Моим девочкам

– Как она тебя назвала? – спрашивает воспитательница у Алинки.

– Ско-и-ти-на, – стонет девочка, размазывая грязь по щекам.

– За что ты ее так? — (это мне).

– Она первая начала обзываться! Толкнула меня прямо с горки!

– Врет она!

– Нет! Не вру! Я не вру!

Но меня не хотят слышать.

– Дети! Дети, ко мне! – воспитательница зовёт моих друзей. – С этого момента вы все называете Елю Скотиной! Понятно? Имени у нее больше нет! Десять минут наказания!

– Да-а-а! – весело и дружно звучат голоса вразнобой.

Все дети радуются новой забаве.

– Скотина, пойдем поиграем, – (это подбежала Маринка).

– Скотина? А, Скотина? – кричат другие лишь бы меня обозвать.

Им всем весело, а мне дико обидно. За что?! Как же со мной несправедливы! Как и в тихий час после обеда, когда эта злобная тётя меня своим грязным тапком огрела. Вот нажалуюсь вечером маме… Обо всём ей расскажу.

Травля длится и длится, пока не замыкаюсь в себе. Прячусь от всех, горько плачу. Кажется, я виновата. Острое чувство вины, злости, обиды на всех раздирает изнутри болью. Хочется забиться куда-нибудь, никогда в детский сад не возвращаться. Я их всех… ненавижу.

– Ну что, Елия? – надо мной голос злой тётки. – Ты поняла, что обзываться нельзя?

– Поняла… – всхлипываю. Я всё ещё плачу.

– Отлично! – и громко всем. – Дети! Дети! Игра закончена. Больше Елию не обзываем!

Елия Ренес, 5 лет.

Но родители так ничего не узнали.

Глава 1. Детство. О правильности, наказаниях и чувстве вины

Ещё неделя и Новый год. В классе весело, вокруг галдят, слышится весёлый смех. Учителя нет, она где-то общается с завучем. Настроение чудесное и учиться совершенно не хочется.

Шум открываемой двери ни на кого не произвел впечатления. На пороге застыла она. Маргарита Ивановна. Хмурая какая-то, злая.

– Что здесь происходит? – удивленный резкий вопрос. – Ну-ка, все по местам!

С радостью бы, но Олежка вдруг забрал мой простой карандаш! И отдавать совершенно не хочет!

– Дай!

– Забери!

– Отдай, я сказала!

Олежка сбежал на свое место, весь сжался. И хоть по парте сосед, но как к нему подобраться?

– Дети! Тихо!

Пыхчу, забираю своё.

– Ренес! – спрашивает учительница. – Что происходит?

– Он забрал карандаш!

– Тишина в классе!

Из упрямства не хочу слушаться. Вообще-то, обидно. Все вокруг снова шумят, пока учительница занята нами. Ее лицо медленно, но верно краснеет.

– Дневники на стол! Живо!

Приходится выполнять. И через десять минут мне его возвращают обратно. Внизу красуется жирная надпись, яркая, каллиграфически четкая: «Поведение – «2»!

Вот досада! Как теперь дневник отдать маме? А папа? Папа что скажет? Там, где были сплошные «пятерки», неприятный ужасный сюрприз. А что, если?

Дома беру острую бритву и начинаю медленно затирать «двойку». Видела, так делала мама в тетради, чтобы спрятать одну из ошибок. Надеюсь, что получится стереть так, что и эта оценка исчезнет.

Усилия увенчались успехом. На месте двойки появилась дыра. Такая маленькая дырочка насквозь в окружении красно-грязного пятнышка. Среда закончилась, а в четверг Маргарита Ивановна снова попросила дневник. Может, хотела убедиться, что я его показала родителям? Ее, конечно же, ждал сюрприз! И сюрприз ей совсем не понравился.

Через мгновение на месте грязного пятна вместо «двойки» засиял жирный «кол». Единица по поведению была в три раза больше прежней оценки. Это стало неприятным открытием.

Вырвать бы страницу… Нельзя! Ещё придётся признаться родителям! Маргарита Ивановна приказала, чтобы они расписались поблизости. Страшно. Стыдно. Родители меня точно накажут.

Как сейчас помню, стояла в углу, размазывая горькие слёзы. В ушах слышится до сих пор:

– Ты должна хорошо учиться!

– Ты должна быть хорошей девочкой!

– Зачем ты затерла в дневнике двойку? – ругалась мама. – До дырки! А сверху! Посмотри, что на дырке, Андрюш! Там же кол! Единица! Как тебе не стыдно!

– Я не виновата!

– Еще как виновата! Хорошие девочки так не поступают!

А я разве плохая? Неприятно слышать такое, и мне становится очень стыдно. Я хорошая, а раз так, значит, я виновата. Получила «двойку», потом «единицу». Плохо себя вела. Теперь мама и папа будут меня любить меньше. Тем более, теперь у них есть маленький Димка. Мама все время с ним, носит его и качает.

– Бессовестная… – они ещё ругаются, а в конце после молчания. – Не будет тебе школьной елки. Наказана за враньё, за свой поступок!

А как же костюм «Красной Шапочки» сшитый мамочкой под Новый год? Первый праздник в школе пройдёт без меня? А Дед Мороз? А подарок? Всем дадут конфеты, там будет и мандарин. А я? Останусь ни с чем? Мама, папа… Вы серьезно? Не шутите?

Увы, они не шутили.

Не знаю, что было обиднее. Стоять в углу и плакать или сознавать, что наказание усилено запретом на праздник. Не будет подарка на Новый год, не будет зимнего чуда.

– Хорошие девочки так себя не ведут. Вот постой и подумай.

О чем подумать, мамочка? Папочка?! О дневнике и спрятанной от вас оценке? Так этого я и боялась! Боялась ругательств, боялась ремня и шлепков, боялась, что вы ничего не поймете. Вы и не поняли. Не сумели. Но вы четко знали, что ваша девочка должна быть лучшей и правильной, и как умели – учили.

Обидно… Лучшая я, умница и отличница превратилась в позор для родителей.

И что теперь делать с этим? Как исправиться? Может быть, усердней учиться? Так я могу! Я докажу, что дочка у вас самая лучшая. Вы будете мной гордиться. Ведь я хорошая девочка и умею вести себя правильно. Ещё хороших девочек родители меньше бьют.

Но у меня стало портиться зрение. Я росла, росли глазные яблоки, усиливалась близорукость.

Гораздо позже, спустя года довелось читать о психосоматике. Говорят, зрение портится, когда человек что-то видеть в своей жизни не хочет.

Что не хотела видеть я? Заботу мамы о младшем брате? У него постоянно болели уши и голова. Постоянные отиты, врачи ставили Димке повышенное внутричерепное давление. Мне доставалось всё меньше и меньше внимания, а ещё добавилось новое чувство вины.

Тот день навсегда отпечатался в памяти, а чертов страх наказания не позволил обо всем рассказать. Тогда мне было семь лет, может быть, исполнилось восемь.

– Елия, посиди с братиком, – сказала мама и оставила меня с ним на лоджии.

Кровать с панцирной сеткой отлично подходила для укачивания вечно капризной ляльки. Завернутый в пеленки малыш лучше всего успокаивался на свежем воздухе. Мама ушла, а Димка все хныкал и хныкал. Почему я должна его качать? Почему должна за ним ухаживать? Что ему родителей мало? Он и так все забрал у меня и этим всегда раздражает.

Но я боюсь ослушаться маму, потому с силой толкаю сетку руками. Раз-два-три. Раз-два-три. Ну, замолчи! Слышишь? Когда же ты замолчишь?

В какой момент живой конверт слетел с кровати? Не знаю… Но брат вдруг оказался на бетонном полу и гораздо сильнее расплакался. Закатился так, что внутри меня что-то оборвалось и сломалось. Как только мама узнает, меня сразу же изобьют.

Бросаюсь к нему, хватаю на руки и прижимаю к себе.

– Дима, Димочка, миленький. Маленький, ну, прости! Ну, пожалуйста, не плачь. Не реви.

Качаю его на руках, пока сердце рвётся на части. Его жалко. Себя жалко не меньше. На балкон вбегает встревоженная мама, подхватывает братишку.

– Что случилось?

– Не знаю… – выдавила еле-еле. – Может, он проголодался?

Это было все, что я сумела ответить, на долгие годы похоронив себя под чувством вины. Страх наказания оказался сильнее моей честности и возможных проблем. Тогда я знала, что поступила неправильно, но ничего поделать с собой не могла.

Трусиха… Помню, я очень обрадовалась, когда брат всё-таки замолчал. Живой же? Быстро сам успокоился, когда мама сунула ему грудь. Значит, всё образуется.

С каждым годом Димка потихоньку взрослел, мне становилось все легче, этот случай превратился в «скелет». Старая ложь медленно зарастала ревностью и злостью на брата. Он меня раздражал. Впрочем, Дима не терпел и меня. Мы делили с ним комнату, квартиру, родителей. Младший ребёнок, мамин любимчик. Я его почти ненавидела…

И продолжала учиться.

Маму сократили с должности, поэтому она сидела дома, вела хозяйство, занималась Димой и мной. Папа следил за оборудованием на заводе детских игрушек.

Родители часто ругались. Они скандалили, и мама обижалась надолго. Замолкала, уходила в себя. Папа был более отходчивым, всегда старался мириться первым, вёл себя как ни в чём не бывало.

В просветах семейной идиллии я чувствовала себя самой счастливой. Любили меня, родители любили друг друга. Весь мир расцветал, пока в какой-то момент из-за очередного скандала вновь не превращался в кошмар.

Я знаю множество бранных слов, но произносить их нельзя. Хорошие девочки не ругаются. Лучше спрятаться и не попадаться родителям на глаза, особенно когда слышатся маты. Хорошо закрывать уши, бояться, но все же подслушивать:

– Надо было уйти ещё тогда!

– А что не ушла? Ну и шла бы!

– Да, дура я! Согласилась же на второго. Куда я теперь уйду?

Правильно, мамочка. Не уходи. Я так хочу, чтобы ты меня обняла, прижала к груди, целовала и гладила по волосам. Как тогда, когда не было Димки. Тогда я была еще маленькой. Помню, горло болело, а ты меня любила, лелеяла. Учила читать, подкидывала высоко к потолку. Я любила те фотографии, где я хохочу и взлетаю, а выше меня – только кудри!

Но тебе всегда некогда, потому что у Димки снова уши болят. Ну, ничего… Каникулы скоро закончатся, начнется четвертый класс, тогда я вновь принесу вам «пятерки», и ты похвастаешься всем нашим родственникам, какая у тебя растет дочка. Обнимешь меня, поцелуешь. Жаль, «просто так» слишком редко бывает.

Дома не было денег. Папа работал как проклятый, мама сидела в декрете, пока разваливалась наша страна. Задержка зарплат всем влияла на нервы, как и отсутствие вещей и продуктов на магазинных прилавках. Помню, как радовалась мама талонам от отца-ветерана. Еще бы! Только в спецмагазине можно купить колбасу, сыр, сахар и не стоять в жутких очередях.

– Вот тебе десять рублей. Больше у меня денег нет.

Мама протягивает деньги. Розовая бумажка единственная и самая крупная. Страшно брать почему-то. Это же такая ответственность!

– Купишь двести грамм колбасы. «Докторскую» возьми. А на обратной дороге – хлеб. Сдачу вернешь. Поняла?

– Угу!

– Не потеряй!

Не потеряю! Я умею быть лучшей, полезной! Лечу вниз по лестнице, впереди – путешествие. Я – взрослая, мне доверили покупки и деньги. До магазинов прилично идти, но это меня не пугает. Три квартала до хлебного, еще три вниз до магазина ветеранов. Но хлебный же ближе!

Скачу вприпрыжку, радуюсь. Ведь жизнь так хороша! Солнце тёплое, синее небо, день такой расчудесный. Забегаю за хлебом. У меня в кошельке есть копейки. Очень хочется вкусную булочку. Стою в очереди, сжимая в руке теплый хрустящий рогалик, он пахнет просто божественно, слюнки так и текут.

Я расплачиваюсь и бегу дальше. Время и так потеряла, надо купить колбасы. В магазине для ветеранов шарю по всем карманам. Куда-то пропала бумажка. Нет бумажки совсем. Десятка куда-то исчезла. Наверное, выронила… Тут же пулей обратно. Потерялась купюра, а в хлебном уже новые люди. Но, может быть, мне повезет?

– Вы не видели здесь мои деньги? Я десять рублей потеряла!

– А тут был парень с девушкой, я видела! – подсказала одна из старушек. – Я сидела здесь, видела. Она как раз наклонилась, подняла с пола «десятку», сунула ему и сказала: «Ты что деньгами разбрасываешься?»

Тогда я была очень наивной и верила в людскую порядочность. Я выскочила из магазина, оббегала в округе все улицы, ещё надеясь поймать парня с девушкой и вернуть свою утрату. Но через час или два стало ясно, что денежка не найдется.

Слезы, страх возвращаться домой. Я же знаю, что произойдёт. Вне сомнений я поступила неправильно. А раз неправильно, значит, будут наказывать. Мама же сказала идти за колбасой, а я сначала купила рогалик. Будь он неладен!

Домой я вернулась не скоро. Димка спал, а мама… Мама сильно встревожилась.

– Еля! Тебя так долго не было! Где ты была?

– Мам… Мам…

– Что, мам?

– Я потеряла деньги, – выдавила из себя с жутким трудом.

– Потеряла деньги? А колбасу купила?

– Нет.

– Как это случилось?

Я все рассказала. Хлеб мне купили люди. Выразили свое сочувствие. Я вернулась домой с целой буханкой. Потом… Потом случился термоядерный взрыв. Божество в лице мамы взъярилось. Она схватила провод от сломанного утюга из кухонного шкафчика и пошла на меня.

– Ах ты, дрянь! Ах ты, засранка!

– Мама… Мамочка, не надо! Не надо, мамочка!

Ноги и ягодицы пронзает дикая, просто дикая боль. Тонкий стальной провод в оплетке становится огненным адом. Ощущения гораздо больнее, чем какой-то солдатский ремень. Больнее даже, когда ноги задевала металлическая солдатская пряжка. Так больно бьёт только скакалка.

– Последние деньги! Жить-то на что? Я же говорила тебе. Предупреждала!

– Мамочка! Мамочка!

Забиваюсь в угол за дверь, кричу, сворачиваюсь, как можно сильнее. И плачу, плачу навзрыд. Громко кричу, умоляю при каждом жгучем ударе:

– Не надо, мамочка! Ы-ы-ы… Не надо! А-а-а… Пожалуйста, больше не бей!

Как молитву повторяю и плачу, надеясь, что мама, наконец-то, простит. Мне всё-таки повезло. В какой-то момент мама сжалилась и ушла, продолжая ругаться. Сколько было ударов? Не знаю. Три, пять? Всё смешалось тогда.

Позже она всё время рассказывала, что я «посеяла» последние деньги, предназначенные на две недели. Впереди была неизвестность, зарплаты задерживали, денег так просто не взять. Она за всех нас тогда испугалась. Потому и объясняла мне. Видимо, жестокое наказание ей тоже не давало покоя, пока я о нём вспоминала.