Глава 1

– Товарищи! Ставлю вопрос на голосование… – секретарь городской ячейки Российского коммунистического союза молодёжи Шкурыба окинул взглядом левую половину помещения, где проходило собрание комсомольцев.

Секретарь Шкурыба, человек с широкими ноздрями и вытянутыми челюстями, что придавало ему сходство с конём, был в дополнение к этому сходству, будто сбруёй, опоясан портупеей, какую носили некоторые красные командиры на фронтах гражданской войны. Сам Шкурыба тоже немного воевал – не командиром, а бойцом, зато теперь пошёл на повышение по идеологической линии.

Зал комсомольского клуба, устроенного в бывшем доме купца Тюкина, оказался забит под завязку: на шестом году революции городская комсомольская ячейка стремительно пополнялась. Десятки горящих глаз смотрели на секретаря Шкурыбу и в совокупности с зажигательными лозунгами кумачовых транспарантов, которыми были увешаны все стены, и пламенными речами самого Шкурыбы создавали в каменных купеческих стенах атмосферу кузнечного горна, где плавится сталь новой жизни.

Ещё совсем юная комсомолка Лизанька и её столь же молодой муж Филипп с приколотыми на груди значками «КИМ» – Коммунистический интернационал молодёжи – хоть и находились от секретаря Шкурыбы в правой половине зала, куда Шкурыба смотреть избегал, были воодушевлены происходящим столь же страстно, как все молодые люди вокруг. Лизанька с тонкими, словно карандашом нарисованными, чертами, задумчивым взглядом карих глаз и выправленной на грудь редкой косой, сцепленной узорчатой заколкой, изредка в порыве невольной нежности дотрагивалась до локтя Филиппа, парня надёжного, цельного, честного, что сразу и безошибочно угадывалось в его манере говорить, ходить и даже слушать. Филипп и Лизанька не пропускали ни одного комсомольского мероприятия – субботника ли, собрания, или похода агитгруппы, – чувствуя себя здесь своими в одной большой комсомольской семье.

– …Ставлю вопрос на голосование… – повторил комсомольский секретарь Шкурыба и замолк, поскольку, забывшись, обратился к запретной для него стороне зала.

Запретная сторона, по сути, не была никакой запретной, а была такой же, как и другая часть зала, точно так же заполненная комсомольцами городской ячейки. Просто перед лавками первого ряда запретной стороны сидела, склонившись за будуарным купеческим столиком, восемнадцатилетняя комсомолка Нюся, которая по предложению самого Шкурыбы вела протокол сегодняшнего собрания. И стоило секретарю Шкурыбе только обратиться к правой половине аудитории, как взгляд его сам собой сползал на склонённую голову Нюси, на Нюсину шею и спину, и секретарь Шкурыба сбивался, если не смысли, то с необходимого настроя, и ему стоило усилий вспомнить, зачем он здесь находится и что собирался делать дальше.

Оторвавшись взглядом от комсомолки Нюси, секретарь Шкурыба восстановил в памяти цепочку предшествующей речи, повернулся влево и продолжил:

– Кто за то, чтобы принять резолюцию нашего комсомольского собрания в поддержку борющегося пролетариата Европы, прошу поднять руки!

Зал, и в той части, к которой обращался секретарь Шкурыба, и в той, куда Шкурыба старался не смотреть, голосовал единогласно. Комсомолец Филипп, вскинув руку, даже прыгнул вслед за ней, и его жена Лизанька, засмеявшись этому, присоединилась к дружным аплодисментам, вспыхнувшим на волне общего единения и сознания причастности к мировым революционным процессам.

– Резолюция принята единогласно! – провозгласил секретарь Шкурыба, с трудом перекрикивая аплодисменты.

Комсомолец Филипп отчаянно хлопал и улыбался, его жена Лизанька не сводила с него глаз, хлопала и тоже улыбалась, и все вокруг хлопали и улыбались.

Попросив у зала тишины, секретарь Шкурыба продолжил:

– Второй вопрос в повестке дня – создание коммуны на базе нашей комсомольской ячейки. Товарищи! Революция отменила частную собственность как основу эксплуататорского общества. Имущество помещиков и капиталистов экспроприировано и передано трудовому народу…

Комсомолец Филипп, вслушиваясь в речь, согласно кивал.

– …Но мы, члены Российского коммунистического союза молодёжи, выступаем за отмену не только частной, но даже личной собственности. Мы не хотим брать в светлое будущее груз мелкобуржуазной психологии. И для примера трудящимся массам создаём коммуну, где будем вместе жить, трудиться, отдыхать, и где у нас будет абсолютно всё общее.

– Абсолютно всё? – весело спросил кто-то из зала

– Абсолютно! – подтвердил секретарь Шкурыба. – Работа, пища, предметы труда, культуры, быта и даже общие дети.

– Как дети? – раздался изумлённый женский голос.

– Да, товарищи. У нас будут общие дети, а также жёны и мужья, как это уже провозглашено в некоторых передовых коммунах. Каждый коммунар имеет право на любовь с любой коммунаркой…

Секретарь Шкурыба, не удержавшись, посмотрел-таки на открытую Нюсину шею и к своему удивлению не сбился, а наоборот, ощутил прилив воодушевления.

– …и каждая коммунарка – на любовь с любым коммунаром, не связывая при этом друг друга какими-либо обязательствами. Мы должны покончить со старым понятием семьи, ибо желание иметь только тебе принадлежащего супруга есть проявление инстинкта частного собственника. А в новом обществе не должно быть ситуации, когда, к примеру, тобой помыкает жена, – голос у секретаря Шкурыбы предательски дрогнул, – и ты ничего не можешь с этим поделать. Как неоспоримо доказал в своих трудах один из основоположников научного коммунизма товарищ Фридрих Энгельс – у обезьяны, когда она решила стать человеком, отпал хвост. Точно так же, товарищи, должно исчезнуть понятие семьи, которое давно является атавизмом и рудиментом, то есть пережитком прошлого.

Слушая речь, комсомолец Филипп продолжал кивать, и Лизанька неодобрительно и слегка обиженно на него посмотрела. Повернувшись к жене, Филипп смутился и пожал плечами.

– Товарищи! – почти прокричал секретарь Шкурыба. – Кто за создание коммуны на базе нашей комсомольской ячейки прошу голосовать!.. Один, два, четыре… так… двенадцать… пятнадцать… И всё?

За будуарным столиком Нюся заскрипела пером, занося в протокол количество проголосовавших.

– Хорошо, кто против?

Лизанька решительно подняла руку вверх. Покосившись на жену, руку поднял и Филипп.

– А остальные воздержались? – допытывался секретарь Шкурыба. – Что ж, товарищи, мы видим, многие из нас ещё не свободны от старых представлений. Предлагаю тем, кто голосовал против…

Входная дверь распахнулась, впустив в зал женщину с тугим узлом волос на голове и закатанными рукавами тёмно-коричневой кофты. По тому, как женщина вошла – неспешным, тяжеловатым, командирским шагом – по тому, как оглядела зал и заставила вытянуться в струнку секретаря Шкурыбу, было ясно, что портупея этой женщине подошла бы гораздо больше, чем самому Шкурыбе, который, промямлив:

– … Предлагаю тем, кто голосовал против, ещё раз подумать над внесённым предложением, – заискивающе обратился к вошедшей с не комсомольским словом «душечка»: – Я уже заканчиваю, душечка.

И добавил, то ли «душечке», то ли залу:

– Сегодняшнее комсомольское собрание объявляю закрытым.

Комсомольцы поднялись с мест. По традиции каждое их мероприятие заканчивалось коммунистической песней «Интернационал».

– Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов, -

зазвучали первые нестройные голоса, и остальные комсомольцы подхватили:

Кипит наш разум возмущённый

И в смертный бой вести готов.

Секретарь Шкурыба пытался было запеть со всеми, но, споткнувшись на полуслове, поспешил к «душечке», которая без церемоний толкнула его к выходу.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был никем, тот станет всем!

– Душечка, ну, неудобно… – бормотал секретарь Шкурыба.

Это есть наш последний

И решительный бой,

Выпихнув из зала Шкурыбу, «душечка» бахнула дверью.

С интернационалом

Воспрянет род людской! –

сотрясались стены купеческого дома.

Выходящих из клуба участников собрания революционным алым цветом приветствовала осень: ветки рябины качали на ветру спелыми гроздями, а по мостовой кружила огненно-красная листва. Комсомольцы, из тех кто располагал временем, собирались в группки, весело обсуждая предложение секретаря Шкурыбы. Комсомолка Лизанька стояла со своим мужем Филиппом и пыталась выяснить его мнение по очень важному для неё вопросу.

– Как это так, покончить с понятием семьи? – допытывалась она. – А мы с тобой? С нашей семьёй тоже покончить? Ведь мы только что поженились.

– Ну, что ты, – Филипп взял хрупкие руки жены в свои широкие ладони. – Никто нас силой в коммуну не тащит. Мы будем жить с тобой.

Другого ответа Лизанька и не ждала.

– Ты этого хочешь? – спросила она.

– Очень хочу.

– Я тоже.

Они держали друг друга за руки, и им обоим было хорошо.

– Ой! – по лицу Лизаньки пробежала тень. – Там ведь мама с папой уезжают!

Быстро, почти бегом, Лизанька и Филипп направились прочь от клуба.

– А вот этого шага твоих родителей я не одобряю, – говорил Филипп на ходу. – Уезжать из страны, где куётся новая жизнь, где каждый день происходит столько интересного и важного!

– Ты ведь знаешь, они боятся. У нас происхождение не совсем пролетарское.

– Этот недостаток можно исправить активной общественной работой и самоотверженным трудом на благо Советской республики. И тогда есть шанс, что окружающие их простят.

– Родители не хотят, чтобы их прощали, они хотят просто жить. Хотя я отговаривала, как могла. Смотри, уже извозчик приехал и вещи уложены!

Они торопливо прошли мимо извозчицкой коляски, на которую был погружен перевязанный ремнями багаж, и поднялись на крыльцо белёного каменного дома.

В гостиной их с нетерпением ждали.

– Лизанька, Филипп, где же вы ходите, милые? – поднялась им навстречу Лизанькина мама, одетая в тёмное дорожное платье. – Нам пора ехать!

– Задержались на собрании, – извинилась Лизанька.

– Ну-с, – сказал отец, который вопреки нынешней моде, а подчас и благоразумию, продолжал носить галстуки и был в галстуке и сейчас, – пора прощаться.

– Разве мы не едем с вами на вокзал? – удивилась Лизанька.

– Мы с мамой решили, что вам ехать не стоит. Долгие проводы – лишние слёзы. Попрощаемся здесь.

Он прижал дочь к груди:

– Пиши нам чаще.

– Я буду писать вам часто-часто, – Лизанька с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать.

Поцеловавшись с отцом, она затем крепко прижалась к маме, и по щекам обеих всё-таки потекли слёзы.

– Кто знает, милая, доведётся ли свидеться?

– Мы обязательно ещё увидимся, мама.

Отец взял за плечи Филиппа:

– Будьте счастливы. И берегите нашу дочь.

– Не беспокойтесь, я позабочусь о ней, – заверил Филипп.

– Вот ещё что, – утерев платком слёзы, мама отвела Лизаньку в сторону и взялась пальцами за чёрный перламутровый ларец, стоящий на комоде. – Здесь кое-какие украшения. Вам хватит на жизнь. Но главное, вот.

Мама извлекла из ларца золотое колье с несколькими драгоценными камнями.

– Это старинное колье с лукавой змейкой принадлежит нашей семье.

– С лукавой змейкой?

– Да, посмотри на застёжку, – мама положила колье на чёрную крышку ларца. – Видишь, застёжка выполнена в виде змейки, которая чуть улыбается. Эту змейку называют лукавой. Колье с лукавой змейкой досталось мне от мамы, а ей от её мамы, моей бабушки. Теперь я хочу передать колье тебе. Говорят, что оно способно помогать своей хозяйке в трудную минуту. Береги его, милая, и пусть оно напоминает вам о нас.

Убрав семейную реликвию в ларец, мама расцеловала Лизаньку и подошла к зятю.

– Храни вас бог, – трижды поцеловала она Филиппа, – вас и нашу дочь.

– Ну что вы, – смутился Филипп. – Мы, комсомольцы, не признаём существование бога.

– Бог так милостив, что любит и комсомольцев, которые не признают его существования.

– Присядем на прощание, – сказал отец.

Все сели на стулья, чувствуя драматичность и неотвратимость происходящего.

– Пора!

Поднявшись, родители вышли из комнаты. Лизанька с Филиппом видели в окно, как они спустились с крыльца, сели к извозчику и, помахав детям рукой, уехали. Лизанька смотрела на то место, где только что стояла коляска, и не могла поверить, что рассталась с родителями так надолго, а может быть, навсегда.

– Что за шкатулку дала тебе мама? – спросил Филипп.

Лизанька с трудом отвела взгляд от опустевшей улицы.

– Это наши фамильные драгоценности.

– Драгоценности?! Настоящие?!

– Настоящие.

– Вот здорово! – воодушевился Филипп. – Мы можем отнести их в комсомольскую ячейку и построить для всех что-нибудь нужное! Например, фабрику-кухню. Или передать в дар коммуне. Товарищи будут нам благодарны.

– Но драгоценности фамильные, – робко возразила Лизанька мужу, – они хранятся в нашей семье.

– В тебе ещё живы представления частного собственника, унаследованные от родителей. От этих представлений надо решительно избавляться! Ты должна, ты просто обязана сдать все ценности в комсомольскую ячейку.

Повернувшись к окну, Лизанька долго смотрела на крыльцо.

– Наверное, ты прав, – сказала она, – я должна их сдать.

Глава 2

Почему-то считается, что жители районных городков всегда спят, или, в крайнем случае, дремлют. Даже в наш век сверхвысоких скоростей и сверхновых технологий, особенно в вопросе сколачивания капитала, по-прежнему пишут: «Сонные жители провинциального городка», или: «Здесь царила дремотная атмосфера».

А между тем, в городке, о котором мы ведём речь, никакой дремотной атмосферы не царило. Во дворе панельного трёхэтажного дома на пару подъездов, который стоял на зелёном пригорке, точно выросший из-под земли кряжистый гриб, наоборот, все были заняты делом. За исключением, разве что, пожилого Авдеича, который, действительно, малость задремал на лавочке под лучами летнего солнца. А может, и не дремал, а просто щурился под теми же лучами, глядя, как заняты делом другие.

Например, как Витька, который был сегодня выходной, ремонтирует свою старенькую машину-«копейку». Улёгшись на доску с подшипниками, Витька закатился под днище машины и чего-то там чинил. Видны были только Витькина серая майка, тёмные джинсы, да белые ноги в синих плетёных шлёпанцах.

А может, Авдеич смотрел не на Витьку, а на свою соседку Любку, которая не была выходная, а сидела с ребёнком в декрете и сейчас развешивала во дворе на верёвках бельё. Любка вышла в лёгком летнем халате, и, скорее даже, Авдеич на неё и смотрел, а не на Витьку, или там дремал.

С уклона, ведущего от дома к улице, двое сорванцов, один из которых был Любкин старший, катали большую автомобильную шину. Увидев неторопливо бегущую по уклону кошку, они захотели наехать шиной на неё.

– Целься! – скомандовал Любкин старший товарищу. – Пускай!

Подпрыгивая на кочках, шина покатилась к бегущей кошке, которая, не будь дура, прыгнула в сторону и скрылась в траве. Не очень расстроившись по этому поводу, сорванцы побежали с воплями вниз за шиной.

Любка взяла из тазика пелёнку, распрямилась, чтобы её повесить, и от испуга крикнула:

– Ай!

Потому что из-за другой, уже вывешенной пелёнки, к Любке высунулась голова главного бизнесмена городка – Треснорожева. Эта голова была почти лысая, с мясистым носом и коротко подстриженными остатками седых волос на висках, зато из ушей и самого носа волосы росли как им вздумается. В тот момент, когда голова высунулась, она зло вращала заплывшими глазами.

– Где?! – произнесла голова, остановив глаза на Любке.

– Кто? – спросила Любка.

– Приезжий. Как его… Бонифатий.

Сохнущая пелёнка отдёрнулась, и вслед за головой появился остальной бизнесмен Треснорожев, широкотазый и нахрапистый, как бульдозер. На шее бизнесмена висела толстая золотая цепь с крестом, такая же цепь, только без креста, висела на правом запястье.

Оправившись от испуга, Любка вернулась к развешиванию белья.

– Тот, которого ты коньяком-то поил? – спросила она, встряхнув новую пелёнку.

– Ну, поил, поил, – отодвинулся от полетевших брызг Треснорожев.

– И который вам фиалки каждый день подносил?

– Тьфу, замучил своими фиалками.

– А я откуда знаю, где он?

– Так он к вам во двор забежал!

– Не видела.

Достав из кармана две прищепки, Любка прицепила ими пелёнку и взяла другую. А Треснорожев пошёл во двор дальше. Бизнесмен размахивал кулаками, дико вращал глазами, и было ясно, что он ищет приезжего не для того, чтобы снова поить коньком или вместе нюхать фиалки.

С другой стороны дома выскочил Треснорожев. В смысле, ещё один Треснорожев, очень похожий на первого, разве что поздоровее – типа бульдозера повышенной мощности – да без золотых цепей. Это был брат Треснорожева, который работал у него.

– Ну что? – спросил бизнесмен Треснорожев брата.

– Нету, – развёл руками тот.

Досадливо тряхнув кулаком в золотой цепи, бизнесмен Треснорожев зашагал к сидящему на лавочке Авдеичу.

– Здорово, Авдеич!

Авдеич зашевелил щелками глаз, и так и не было понятно, дремал он до этого или просто щурился от солнца.

– А-а, Треснорожев, здорово.

– Слушай, ты здесь приезжего не видал?

– Приезжего? Это которого ты коньяком-то поил?

– Ну, поил, поил. Только коньяк пьёт, гад.

– И который тебе, как главному бизнесмену, свой дом в Париже продаёт?

– Да, этот.

Авдеич приоткрыл глаз чуть шире.

– Погоди, как, ты говорил, дом-то называется? Лавра, что ли?

– Не Лавра, а Лувра, – поправил брат Треснорожев, тоже подошедший к разговору.

– А тебя не спрашивают! – прикрикнул бизнесмен. – Так видел или нет? – повторил он вопрос.

– Нет, не видал, – закрыл Авдеич глаза.

– Куда же он делся?

Бизнесмен Треснорожев снова окинул взглядом двор и направился к Витьке, который чинил свою старенькую машину-«копейку».

– Здорово, Витька!

Витька, голова и полтуловища которого были скрыты под днищем, поднял правую ногу и кивнул ею в знак приветствия.

– Тут не пробегал приезжий, Бонифатий? Ну, которого я коньяком поил.

Витька отрицательно помахал шлёпанцем.

– Куда же он делся?

– Нырнул куда-то, – рискнул подать голос брат Треснорожев.

– Не упустить бы, – сказал бизнесмен. – А я смотрю… слышь, Витька? Я смотрю, ты всё развалюху свою чинишь? Давно пора новую машину купить. Если что, могу помочь деньгами. Не задаром, конечно.

Бизнесмен Треснорожев махнул брату:

– Пойдём на чердаке проверим.

Братья Треснорожевы развернулись к дому и наткнулись на вышедшего из подъезда Витьку. Витька только что пообедал, поэтому поглаживал живот через майку. Другая рука Витьки была засунута в карман тёмных штанов, спадавших на старые ботинки.

– Здорово, Витька! – сказал бизнесмен Треснорожев. – Ты случайно не видел Бонифа…

Бизнесмен Треснорожев уставился на Витьку, на его майку, штаны и ботинки, а потом развернулся к тому, кто лежал на Витькиной доске с подшипниками. Который лежал на доске, поехал под машину глубже.

– Бонифа-атий, – расплылся в улыбке бизнесмен Треснорожев. – Так ты думал нас, Треснорожевых, обмануть?

Вальяжной походкой бизнесмен направился к «копейке». Следом затопал Треснорожев-брат.

– А мы тебя, ап! – попытался схватить бизнесмен торчащую из-под машины ногу.

Но хозяин ноги резко дёрнул её и скрылся под днищем полностью.

– На ту сторону, быстрей! – заорал бизнесмен Треснорожев брату. – Он там вылез!

Братья бросились на ту сторону. И просчитались. Тот, который лежал под машиной, быстро выкатился здесь и, схватив доску, кинулся к спуску, ведущему к улице.

И пока он бежит, у нас есть возможность получше рассмотреть его, а заодно сверить с ориентировкой, составленной как-то в одном из российских отделений полиции, но так никуда и не переданной ввиду малой значимости совершённых правонарушений, а может, по причине обычного нашего разгильдяйства. Вот эта ориентировка:

«За совершение противоправных деяний в отношении граждан разыскивается Константин Нырков. Отчество не известно. Кличка Нырок. Шулер, мелкий мошенник. Не судим. Возраст 26 – 28 лет. Рост 175-177 см. Телосложение среднее, отличительных примет нет. Волосы светлые, гладкие, глаза голубые, лицо вытянутое, подвижное, нос прямой. Пальцы тонкие без татуировок. Легко входит в контакт с людьми, обладает способностью за короткое время расположить к себе окружающих и вызвать у них доверие. Может представляться именем Бонифатий Спиридонович».

И хотя в данную секунду внешность убегающего вследствие испуга от близкой опасности претерпела некоторые изменения – например, лицо казалось не столько подвижным, сколько каменным, а гладкие волосы поднимались дыбом – всё же можно было признать, что это и есть человек, указанный в ориентировке: Константин Нырков, он же Нырок, он же Бонифатий Спиридонович, волосы светлые, глаза голубые, нос прямой – то есть молодой