Я себе третья цыганка.

Одна нагадала небо,

вторая – счастье,

а я себе – памятник.

Леонид Губанов

Часть первая
Невесты

1

Гастролеры африканцы почти без ничего на сцену выскочили, давай изгаляться, отплясывать в своей манере. Таисья не готова была проглотить. Она пришла в клуб передохнуть, а тут – безобразие. А эти в публике рукоплещут, тоже – возомнили себя на концерте, баре нашлись! Был бы хоть концерт… Кто допустил!

Таисья чуть не заскочила на сцену от возмущения. Нет, не безумная ведь, проследовала за кулисы. Тут двери по коридору там, сям, никого. Куда так скоро попрятались? Распахнула какую попало. Перед ней стоит: шаман не шаман, чудо-юдо в большущей размалеванной маске. Точно поднос жостовский!

В молодом возрасте прособиралась отправиться обучаться жостовскому письму. Нравились яркие цветы на черном поле, на цветном поле подавно нравились. Ликовала душа, размыкались сердце и улыбка. Тоже хотелось плясать кисточкой по подносу, как кровь струит и пляшет по жилам.

Но как оставить отца – себе на уме?

Мать он тогда уж спровадил на тот свет. Тем и спровадил, что себе на уме. Когда буянил, она – ничего, терпела, счастливая с голодухи была, время-то какое. А как посытнее зажили, он затаился. Из сапожников в сторожа пошел, стадион охранять. Там замкнулся. Сторожа – таинственный народ. Мать и так и эдак: что за тайна у тебя появилась? А он знай себе таится. Чего таиться-то? Весь здесь. Клад, что ли, нашел? Ведь нет, копейки с кроликов считает. Так мама в растерянности и померла. Вот оставь его такого с его тайной. Раньше мамочка за ним приглядывала, теперь самой – глаз да глаз. Утром и вечером поспевала по хозяйству. Кур держали, кроликов, солила в сарай, в подпол. Днем преподавала химию в единственном местном институте. Отучилась заочно в Москве в Пищевом. Ездила на сессии в разных, перелицованных отцом под пару ботинках.

Таисья стала грозить маске пальцем, чуть не тычет в нее: дескать, ишь ты, бесстыжая твоя рожа!

Маска притянула с тягой колодезной мглы, как дворовый свист и угловая поземка. Притиснула к себе осклизло рыбиной к борту лодки и выдернула с каленым звоном из синевы, в которой Тася успела захлебнуться. Плеснула в лицо багровая полоса суровой осенней зорьки. Заволоклись беспокойные глаза рыбьей слюдой. Тася решила, что ее таким способом убили. Но бывает, жизнь и смерть блазнят, подменяются взаимно.

С перевернутой юбкой заплутала в помпезном клубе, отстроенном в пятидесятые. Выбрела на потухшую сцену, заплакала ввысь, вымывая из глаз рыбью жирную слюду, перед пустым залом.

В милицию Таисья не пошла. Потому что – неясно, но осознавала новизну, и не освоила пока, где в новом мире милиция, где что. Гастролеры уезжали. Таисья из-за фонарного столба пыталась высмотреть, – как чувствовала, своего последнего. Но знакома она была с маской, реквизит же выносился в чехлах отдельно, улыбчивые черные артисты выходили к автобусу налегке. Таисья напрягала глаза, тянула из-за столба шею, но не признала обидчика.

Спустя месяц изогнулся вопрос: что делать? Она, активистка, пример морали в Заболоцке, поймана в позорный бабий силок. Оборотень точно приснился, но положение, прозванное интересным, не засыпалось ночью, как ни хотелось с вечера. Ребенок ведь окажется на особинку. Разгадка африканских гастролей раскроется перед людьми. Люди заинтересованно собьют тяжелые лохматые головы пионов, в которых Тася задохнулась и которые так и не выложила красками на озерную чернь жостовского подноса, оставила в дощатой семейной тайне. Не спрячешь черного ребенка в небывалых чудовищных пионах, стразу обнаружит его сторонний глаз.

Таисья пугалась внутренне, но люди ее сами робели. Злословили за спиной. В лицо не смели, потому что беременность только прибавила Тасе прыти и бесстрашия. Ожесточенно она шла с животом по улице, и люди замирали растерянно.

Губы только полные, цвета узловатой сирени, и сама – не смуглая в лоск, а бледная в сиренево-белый снег. Скажи кто Тасе, что у нее странный ребенок, она стерла бы в порошок. Назвала дочь все-таки странно, в честь любимой актрисы, – Нонной.

Охаживала дочку до пятнадцати лет. Когда Нонна первый раз не пришла ночевать, просто засиделась в новогодней компании, мать повалила с замиранием ее на кровать: проверить, не посягнул ли кто? Нонна лежала поперек кровати со своими синими, набухшими как от мороза губами, непокорно смотрела в потолок. Ее экваториальную природную физиологию мать подозревала в заведомом пороке.

Продолжаться так не могло, Нонна убежала пешком в Москву. Близкую, сразу за болотами, по-над которыми по насыпи узкое двухполосное шоссе, но – словно бы на другую, притягивающую цветными искрами планету.

Церковное сестричество, куда попала сперва в Москве, не удержало. Как раньше в Заболоцке не удержал балетный кружок. Не изловчилась тогда пристроиться к белой стайке низкорослых девочек, и так и эдак, всё не то, черный долговязый лебедь. Скиталась теперь по Москве, попала так на выставку картин. Яркие наряды посетителей, серые картины на стенах. Подхватил сам художник.

Почему – интересует – цветы серые? Любишь яркие цветы? Определил в студию флористики. Цветы, какие она любила, хранились в серых толстых альбомах художника в прозрачных ячейках на маренговом их муаре на марках неведомых стран: Верхняя Вольта, Сьерра-Леоне, Кот-д’Ивуар. Нонна с раскрытым на голых коленях альбомом или, по фантазии художника, стоя на четвереньках с раскрытым альбомом на выгнутой спине, позировала. Если не позировала, то, подражая матери, кричала на художника. Когда серия картин «Марочное вино» была закончена, художник избавился от Нонны. Свел ее со знакомым своим детским композитором. Под хоровые детские песни нового благодетеля Нонна затосковала. Композитор ждал от нее восхищения и – не получал. Композитор передал Нонну председателю клуба нудистов. Нонна сразу допустила небрежность: забыла раздеться. Пошла размашисто танцевать одетая среди нагих. Председатель побледнел всем своим обнаженным телом, подступил к Нонне и предложил ей покинуть мероприятие. «Это почему?» – не сообразила Нонна. «Ты что же, сама не понимаешь, в каком ты виде? Посмотри на себя», – указал взглядом председатель. Нонна, тоже взглядом, оценила вид самого председателя. Когда на другой день Нонна пришла опять, председатель встретил ее новостью о собственной ей протекции для своей подруги, режиссера порнофильмов. Нонна пришла в студию. Заранее признательная режиссерша предложила Нонне в темпе подружиться с намеченным для нее партнером, в темпе рассказать ему о наиболее невероятных своих мечтах. Нонна выслушала, кивнула, повернулась и пошла прочь, потому почему-то побежала, побежала в каком-то ожесточенном ликовании. Уже на улице с разбега зацепилась за долговязого забулдыгу, предложившего ей глотнуть из большого одноразового стакана ледово-мутного пива.

– Ну как, снялась? – спросил, похоже, неплохо осведомленный забулдыга.

– Нет, – ответила Нонна.

– Не подошла?

– Они не подошли.

– Даже не подошли? – сыграл долговязый.

– Они бы подошли, да я хорошо бегаю.