© Ефрем Рябов, 2018

ISBN 978-5-4493-6967-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Палата ИОВ

Действие происходит в конце 70-х годов в клинической больнице одного из южных многонациональных городов.

ГЛАВА I.

«И сказал Господь сатане: вот он в руке твоей, только душу его сбереги.»

Книга Иова. гл.2,7.

Череда случаев сыграла с Боксером в рок, и он попал в эту палату. Неслучайная опухоль беспокоила уже давно, но скорее в эстетическом плане, чем в физическом. Хотя и говорят, что шнобель у человека растет всю жизнь, этим придавая косметологии фатальность, но о своем носе Боксер думал постоянно, пока габариты его не стали навязчивой идеей.

«Да, травматизм в боксе необычайно велик. И в нокаут на ринге ребята попадают часто. И нет-нет записывают в инвалиды цветущих матеров спорта. Но как ни странно большинство травм боксеры получют не на соревнованиях.

Травмы бывают нечаянные, из разряда досадных, когда в непредвиденных совершенно обстоятельствах вдруг ощущаешь тревожащую боль. Это бывает на тренировках, когда сорвешь кожу на костяшках кулака, или потянешь мышцу на ноге, или хрустнет шейный позвонок. Есть еще травмы закономерные, это когда вследствие перегрузки организма чувствуешь, что перчатки уподобляются пудовым гирям, а вместо легкого порханья на ринге – шарканье боксерок по брезенту. Опасно в таком состоянии выходить на ринг. Легкий и точный удар соперника приведет тебя к краю пропасти. Ляжешь на дно, где тихо, спокойнее, чем есть на самом деле, страшно захочется спать и уйти от этих злых людей в мир фантазий и сновидений.

Чего они хотят эти свистящие и орущие лица с бешеными глазами, зачем этот яркий свет мешает спать, почему будильник вместо убаюкивающего тик-так резко отсчитывает цифры секунд? Будильник, ты что сбесился? Земля перевернулась! Зачем он, мой старый привычный будильник «Слава», почти безотказный, теперь машет рукой? С каких это пор у будильников появились руки? Кто это нацепил на «Славу» черную бабочку и кричит: «Слава, считай!» Надо, надо вспомнить: пил ли я вчера? Нет, я не пью уже месяц, в рот спиртного не беру. Да у меня же нет дома черной бабочки! Какой дурак носит теперь такие галстуки? Пора вставать. Как мешает этот яркий свет спать! Надо подниматья! Ну, как учил тренер: постепенно придти в себя и двигаться весело и непринужденно. Чего они хотят, эти люди? Почему сработал будильник не звонком, а ударом молотка в сковородку? Гонг? У меня нет дома гонга. Кто это в синем углу? Тренер? Почему у него такое кислое лицо? И двигаться, двигаться, весело и непринужденно, порхать по рингу. Вместо порханья – скрип боксерок по брезенту, я заметил это еще утром во время тренировки. И двигатья, двигаться, и наносить удары, быстрые, точные, легкие, и набирать очки, первый раунд, второй раунд, третий раунд. Работать сериями. Раз – два, три. Два прямых, третий боковой. Ушел, уклонился, раз – два. Хорошо! Отошел, опять серия. Двигаться, двигаться. Но кто это считает мои удары так медленно и таким неприятным голосом? Почему «семь, восемь»? Почему руки у меня не поднимаются выше пояса? Вроде одевал легкие перчатки, а руки как ватные, с навешанными пудовыми гирями. Встряхнуть головой. Где я? Это первый вопрос просыпающегося не дома. Но я на ринге. На ринге я дома. Я дома в синем углу. Родной тренер с кислым лицом и щеточками усов заботливее матери. Мужчины, воспитанные в мире жестокости, могут быть ужасно заботливыми. Своей предупредительностью они могут закомплексовать тебя до робости. Будут возиться с тобой, опекать, заботиться. Значит, это был нокаут.

Травмы бывают неприятные, это когда чем больше прошло времени после боя, тем больше у тебя заплывает глаз почему-то. Нет, ты точно помнишь, что в глаз ударов не пропускал. Да, хорош синячок, нечего сказать. Фуфел на постном масле. Как пацан с фонарем. Фингал фиолетовый. Даже деловые мокрощелки будут пальцем показывать: «Ой, как светло стало! Ты не знаешь, Мэри, кто это зажег фонари днем?» ТЬфу! Домой приду, надо будет бодягой порастереть, как следует. Да-а, пару дней придется походить в солнцезащитных очках.

Еще бывают травмы, украшающие мужчину. Раз, после боя, Боксер глянул в зеркало и ахнул. Из рассеченной брови не вытекло и капли крови. Женщины скрывают свои недостатки косметикой, мужчины – травмами. Рубец явно украшал. Правое ухо, правда, было заметно больше левого. Но посинений и покраснений не наблюдалось. Нижняя губа несколько толще верхней, но это внутренний прикус. Во втором раунде выплюнул капу и тут же получил по зубам. Но победа в активе, полдела сделано, победа – лушчий врач.

Это все травмы профессиональные. По этой категории бокс занимает место в уравновешенной середине, опережая, может быть, шахматы и городки, но и там дела обстоят не блестяще, особенно если выяснять отношения с помощью хода конем по голове, или, к примеру, ударить фартового соперника городошной битой в незащищенные места. Самое смешное, что это тоже будут профессиональные травмы.»

Так думал Боксер, развалясь на своей койке у окна в палате И. О. В. Жребий пал, гонг будет опять звенеть: молодой, цветущий мужчина, средневес и мастер спорта попал в палату инвалидов Отечественной войны. И.О.В. – просто комплекс звуков, пустой, чем чаще произносится, как ДСО* (добровольное спортивное общество в советские времена, прим. авт.), ЦС* (центральный совет, так назывались соревнования на первенство добровольного спортивного общества в те далекие времена, прим. авт.). Курам на смех. Четыре человека, из них трое моложе 25 лет, последнему Володе – 40, он сварщик шестого разряда, к великим и отечественным войнам тоже отношение имел весьма отдаленное. В армии и то служил в стройбате. Первый – Пацан – лежит около двери, ему уже сделали операцию. У него врожденное. «Заячья» губа. По больницам он – ветеран. Знает всех врачей по именам и кто чего стоит с гиппократовской точки зрения, ведает, когда преважнецкий ритуал – обход, во время которого решаются вопросы жизни и смерти, сечет, когда другие процедуры-дуры, какие анализы и как сдавать, что выгодно и что – нет. За полчаса предупреждает о раздаче лекарств и какую «откалячку» можно придумать, чтобы медсестра не впихнула в рот хлористый кальций, как выклянчить у нее поливитамины, которые она «ныкает» в карман, а на глупый вопрос отвечает, что их нет в природе. Демонстрируя обширные знания по фармакологии, Пацан сходу определяет свойства таблеток и ненужные выбрасывает в форточку. Если медсестра настаивает на том, чтобы Пацан выпил при ней кучу всякой дряни, он никогда не сопротивляется, а закидывает всю эту горсть себе в рот, прекрасно имитируя глотательные движения, а после ухода медсестры отправляет химфармпродукцию «путем зерна», благо отделение хирургической стоматологии находится на четвертом этаже. Пацан знает с поражающей точностью, что будет на обед, и что надо брать, причем у окна раздачи он всегда оказывается первым, а когда можно и не ходить в столовую, удовлетворившись «подножным кормом», непереводящимся в его тумбочке. Как самый молодой пациент отделения он регулярно используется раздатчицами столовой в качестве носильщика ведер с бурдой, которые они получают в централизованной кухне «неотложки». В разрез с логикой своего характера Пацан не увиливает от этой гнусной обязанности, видя в ней возможность смены обстановки и получения первым информации о меню.

Операция у него прошла успешно. Не удивительно, что он теперь частенько в приподнятом настроении и считает дни до выписки. Пацан – это живой материал. Среди больных говорят, что на нем можно запросто написать диссертацию. Кто-то даже предложил название: «Морфология языка осла». Его оперировала кандидатесса наук. Женщина. Она же будет, вероятно, делать операцию и Боксеру. Боксер всегда относился с недоверием к профессиональным качествам женщин. Не доверял. Отражались особенности его вида спорта. Лучше средний мужчина-врач, чем хорошая женщина-врач. Но эту женщину хвалят. Хвалят ветераны – общественное мнение корпуса, ей симпатизруют Пацан и Казах, следующий член палаты И. О. В.

Казах из породы неудачников. Но он – неисправимый оптимист. Все у него шло слишком гладко в жизни. До подозрительности счастливый расклад судьбы. Как три «лба» в сваре* (свара – карточная игра зоновского типа. прим. авт.), три туза – по-нашему. Он родился в благополучной казахской семье, а это значит, что у него было девять братишек и сестренок, папа – партийный карьерист и мама – домохозяйка. До 17 лет он учился в школе ни шатко, ни валко, получил Бог весть какие знания и приличный аттестат и поехал поступать из своего захолустья в центр на юрфак. В университет на юридический факультет, как водится. Самый престижный. Кто законы знает, тот может их не исполнять. Казах благополучно сдал документы в приемную комиссию и поехал назад окрыленный, домой, за оставшийся месяц готовиться. Не к экзаменам, естественно. Родители и родственники поздравили его с будущим поступлением, как с удавшейся аферой, подарили ему мотоцикл и шумно обмыли покупку. Скоростной, сверкающий, импортный. Успели женить на заранее подготовленной невесте. Казах к аттестату зрелости уже был лишен предрассудков, знал в своей жизни нескольких женщин, но свою будущую жену увидел в день свадьбы. Пролетел медовый месяц в праздных ласках и роскоши. И поехал Казах сдавать вступительные экзамены. Сел, разумеется, на подаренный мотоцикл, простился с благоприобретенной женой и поехал.

Славный степной ветер не остудил его темперамента. И заиграла в его жилах кровь предков – джигитов, степных кочевников, не дававших поводий коню. Так и Казах не умел тормозить свою «Яву». Лихо несся он по бесконечной дороге, и нашел ее конец в районной больнице. Шесть дней находился Казах в бессознательном состоянии. Районные эскулапы сказали, что это предел человеческих возможностей. Похоронила его жена. Собрала манатки и уехала в центр. Оплакала мать и родственники. Но Казах выжил, с трудом его перевезли в центр и подлатали, как могли.

И не помнит Казах ничего. Помнит черную ленту дороги и славный степной ветер в лицо, помнит громадный рейсовый автобус, некстати вынырнувший из-за виража, потом ничего не помнит. Помнит гордую посадку шофера на высоченной сиденье, и удар, просто глухой удар, а потом ничего не помнит. Зыбкая темь. Ощутимая пустота. Чернота. Ватная, липкая чернота. Глухой удар, и больше ничего не было; ни звона разбитых стекол, ни зловещего скрипа тормозов, нет, ничего не было.

Потом была пустота. Или провал. Но нет, он точно помнит, что провала не было, был полет, – это помнит, его сверкающе-красныйй конь, взбесившись, встал на дыбы. Конь, зверея, встает на дыбы, чуя дыхание смерти. Но свистящего провала и смертной грани Казах не помнит, нет, этого не было. Полет свой из пращи помнит, бесконечный чарующий полет в неизвестность. Нет, он не приземлялся в исходе, просто что-то неладное случилось с землей. Почему же тогда провал? Да, помнит осязательно ласкающую шершавость теплого асфальта. Если пустить бесконечную черную ленту на большие обороты, она хорошо шлифует кости и железо. Кость не болит во время шлифовки, вот мясо дергается и чавкает, запуская воздух, а потом загибается во влажные лохмотья и лоскуты. Но это не больно. Зато кость шлифуется по плоскости отлично, быстро и гладко.

Но странно: что было потом, Казах ничего не помнит. Абсолютно ничего. Это страшное слово «абсолютно». Когда его ненароком произносишь, оно тебе назло, материализуясь, начинает разрушаться на куски. Сначала этот обломок мнится, никудышно-неправдышный. Но потом он реализуется в ударах сердца, монотонной настойчивость капельницы и рутинных кинокадрах окружения. И эта боль еще, если бы не эта боль. То ноет, то свербит, то дергает. К чему эта боль? Эта боль – враг. Нужно убить эту боль. Еще одно страшное слово: умертвить. И она умирает, исчезая не вдруг, а постепенно, но всегда неожиданно, с облегчением. Говорят, что на самом деле она никогда не пропадает, а просто видоизменяется. Чудно! Переходит в другое измерение. И Казах явно и ясно ощущает границу между живым собой и мертвой половиной. Она проходит по правой стороне лица за носом. Нос – еще живой Казах, а за ним – граница, а за чертой – мертвый Казах. Опять страшно. Но потом этот ужас перестает пугать. И приходит другая, видоизмененная боль. Появляется скорбная мать, и бесследно исчезает молодая жена. А он о ней думал. Он ее ждал. Сучка рано его похоронила. Она любила живого Казаха, если только любила, и не хочет любить живого и мертвого Казаха.

И Казах впервые в жизни познал Неудачу, цежа зловещую цепочку ее будней, когда каждое звено цепочки обостряет ощущение границы между живым и мертвым Казахом. А к тому времени Казах уже решил убить свою мертвую половину. Вернуть молодую жену, хотевшую любить только живого Казаха, сесть на сверкающего скоростного коня, оседлать степь и удачу, удачу, удачу.

Как недавно он был на коне, только шесть дней провала и реанимаций, всего лишь три месяца штопки и латания и однообразных госпиталей всех рангов.

Прошло так мало времени, а желанный юрфак уже в далеком прошлом, вечным сном спит перламутровый стремительный конь на обочине черной ленты, и новый удар – у молодой жены в городе появился новый муж, и как будто в издевку над ним – студент юрфака. Убить никому ненужную боль.

Но кто возьмется укокошить мертвого Казаха, а значит уничтожить эту острую грань и превратить ходячее кладбище в молодого жизнеспособного Казаха?

Кто не видел корявой однобокой улыбки страдания, тот не поймет этой обрыдлой боли.

Своей уверенной непобедимостью эта боль разъедает мозг, напрягает оставшиеся нервы, озлобляет их против мертвого тройничного нерва.

Обыденное присутствие сатанинской боли пестует жажду мести. Всем необходимо воздать по заслугам: отомстить молодой, неверной жене и ее мужу, будущему юристу, рассчитаться сполна с гордым шофером на высоченном сиденье междугороднего «Икаруса».

И Казах после долгих поисков нашел женщину, способную убить его мертвую половину, оживить его бесчувственный тройничный нерв.

Профессор осмотрела его и твердо сказала: «Буду делать!» Это был профессиональнаый азарт. Так Казах попал в эту клиническую больницу, а точнее – в палату И. О. В. Если Пацан – это живая кандидатская диссертация, то Казах уже тянет на докторскую, потому Профессор и решительно взялась за него. Ее нисколько не волнуют рассуждения о живом и мертвом раздвоении, она просто прибрала к рукам любопытный экспонат.

Казах достаточно повидал светил медицинской науки, обивая пороги ранжированных клиник. Маститые профессора собирали вокруг него консилиумы, авторитетно изрекая всевозможные диагнозы и методы лечения. Но на практике они скисали, тяготея к спокойному администраторству, или оказывались умозрительными учеными.

Профессор же не теоретик. Если бы она не делала искусных операций и не имела беспрекословного авторитета у низов, ее прозвали бы Профессоршей. Как утверждают лингвисты: профессорша – это жена профессора. А эта женщина сама делает операции. И если ее уважают коллеги, значит, она сильна. Да и как она может быть женой профессора, по ней не скажешь, что у нее имеется муж, возможны дети. У нее ледяные глаза, прокалывающие пораженную ткань сквозь круглые линзы очков в металлической оправе. У нее точные руки – продолжение скальпеля, а не наоборот. Голос, не терпящий возражений, и мозг, не понимающий примитива, вроде секса. Как можно любить чье-то пещеристое тело, вдохновляться детородными органами? Она не приемлет пошлой обыденности. Ее стихия – это ткани и нервы, члены и аппараты.

Еженедельный профессорский обход – это самое страшное событие в отделении. Это – Божий суд.

ГЛАВА II.

«А теперь дошло до тебя, и ты изнемог;

коснулось тебя, и ты упал духом.»

Книга Иова. Гл.4,5.

Казах усиленно готовился к операции. Сама Профессор, вероятно, меньше волновалась. Да и что говорить о ней, она – профессионал. Как думал Казах – холодная, рассудочная.

А у Казаха премьера. Дебютирует талантливый комический актер. Непосредственный и фактурный.

Операции делают в отделении в определенный день. Это – Четверг. К Четвергу готовят больных. Стараются сдать анализы до Четверга. Рассчитывают на Четверг, от Четверга ведут отсчет: сколько дней еще до операции, сколько дней прошло после операции, сколько дней осталось до выписки.

Казах оперировался уже третий Четверг. Судьба хотела видеть Казаха в палате И.О.В как можно дольше.

Над ним беззлобно потешалось все отделение. Есть среди населения палат тертые калачи – ветераны. Герои суровой больничной прозы. Они вроде бы любят по-детски веселиться, улыбаться и смеяться. Но, с другой стороны, смотреть на них не смешно. Многие из них с рождения живут в больнице, борясь с уродствами. Но есть и такие, что попали сюда, как Казах, – по велению судьбы. Пройдешь – не пройдешь испытание на прочность.

Они формируют общественное мнение отделения. Их приговор высоко котируется.

С одним из них подружился Боксер. Он из соседней палаты, где лежать челюстные. С переломами челюстей. Челюскинцы. Тоска. Нужно лежать с шинами 16 дней. И весь срок поглощать только жидкую пищу.

Нового приятеля Боксера звали Сашей. Он – Десантник, спортсмен. Сошлись на почве общих знакомых. Десантник тоже был знаком с Васей Директором, известной личностью. В Шанхае* (криминальный район города одноэтажной самозастройки. прим. авт.) почти все знали Васю Директора.

Десантник попал в компанию к челюстным путем Казаха. Впрочем сюда все попадают до неприличия однообразно. Прыгнув 68 раз с парашютом, Десантник ни разу не сломал ни руку, ни ногу, даже не покорябал носа. Но на гражданке, как он говорит, ему – так уж вышло – не подфартило. Демобилизовался, вернулся на родной завод, встретился со старыми друзьями, невеста не изменила ему, верно ждала два года – редкий случай. Дождалась. Приехал Десантник. Привез себя, живого и невредимого.

Спешно готовились к свадьбе. И тут Десантник отличился, бучу отчебучил, бухнул с ребятами на заводами, обмыли с ребятами, как водится, получку; показалось, как всегда, мало. Покинув завод, прошли через базарчик, где заглянули в пивнушку, добавили к уже выпитому, нашли новых знакомых и собутыльников, было весело. Последнюю дозу допивали за углом магазина. Говорили честные мужские слова. Пили рьяно, до капли. Смачно крякали и отирали губы. Казалось – крепкая братская кампания. Прощались поздно вечером, бесконечно пожимая друг другу руки. Едва Десантник отошел, как почувствовал сзади удар бутылкой по голове. Обернулся – получил плюху в лицо. И не видел, кто напал, в сгустившейся темноте. Не мелькали агрессивные тени, не суетился в толкотне никто, рисуясь активностью, не было истеричных выкриков: «Дайте мне замочить!» Просто автоматически вылетали руки из мрака и били примочками в лицо, в живот. Пьяный Десантник не успевал вовремя уклоняться от ударов и достойно отвечать, но пару раз – он это точно помнил – случайно влеплял в чьи-то рожи, пока не упал отфутболенный до бесчувствия.

И случилось-то это метрах в ста от дома. Кто-то из соседских детей прибежал и сказал его матери: «Ваш Саша избитый лежит».

Когда Десантника принесли домой и отмыли от ошметков грязи, кожаной куртки на нем уже не было.

Каждый второй пострадавший попадает в неотложку ночью. Скольких из них привозят в пьяном виде, не знает никто, статистика не ведется. «Больным, поступившим в клинику в нетрезвом состоянии, больничный лист не выдается», Это цитата из правил медучреждения. У Десантника стоит такая отметка в истории болезни, и ему теперь дадут не больничный лист, а справку. И это известие Десантник выдержал стоически, как очередной удар в полосе невезения. Мало того, что избили, челюсть сломали, куртку украли, так еще и неоплачиваемую справку дадут.

Десантник упорно надеялся на изменение обстоятельств, на появление жизненного просвета, на то, что он преодолеет эту несчастную полосу, вырвется из капкана. И вроде бы все у него уже шло нормально. Ему поставили шины сразу же, ночью. Поместили к челюстным, и он начал тягостный отсчет дней. На жестокое правило он нисколько не обиделся, сказал, что ему и этой паршивой справки хватит. Горячился.