Туристы – странный народ. Вот я, к примеру. Страшно люблю путешествовать, поэтому раньше, когда был в исходном состоянии, каждое лето улетал за рубеж хоть на несколько дней, насколько позволяли финансы. Весь остальной год я предвкушал свой летний бросок: читал путеводители, рыскал по интернету, выбирал маршруты. В некоторые города меня тянуло вернуться, но большинство оставалось одноразовым восхитительным воспоминанием…

Я с наслаждением перебирал города Земли, как сейчас перебираю чётки из тяжёлого маслянистого оливкового дерева, и меня почему-то совсем не занимало, почему я так мало знаю свой собственный город. Да ничего я в нём и не знал, кроме мест своего детства и юности и тех достопримечательностей, куда водили наш класс для «культурного развития». С тех далёких времён я возненавидел коллективные экскурсии, да и достопримечательности тоже. Когда поднялся «железный занавес», я открыл свой личный туристической сезон. Теперь я сам мог выбирать куда ходить и что смотреть. Своими глазами увидеть те страны, с которыми был «знаком» с детства: от Греции, родины богов и героев, до Америки, страны золотоискателей и индейцев.

Тем летом меня неудержимо потянуло во Флоренцию. Надо сказать, что в предыдущем году я уже побывал здесь, проездом из Рима. Пары часов между поездами мне хватило, чтобы попасть в плен этого невероятного города. А ведь я просто прогулялся по улицам – благо вокзал Санта Мария Новелла «въезжал» прямо в город, в его исторический центр. Тогда я успел пройти только от церкви (той самой Санта Мария Новелла) через радостно-величественную Соборную площадь и площадь Синьории со средневековым замком до знаменитого моста Понте де Веккио – и обратно. Этого оказалось достаточно: я поклялся сюда вернуться. Сдержать клятву было легко: когда в московских снах я вновь бродил по Флоренции, то просыпался с улыбкой на губах и тянущей тоской в сердце.

Чтобы не стоять в очередях, которых достаточно навидался во время той предварительной прогулки, я заранее заказал билеты в Капеллу Медичи, галерею Академии и галерею Уффици. Все сеансы на утренние часы, чтобы меньше народу, и на свежую голову. Я специально ограничился одним музеем в день: меня слегка насторожила непонятная и возрастающая с каждым днём тяга вернуться. Тем более, что в сети я наткнулся на упоминание о странной особенности этого города. Оказывается, Флоренция считается самым опасным для туристов городом в смысле сохранения психического здоровья – на неё приходится аномально высокое число гостей, госпитализированных с острым психическим расстройством.

В первое своё утро во Флоренции я отправился в Капеллу Медичи. Там всё и началось.

Двухголовая Капелла – большой купол и поменьше – состоит из Капеллы Принцев и Новой Сакристии. Эта последняя создана Микеланджело, и нацеливался я именно на неё. Однако попасть туда можно было только пройдя мимо Капеллы Принцев. Не заглянуть в неё по пути к Микеланджело казалось глупым: ведь я читал в сети множество восторженных отзывов. Да, это оказалась невероятно роскошная гигантская шкатулка, попав в которую неосторожный турист рисковал завязнуть надолго, как муха в блюдце с мёдом. Восхищённые глаза требовали смотреть ещё и ещё – на пол и стены, изукрашенные каменными узорами, на высоченный потолок с возносящимися фигурами на фресках.

Обойдя «шкатулку» в третий раз, я почувствовал себя достаточно опустошённым, чтобы без затаённого страха (а вдруг все эти восторги ценителей окажутся пустышкой?) перейти в Сакристию. Контраст был разительным: разноцветная роскошь – и предельная простота. Только белое и чёрное. Четыре обнаженные фигуры возлежали попарно на двух саркофагах: Ночь и День, Утро и Вечер. Мрамор был как живая плоть, каждая фигура вызывала… Не могу подобрать слова, да и слов не требовалось – это был какой-то другой уровень общения, мне ещё незнакомый. Я просто переходил от фигуры к фигуре и впитывал исходящее от каждой послание, даже не пытаясь расшифровать его.

Завершив круг, я вновь подошёл к Вечеру. Меня удивила разница между головой статуи и телом. Разница в обработке поверхности. Великолепное, свободно раскинувшееся тело выглядело совершенно человеческим – с переливающимися друг в друга мускулами под безупречно гладкой кожей. Но вот голова… Я знал, что это автопортрет, только немного исправленный – Микеланджело выпрямил свой нос, перебитый еще когда он был подростком, обучавшимся искусству ваяния в садах Медичи. Но почему тогда он не отполировал голову так же, как и тело? Кстати, голова Дня выглядела ещё более «незаконченной» – грубые контуры и лишь намёк на взгляд, требовательный и грозный. В то же время головы двух женских фигур – Ночи и Утра – были отделаны столь же безупречно, как и тела. Почему именно мужчины – Вечер и День – остались «незаконченными»?

Стремясь понять послание скульптора, я приблизился к Вечеру насколько позволяло ограждение, и попытался поймать его взгляд. Удивительно, но первоначально лишь намеченные глаза становились всё более определёнными и живыми, и скоро мы уже смотрели прямо друг на друга. Слегка испугавшись, я попытался отвести взгляд, и не смог. Тут я уже испугался по-настоящему, а потом испуг перешёл в панику, когда стены (я их видел боковым зрением) растворились и вернулись изменёнными. Я оказался в «шкатулке», наподобие той, откуда пришёл, только поменьше. Неторопливо растворилась и она, а потом две «декорации» стали сменять друг друга с возрастающей скоростью. Я почувствовал, что теряю сознание, и только тогда сумел разорвать зрительную связь с Вечером.

Ко мне уже спешил смотритель, до того незаметно сидящий на стуле у противоположной закрытой двери. Я смущённо пробормотал: «Thank you, I’m OK!» и вышел в ту же дверь, откуда пришёл – единственный открытый вход и одновременно выход. «Не хватало только чтобы меня взяли в Сакристии, вроде того спятившего туриста, которого повязали на Понто де Веккио» – повторял я про себя, почти бегом выбираясь из Капеллы.

На улице мне сразу полегчало. Хотя было жарко, я даже озяб немного в своей насквозь промокшей от пота летней рубашке. Но лёгкая ткань быстро просохла, да и окружающее вошло в обычные рамки: узкие средневековые улочки, заполненные туристами, переходили в уютные перекрёстки и площади, украшенные дворцами, церквями и изваяниями. Вскоре я перешёл на обычный шаг и огляделся. Я оказался на площади Синьории напротив Палаццо Веккио, где и провёл следующий час, сидя в кафе. После второго бокала вина и третьей чашки кофе я совершенно успокоился. «Избыток зрительных впечатлений», – поставил я диагноз и прописал себе послеобеденную прогулку по садам Боболи.

Позже, когда я бродил по аллеям великолепного парка, неприятное чувство, что меня каким-то образом поймали в ловушку, отравляло прогулку и мешало безмятежно наслаждаться изысканной красотой ландшафта. Я припоминал, что в прежних своих странствиях никогда не испытывал ничего похожего на сегодняшний утренний срыв. Раньше, когда мозг уставал от многочасового созерцания произведений искусства или красот архитектуры – он просто переставал воспринимать новое, и я понимал, что на сегодня хватит. Откуда такая стремительная и ненормальная вовлечённость? Слово «ненормальная» мне не понравилось, и я до одури выгуливал себя по парку, а после его закрытия – по темнеющим улицам Флоренции. Вернувшись в отель, я принял душ, повалился в постель и мгновенно заснул.

Обычно я не запоминаю своих снов – они улетучиваются через несколько минут после пробуждения. Этот сон был иным. Я бы и хотел его забыть, но не мог. Я открыл глаза в огромном зале – это была церковь, украшенная великолепными фресками. Одну я узнал сразу, по репродукциям. Мазаччо, «Собирание подати», церковь дель Кармине. Группа художников сидя на стульях копировала фреску. Картина обычная для Флоренции. Но вот что было необычно – то, как они одеты. Не джинсы и футболки, а длинные свободные рубахи и … боже мой, колготки, лосины? Я вспомнил полузабытое слово «рейтузы». Я подошел поближе и обнаружил вторую странность: молодые художники, почти мальчики, переговаривались по-итальянски, но я всё понимал, хотя совсем не знал языка!

Самый маленький из копировальщиков сидел сбоку, и всё пытался отодвинуться от своего старшего товарища – это был молодой, прекрасно сложенный щёголь, который, казалось, не столько занимался рисованием, сколько желал пообщаться с приятелем. Тот отвечал всё более раздражённо и резко.

– Да, ты рисуешь лучше меня – так не мешай мне поучиться.

– Ты совсем загордился, Микеланджело, попав во дворец! Раньше ты льнул ко мне, я был центр твоей вселенной…

– Ты никогда не был центром моей вселенной, – изумился младший.

– Был! А теперь твой центр Лоренцо Великолепный. Такой большой человек. А ведь раньше это я был для тебя большим человеком, хотя бы признай это, предатель!

– Чем больше человек, тем больше вони! – не удержался Микеланджело.

Я знал, что будет дальше, но не мог сдвинуться с места. Тем временем молодой щёголь резко вскочил (его стул отлетел в сторону), притянул к себе тщедушное тело обидчика и ударил его кулаком в лицо, прямо в глаза. Тот рухнул на пол. Потекла кровь и что-то белое из разбитого черепа.

– Это неправильно! – закричал я. – Торриджани разбил ему нос, только нос!!!

Никто меня не услышал. К упавшему кинулись его товарищи и старик-учитель («Бертольдо» – подумал я). Старик наклонился к телу, а потом яростно крикнул в лицо остолбеневшему Торриджани: «Что ты наделал!» Тот круто развернулся и выскочил из дверей церкви.

Потрясённый, как в тумане, я наблюдал начавшуюся суматоху: выбегали и вбегали люди. Наконец Микеланджело подняли и унесли. Церковь опустела. Остался только Бертольдо. Он неожиданно повернулся ко мне и приблизился.

– Вот так умер мой лучший ученик, мой пропуск в бессмертие. Не будет Пиеты и Давида, Моисея и Вечера – ничего не будет.

– Чушь, – возразил я, – всё это будет. Я точно знаю.

– Да? Тогда поговорим завтра, – ответил Бертольдо. И растворился, вместе с церковью.

«Чушь!» – повторил я, проснувшись следующим утром, моим вторым утром во Флоренции. «Сейчас позавтракаю и пойду к Давиду!»

Раннее утро было чудесным: радостная синева безоблачного неба, лёгкий ветерок и полупустые улицы, которые только готовились к наплыву туристов. Я чувствовал себя великолепно. Если вчера Флоренция и нанесла мне рану – она же её и залечила. Я наслаждался прогулкой и был уверен, что ничего плохого и странного сегодня со мной уже не случиться. А вчерашний морок и сон – это была просто акклиматизация. Очень уж необычный город. Совершенно новый для меня опыт. Да, крыша слегка поехала, но теперь прочно встала на место.

Я вышел на соборную площадь – поприветствовал сияющую громаду Собора с его устремлённым к небу кружевным порталом, обогнул дворец Риккардо-Медичи и по via Cavour вышел прямо к церкви Сан-Марко. Во времена Микеланджело это был монастырь, и именно здесь угнездился Савонарола, монах-проповедник, разрушитель Флоренции. Тот самый, который сжигал на кострах предметы роскоши и греховные произведения искусства – а на его вкус почти всё жизнерадостное искусство флорентийцев было греховным. Он сумел заразить жителей своей злобой и нетерпимостью. Лоренцо Великолепный умер, Микеланджело бежал и вернулся лишь через много лет. Вернулся, чтобы создать Давида – символ возрождённой Флоренции. Я шёл к Давиду, который хранился теперь в Академии, в специально построенной для него ротонде. Я шёл к Давиду!

Немного не доходя до Сан-Марко, я свернул направо и вскоре уже входил в фойе галереи Академии. Обменяв свой ваучер на билет, я вступил в коридор-галерею, уставленную по бокам мраморными статуями по пути к венчающей галерею ротонде Давида.

Давида не было. Не было и самой ротонды – коридор оканчивался обычным залом, вернее, перпендикулярным коридором, увешанным картинами с классическими сюжетами: снятие с креста, вознесение, и так далее. Всё же сон меня подготовил – сознания я не потерял, только сердце ухнуло вниз, потом вернулось на место, колотясь сильно и быстро. Чтобы успокоиться, я уселся на лавочку в коридоре с картинами и тупо уставился на группу у подножия креста, живописно демонстрирующую свою скорбь. «А раньше вы где были?» – злобно прошипел я им и занялся собственными проблемами.

Проблем было две: это реальность или бред и (после решения первой) что мне теперь делать? Первую проблему я попросту обесценил как несущественную в сложившихся обстоятельствах и занялся второй. Вопрос ставился так: мог ли я принять мир без Микеланджело – или не мог? Я помнил репродукции всех знаменитых статуй Микеланджело, но репродукции – это совсем не то, что оригинал. В этом я убедился вчера в Новой Сакристии. Но теперь, после смерти юного скульптора, и репродукций не будет. Я чувствовал себя ограбленным. «Да, Бертольдо, да! Давай сделаем это!» – сказал я про себя и двинулся к выходу, даже не заглянув в другие залы галереи. Меня совсем не удивило, что статуи по бокам были вовсе не «Рабы» Микеланджело, а античные изваяния. Они были прекрасны, эти мраморные мужчины и женщины, но лишены глубокого чувства и мысли. Того «послания», которое так мощно проявилось вчера, во время моей встречи с Вечером.

Я еле дождался ночи. Конечно, я не вернулся в отель после шока в Академии: как бы там ни было, мой самолёт улетал послезавтра. Поэтому времени терять не следовало, и я нагулялся вволю. Сначала направился в Ольтарно, что означает – с другой стороны Арно, реки, рассекающей Флоренцию на две примерно равные части. Перейдя Арно по мосту Понте Веккио, я свернул налево и прошёл по набережной до старинной башни, от которой узкие улочки с редко проезжавшими по ним автомобилями и туристическими автобусами, петляя, устремлялись вверх – к площади Микеланджело. Разумеется, теперь такой площади не было, как не было и бронзовой копии Давида в её центре. Но смотровые площадки сохранились, и гомонящие туристы так же заполняли их, нацелив свои смартфоны на великолепную панораму города, а заодно на себя и своих друзей.

Прямо передо мной внизу лежал квартал Санта Кроче. Там он родился, там жил его отец с многочисленными домочадцами, там – в церкви Санта Кроче должна была быть гробница самого Микеланджело. Я не сомневался, что теперь её нет, только гробницы других великих сынов Флоренции – Галилея и Макиавелли. «Ты тоже будешь лежать в своей церкви, после того как проживёшь свои 90 лет и выполнишь своё предназначение», – пообещал я Микеланджело.

Поэтому, когда во сне мне явился Бертольдо, я и рта не дал ему раскрыть.

– Да, я согласен, – сказал я, – Что надо сделать?

Бертольдо улыбнулся:

– Ну что ж, я сделал верный выбор. Ты принадлежишь к нашей гильдии.

– Какой ещё гильдии? – удивился я.

– Гильдии художников. Ты ведь скульптор по дереву.

– Я простой реставратор старинной мебели, – возразил я.

– Ты художник по дереву. По сути такой же, как простые каменотёсы, которые с таким мастерством и любовью обрабатывали каждый камень для постройки нашей Флоренции. Вспомни наши старинные мостовые, дворцы, дома, мосты… Неужели ты думаешь, что такое чудо, как Флоренция, могло существовать без любви, вложенной её жителями в каждую частицу, малую и большую, неприметную и великую?

– Хорошо. Конечно, я умею работать с деревом. И что из этого?

– Стул.

– Стул?

– Стул Торриджани. Ну, до чего ты недогадлив! Надо подправить ножку. Так, чтобы, когда он вскочит, ножка сломалась. Удар Торриджани будет ослаблен и сбит – глаза и мозг Микеланджело не пострадают.

В принципе, это было возможно. Я подошёл к стульям, по-видимому, оставленным учениками Бертольдо, чтобы назавтра продолжить работу над копированием фрески. Взялся за верхнюю перекладину стула Торриджани – моя рука прошла сквозь неё. Сзади послышался смешок Бертольдо:

– Ты же во сне, не забывай об этом!

– Ну и что же я тогда могу сделать?! – с яростью обернулся я к нему.

– Перейти в реальность.

– Как?!

– Так же, как ты перешёл в этот сон. Ты заснёшь здесь, в этой нише, и проснёшься с первыми лучами солнца. Проснёшься в тот самый день, когда Торриджани нанёс свой удар. Найдешь рядом все необходимые инструменты, поработаешь со стулом, и вернёшься в нишу. Дождёшься учеников, дождёшься ссоры. Ты же захочешь оценить результат своей работы?

– Конечно. Но что потом? Я вернусь домой?

Бертольдо только улыбнулся и стал растворяться в воздухе. Я остался один в пустой церкви. Свет за окнами меркнул – наступала ночь.

Я проснулся не в отеле, а на твёрдом полу, завёрнутый в какую-то хламиду. Жёсткая ткань противно щекотала тело. В церкви слегка посветлело: рассвет. Рядом, как и обещал Бертольдо, лежали инструменты и две баночки, со светлой и тёмной жидкостью. «Клей и морилка, – определил я, – Старик всё продумал!»

Стул оказался из жесткого, но послушного резцу дерева, похожего на дуб. Я быстро прикинул конструкцию выемки, которая обеспечивала устойчивость при обычной вертикальной нагрузке, но вызывала мгновенное разрушение ножки при резком толчке сверху-назад. То движение Торриджани, перед тем как он нанёс свой убийственный удар, стояло перед моими глазами пока руки быстро и уверенно выполняли работу: вырезать нужный кусок, вставить его обратно, закрепив капелькой клея и закрасив морилкой свежий разрез. Закончив, я отступил назад в нишу и стал ждать.

Площадь перед церковью постепенно пробуждалась: ранние торговцы зазывали первых покупателей, перекликались соседи. Наконец, в дверях появилась шумная группа юношей, смеясь и подшучивая друг над другом. Сразу присмирев под внимательным взглядом Бертольдо, молодые художники расселись по своим местам и принялись за работу. Что будет дальше я уже знал – до того момента, когда Торриджани вскочит со своего стула.

Да, я всё рассчитал и выполнил правильно: ножка подломилась и, хотя Торриджани сумел схватить Микеланджело и успел ударить его, но он промазал, отшатнувшись чтобы сохранить равновесие. Всё же удар был силён. Из разбитого носа Микеланджело потоком хлынула кровь. Его повело в сторону и, в попытке устоять, он цеплялся взглядом за уплывающие фрески на стенах. На миг его глаза встретились с моими, и я узнал этот взгляд – взгляд Вечера.

Картинка застыла: падающий Микеланджело, тупо уставившийся на него Торриджани, вскочившие со своих стульев ученики, бегущий к Микеланджело Бертольдо. Я снова не мог пошевелиться, как в том, первом сне. Только теперь это был не сон. Несомненно, я присутствовал здесь во плоти, я чувствовал себя реальным. А вот с остальными (или со временем?) творилось что-то невероятное. И тут Бертольдо раздвоился. От неподвижно-бегущей фигуры отделилась еще одна и подошла ко мне.