Сломать, переиначить, выстроить, вылепить вновь. Совершенно иную. Я засыпаю, и во сне, вторгаясь в сны, бесшумно вздымаются мои песочные замки. Где-то за далёким горизонтом играет, повторяясь снова и снова, лёгкий, но настойчивый мотив. Мужской голос, в нем чувствуется сила. «I have a dream».

Мне приходится выкарабкиваться из троек, чтобы попасть в ряды «хорошистов». Причина проста, как рыло сушёной корюшки: надоело огребать по ушам. За успеваемость, за старшую сестру-отличницу, на которую я ни капельки не похожа. За то, за сё и за того парня тоже. Кроме прочего, мне надо выбираться отсюда. Из этой ямы, в которой я оказалась не по своей вине. Но спасать себя буду именно я.

Байка 2. На выживание

Школа с «углублением». Просто фантастика. Углубляют нас не только по английскому. Программа жёсткая, зубодробильная. Выживают сильнейшие. Учителя как на подбор. Слабаков здесь не держат. Каждый (это читается ясно) несет самую важную науку, без которой все остальные теряют смысл.

– Учите физику! Без физики вы – никто! – грохочет физиня. Стоит только удивляться, как в её тщедушном теле может прятаться такой громкий голос. – Без физики вы не поймёте ни математики, ни геометрии!

Спорное утверждение, но промолчим в тряпочку. У меня есть целый набор «Неделька» с тряпочками для молчания.

Не успеваем отдышаться после первой пары, как наша англичанка огорошивает счастливой новостью. Рената Олеговна не любит прелюдий. За долгие годы работы она научилась наводить порядок. Она обводит замерший класс тяжёлым взглядом. Она почему-то недовольна. Мы не знаем почему, но нам заранее страшно. Говорит учительница очень тихо, но слышат все, даже самые «глухие» – любители прикидываться ветошью и «галерка».

– Так. Слушаем внимательно. Со следующей недели начинается региональный конкурс по английскому языку. Будут участвовать самые сильные школы области.

Молчание. В паузе мерещится вина за всё на свете.

– Кто чувствует себя способным принять участие?

Молчание.

– Я понимаю, – продолжает Рената, – что за выигрыш придется побороться. Лучшие школы района. Лучшие учителя. Кто? Подумайте.

После этого наша грозная наставница отворачивается к доске. Кто-то в классе елозит по стулу. Слышится протяжный неприличный скрип. Никому и в голову не приходит засмеяться или кинуть соседу двусмысленный взгляд. Мы молчим. Мы думаем.

Через неделю самые лучшие ученики области собираются в актовом зале школы №23. Среди них и я. Я не отличница, не тяну на медаль. Не протеже кого-то из учителей. «Тёмная лошадка», коих много. Киндер-сюрприз с непонятной начинкой. В табеле – четвёрки и пятерки в соотношении фифти-фифти. На этот конкурс пошли самые сильные. Будущие медалисты. Честь, ум и совесть, золото и серебро нашей школы, города, области. Грамотами обклеена стена в комнате и часть прихожей. А что я? За два года до выпуска я смогла выбиться из махровых троечников в топ класса по оценкам, что даёт мне право присутствовать здесь наравне со всеми. Элегантно одетый человек объясняет правила.

– Ребята, все просто. Конкурс открывает двери всем. Проходить он будет в три этапа, после каждого из которых отсеивается добрая половина участников. Шесть победителей из ста восьмидесяти человек получат право обучаться в выпускном классе средней американской школы в течение года. Все понятно?

Десятый класс совпадает с выпускным годом в художке. Я, пыхтя, как лошадь, везущая хворосту воз, тяну на красный диплом. Все же, художка – это цветочки. Как бы ни работала я там, это отдых, кайф. Измазанные краской лица, междусобойчики, болтовня. Творческая мастерская, милый сердцу уголок. Там я на релаксе. За пределами этого пахнущего гуашью мира – все то же. Девять месяцев пахоты. Осень, зима и весна, полные мозгосжирающей, невыносимо трудной, убийственной работы. Распорядок дня простой: школа, обед, полчаса поплакать в подушку (нервы сдают); десять минут на «покушать» и в художку. После художки – к бабушке. От ДХШ до бабушки двадцать минут ходу. С ней живёт моя старшая сестра – та самая зубрила-отличница, святым ликом которой меня только ленивый не ткнул в течение этих лет. Она-то и натаскивает меня по английскому.

Мы учим и зубрим, зубрим и учим. Шестеренки проворачиваются в моей голове, отсчитывая ровные ряды слов. Глаголы, вспомогательные глаголы, отвечать полным предложением. My Lord³, дай мне сил.

– What would you say if I offer…?

– I would say that…

– Let’s go an d get some coffee⁴, – говорит Танька, когда я начинаю откровенно скрести кончиком носа по столу.

Конечно. Лет’с гет. Почему бы и да?

Язык Джима Моррисона и Гарриет Бичер-Стоу. Особенно прекрасными кажутся отзвуки его долгими зимними вечерами при неверном свете свечи. Почему свечи? Вопрос в студию: кто знает, что такое «веерные отключения»? Те, кто бывал на «северах», отлично знаком с этим чудным явлением. Это, когда город накрывает снежным бураном и обрывает к чёрту все провода, и наступает мезозой. Воду и свет дают по часам. Три часа есть свет, но нет горячей воды. Два часа нет воды горячей, но есть свет. Или воды нет совсем. Или нет воды и света, а потом все сразу есть. Вариаций масса. Поэтому гранит TOEFLа⁵ частенько приходится грызть при свечах. Читать-зубрить. Зубрить-повторять. Бам-бам-баммм – бьют бабушкины старые часы с маятником. Духота давит на сонные веки, иней затягивает в кружево тонкие стёкла окон.

А конкурс продолжается. Понемногу возбуждение охватывает даже тех, кто и не думал участвовать. Но основные бои без правил идут не между студентами. Рената Олеговна была права, ох, как права! На ринге – самые крутые наставники области. И главный приз здесь – статус. В финал с большим отрывом идут двое: наша Рената и холмская учительница со смешной фамилией Шпиль. Заслуженные преподаватели, лучшие учителя области. Это не конкурс, это кровавая баня. Борьба за рейтинги, за возможность быть первым среди первых.

Но я не понимаю тонких граней, всех этих подводных течений. Я не знаю, кто за кого, только знаю точно – за мною нет команды. Никто не следит, задержав дыхание, за моими рейтингами. Мне страшно, очень страшно. Во что я ввязалась? И кто мне поможет? Я совершенно не ощущаю никакой поддержки в школе. Мои домашние старания остались за кулисами. И в школе мне некому сказать: «Давай, Наташа, не подкачай!». «Мы верим в тебя!». Или, хотя бы: «Как ты себя чувствуешь? Выглядишь уставшей».

Мою учительницу легко понять – на меня не делают ставки. Есть медалисты, есть бесспорные лидеры, уж они-то не подкачают. Вражеский военачальник Шпиль чуть ли не под дверью ползает возле аудиторий, где проходят экзамены и тусовки экзаменаторов. Она готова на все, чтобы подслушать, почувствовать, вынюхать хоть каплю информации, которая поможет её птенцам. Мне хочется, чтоб за меня болели так же. Да что там. Даже сотая доля такого внимания дорогого стоит. Поборов смущение, подхожу с вопросом к своей учительнице.

– Рената Олеговна, а что будет на финальном этапе?

– Интервью.

Рената не любит долгих разговоров, тем более, если не видит в этом пользы.

– А про что спрашивать будут? Нет, ну, понятно, так-то не скажут. Но, может быть, есть какие-то темы, которые можно подучить, например?

– Интервью на свободную тему!

Ясно-понятно. Что же тут непонятного. Больше не подхожу. Смысл? Я и сама не сильно-то верю в успех. Просто пашу, как лось. На веру и надежду времени уже не остаётся.

На первом круге вылетают все любители. На втором остаются твёрдые хорошисты, но и их вымело поганой метлой. Каким чудом удерживаюсь я – большой вопрос. Остаётся третий круг ада – интервьюирование. И тут ТОЕФЛ по боку. Насколько у меня бедный разговорный, я даже не подозревала. У нас очень жёсткая программа: мы учим историю Америки вперемешку с её ископаемыми и политикой, знаем, как называются ящерицы, живущие на юге Техаса, и что предпочитают коренные жители Америки на ужин. Мы можем выдать это на уроке легко. Но свободно разговаривать об этом с носителями языка? Бесперспективняк, как говорят на нашем на районе.

На улице март. Бреду от бабушки по ледяным дорожкам меж ноздреватых этажей сугробов. Бабушка живёт в центре, от неё везде близко. На выходе сестра суёт мне папку с моими рисунками – на, возьми! Будет не о чем разговаривать или запутаешься, покажи им. Расскажи, о чём рисуешь, хоть время выиграешь.

В классе два парня. Америкос и русский. Лежат на диване утомлёнными тюленями – весь день слушали, устали. Спрашивают вяло. Голова гудит, как бабушкина чугунная сковородка, если ей двинуть по батарее. Руки липкие, будто я катала в пальцах растаявший леденец. С трудом леплю кривобокие фразы, как булыжники во рту ворочаю. Тяну слова, мычу. Герасим, прощающийся с Муму. За окном мартовские сумерки. А у бабушки борщ постный, салат из капусты и тёплый плед на скрипучем диване. Хочу домой. Тоска. Безнадёга. Достаю папку, как спасательный круг. У парней сон слетает напрочь. Аж подпрыгнули. Как зайчики.

– What is that?

– Is it your art? Really?⁶