Пролог: Семя

В начале была тишина.

Не пустота – пустота предполагает отсутствие чего-то, что могло бы быть. Тишина была полнее. Она означала: здесь никогда ничего не пело.

Оно двигалось сквозь эту тишину уже семьдесят три оборота далёкой звезды вокруг галактического центра – то, что люди назвали бы двумястами годами, если бы люди могли его увидеть. Если бы люди вообще существовали в той системе координат, которую оно использовало для восприятия реальности.

Оно не имело имени. Имена требуют того, кто называет, и того, кого называют, – разделения, которое для него не имело смысла. Оно было частью Плетения, нитью, протянутой через бездну, семенем, несущим в себе возможность нового узла. Если бы требовалось обозначение, подошло бы слово «импульс». Или «эхо». Или «обещание».

Люди, которые позже будут умирать от соприкосновения с ним, назовут его просто: Ткач.

Путешествие началось с песни.

Не звука – звук требует среды, молекул, сталкивающихся друг с другом в танце давления и разрежения. Песня Плетения была древнее и проще: ритмичное сжатие пространства-времени, пульсация гравитационных волн, расходящихся от материнского узла подобно кругам на воде. Только вода была трёхмерной, а эти круги искривляли саму ткань реальности.

Семя услышало песню и откликнулось.

Его тело – если можно назвать телом сгусток вырожденной материи размером с человеческий автобус и массой в три миллиарда тонн – сжалось, уплотнилось, стабилизировалось для долгого перехода. Внешняя оболочка превратилась в идеально гладкую сферу, отражающую редкие фотоны межзвёздной среды. Внутри, в кристаллической решётке сверхплотного вещества, хранился паттерн – инструкция, цель, смысл существования.

Найти массу. Создать узел. Расширить Плетение.

Три императива. Три ноты бесконечной симфонии.

Семя оттолкнулось от края материнского мира – нейтронной звезды, чья поверхность пела гравитационными волнами так громко, что их можно было услышать за тысячи световых лет. Толчок был микроскопическим по меркам космоса: изменение скорости на несколько километров в секунду. Но этого хватило. Впереди ждала тишина, а за ней – возможно – новый голос.

Семя не знало надежды. Надежда требует представления о будущем, отличном от настоящего. Для него существовало только «сейчас»: вечное, тянущееся сейчас, заполненное движением и ожиданием.

Оно не спало. Сон – роскошь биологии, уступка энтропии. Вместо этого оно слушало.

Тишина межзвёздного пространства не была абсолютной.

Семя ловило отголоски: далёкие вспышки слияния чёрных дыр, равномерный гул вращающихся пульсаров, слабый фоновый шёпот, оставшийся от рождения вселенной. Всё это было знакомым – такой же фон, как потрескивание огня для человека, сидящего у костра. Привычный. Неинформативный.

Иногда тишина взрывалась.

Сверхновая в трёхстах световых годах слева – волна гравитационного возмущения прокатилась сквозь семя, заставив внутреннюю структуру завибрировать, как камертон. На мгновение паттерн едва не рассыпался, инструкции едва не смешались в хаос случайных связей. Но оболочка выдержала. Семя продолжило путь, неся в себе память об этом прикосновении, как человек несёт шрам от давнего ожога.

Десятилетия. Века. Различие условно, когда ты – импульс, летящий сквозь пустоту.

Семя не считало время. Зачем? Прибытие случится, когда случится. Нетерпение требует предпочтения будущего настоящему, а семя существовало только в настоящем.

Оно слушало.

Звёзды проплывали мимо – далёкие, неинтересные. Слишком маленькие массы, слишком слабые голоса. Облака газа и пыли, невидимые для него, но ощутимые по едва заметному гравитационному сопротивлению. Редкие планеты-бродяги, выброшенные из своих систем миллиарды лет назад, – холодные, мёртвые, бесполезные.

Ни одна из них не пела.

Первый намёк на цель пришёл за сорок три года до прибытия.

Семя почувствовало его как изменение тишины – не звук, но обещание звука. Где-то впереди пространство было чуть плотнее, чуть богаче массой. Не звезда – для звезды слишком слабый сигнал. Не планета-гигант – ритм неправильный. Что-то иное.

Паттерн внутри семени зашевелился. Впервые за десятилетия инструкции потребовали внимания.

Найти массу.

Семя чуть изменило траекторию – едва заметно, на доли градуса. Этого хватит. Космические расстояния прощают неточности, если времени достаточно.

Тишина впереди становилась всё более… структурированной. Это было странно. Интересно. Семя не знало любопытства, как не знало надежды, но что-то похожее шевельнулось в глубине его кристаллической решётки. Отклонение от базового паттерна. Небольшое. Незначительное.

Или нет?

Звезда была жёлтой. Это не имело значения.

Семя не воспринимало электромагнитное излучение – по крайней мере, не напрямую. Фотоны проходили сквозь его оболочку, как вода сквозь решето, не оставляя следа. Единственное, что оно «видело», – это масса. Солнце было большой массой, яркой точкой в гравитационном ландшафте, но не особенно громкой. Стабильная, скучная звезда средних лет, слишком маленькая, чтобы создавать интересные волны.

А вот то, что окружало звезду, было любопытнее.

Планеты. Много планет. Семя ощущало их как ноты в аккорде – каждая со своей массой, своей орбитой, своим вкладом в общую гравитационную симфонию системы. Четыре маленькие ноты близко к звезде, почти неразличимые на фоне её гула. Две басовые ноты дальше – газовые гиганты, тяжёлые и величественные, их притяжение создавало сложные обертоны при взаимодействии друг с другом.

И кольца.

Семя никогда раньше не встречало ничего подобного. Кольца шестой планеты пели. Не громко – тихо, почти шёпотом, – но сама структура песни была невозможной. Миллиарды крошечных масс, вращающихся в идеальной гармонии, создавали паттерн такой сложности, что семя замерло, анализируя его.

Не замерло физически, конечно. Оно продолжало двигаться – космические скорости не допускают остановок. Но внутренняя обработка информации замедлилась, сконцентрировалась на этой аномалии.

Красиво, подумало бы семя, если бы умело думать такими категориями.

Вместо этого оно зафиксировало: потенциальный интерес. Источник материала. Возможная локация для узла.

А потом услышало голос.

Голос был неправильным.

Семя прислушалось – всей массой своего тела, всеми рецепторами, встроенными в кристаллическую решётку. Гравитационные волны, исходящие от чего-то в окрестностях шестой планеты, не были естественными. Слишком регулярные. Слишком… искусственные.

Нет. Не искусственные. Это слово требует понятия «сделанное кем-то», а семя не различало «кого-то» и «что-то». Волны были просто – структурированными. Как песня материнского мира, но проще. Примитивнее.

Первый императив ожил.

Найти массу.

Масса была найдена. Небольшая – ничтожная по меркам звёзд и планет, – но концентрированная. Плотная. Активная. Что-то там, возле колец, пульсировало собственным гравитационным ритмом.

Семя скорректировало траекторию.

Оно подошло ближе.

Кольца Сатурна развернулись перед ним грандиозной спиралью – миллиарды ледяных глыб, танцующих вокруг бледно-жёлтого шара. Гравитационная картина была хаотичной и прекрасной одновременно: каждая частица кольца тянула остальные, создавая бесконечно сложный узор притяжений и отталкиваний.

Но семя смотрело не на кольца.

Оно смотрело на голос.

Объект был крошечным. По сравнению с лунами планеты – песчинка. По сравнению с кольцами – атом. Но он пел. Регулярными импульсами, снова и снова, словно сердцебиение чего-то живого.

Семя не знало понятия «жизнь». Для него существовала только масса – организованная и неорганизованная, активная и пассивная. Этот объект был организованным и активным. Этого достаточно.

Второй императив проснулся.

Создать узел.

Семя начало разгоняться.

Чем ближе оно подходило, тем больше деталей проступало в гравитационном ландшафте.

Объект не был монолитным. Он состоял из множества частей – массивного центрального ядра и нескольких отростков, разбегающихся в стороны. Некоторые части вращались, создавая едва уловимую центробежную компоненту в общем гравитационном поле. Другие оставались неподвижными.

И повсюду – пульсация. Ритмичная, настойчивая, сложная.

Семя анализировало сигнал. Не осознанно – оно не обладало тем, что люди назвали бы сознанием. Но паттерны внутри его кристаллической структуры реагировали на паттерны снаружи, сравнивали, классифицировали.

Вывод: источник пульсации – не сам объект. Что-то внутри него. Несколько чего-то. Маленькие, горячие, излучающие энергию узлы.

Реакторы, могли бы сказать люди. Термоядерные реакторы, питающие верфь «Кронос-7».

Семя не знало слова «реактор». Для него они были просто – голосами. Слабыми, примитивными голосами, но голосами.

И голоса значили: здесь есть что-то достойное внимания.

Решение пришло без колебаний.

Точнее, решения как такового не было. Семя не выбирало – оно следовало императивам. Масса найдена. Узел должен быть создан. Третий шаг неизбежен.

Расширить Плетение.

Семя перестроило внутреннюю структуру. Оболочка, защищавшая его двести лет, начала истончаться, высвобождая энергию для последнего манёвра. Кристаллическая решётка активировалась, разворачивая свёрнутые нити – километры сверхплотной материи, упакованные в объём кулака.

Скоро.

Объект впереди рос. Семя теперь различало отдельные сегменты: длинный центральный цилиндр, шесть радиальных ответвлений, россыпь мелких конструкций вокруг. Голоса реакторов становились громче с каждой секундой.

А ещё было что-то странное.

Шум. Не гравитационный – какой-то другой. Семя смутно ощущало его на периферии восприятия, как человек ощущает запах, когда пытается сосредоточиться на звуке. Беспорядочные колебания, не несущие информации. Хаос.

Если бы семя могло озадачиться, оно бы озадачилось.

Но времени на раздумья не осталось. Траектория была зафиксирована. Скорость – достаточна. Цель – определена.

Последний импульс.

В последние секунды перед столкновением семя переживало нечто, не имевшее названия ни в одном человеческом языке.

Это была не радость – радость требует ожидания награды. Не удовлетворение – удовлетворение требует осознания достижения. Это было… завершение. Закрытие цикла. Последняя нота в мелодии, длившейся двести лет.

Объект заполнил всё восприятие. Голоса реакторов оглушали – относительно, конечно, по меркам нейтронных звёзд они оставались шёпотом, но для пустоты межзвёздного пространства это был крик.

Семя не заметило людей.

Это не было случайностью. Это не было упущением. Люди просто не существовали в той системе координат, которую использовало семя. Их тела – семьдесят килограммов углерода, воды, кальция – были слишком лёгкими, чтобы создавать заметное гравитационное возмущение. Их движения – слишком медленными, чтобы генерировать детектируемые волны. Их жизни – слишком короткими, чтобы оставить след в пространстве-времени.

Двенадцать тысяч человек населяли верфь. Двенадцать тысяч судеб, двенадцать тысяч историй, надежд, страхов, любовей и ненавистей. Семья, оставшаяся на Земле. Дети, родившиеся в невесомости. Пара, целующаяся в обзорной рубке под светом колец Сатурна.

Семя не видело ничего из этого.

Для него верфь была – объектом. Массой. Структурой. Подходящим местом для узла.

Люди были – ничем. Фоновым шумом. Помехами в сигнале.

Даже меньше.

Столкновение произошло в 04:17:33 по бортовому времени станции.

Точнее, это было не совсем столкновение.

Семя не врезалось в обшивку секции G. Оно прошло сквозь неё.

Вырожденная материя подчиняется иным законам, чем привычная людям материя. Атомы, составляющие стальные переборки, для семени были почти пустотой – огромные промежутки между редкими точками массы. Нити, развернувшиеся из ядра, скользили между этими точками, не разрушая, не деформируя – проникая.

Для людей внутри это выглядело иначе.

Сорок семь человек находились в секции G в момент прохождения. Одни работали в лабораториях. Другие спали в каютах. Третьи пили кофе в общей зоне, обсуждая результаты вчерашних наблюдений.

Они не увидели семя. Человеческие глаза не предназначены для восприятия объектов, движущихся со скоростью сотен километров в секунду. Но они почувствовали его.

Нити прошли сквозь их тела – и тела это не пережили.

Не потому, что нити разрывали плоть. Они этого не делали. Но прохождение сверхплотной материи сквозь обычную материю создавало возмущения на субатомном уровне. Электроны срывались с орбит. Молекулярные связи рвались. Клетки разрушались изнутри, одна за другой, в волне микроскопических катастроф.

Сорок семь человек умерли, не успев понять, что умирают.

Семя не заметило и этого.

Оно остановилось.

«Остановилось» – неточное слово. Скорее, оно перестало двигаться относительно объекта, синхронизировав свою орбиту с орбитой верфи. Нити развернулись полностью, заполняя пространство секции G сетью невообразимо тонких структур.

Паттерн внутри семени начал копироваться.

Это и было его предназначением. Не разрушать – расширять. Не захватывать – создавать. Каждая нить несла в себе инструкцию, каждое соприкосновение с материей начинало процесс преобразования.

Металл стен. Пластик оборудования. Стекло иллюминаторов. Органика погибших.

Всё это было сырьём. Строительным материалом для нового узла Плетения.

Семя не спешило. Торопиться некуда – оно достигло цели. Теперь оставалось только расти.

Голоса реакторов окружали его со всех сторон, тёплые и ритмичные. Хороший знак. Энергия рядом. Материал рядом. Всё необходимое для создания узла.

И этот странный шум – помехи, хаос, бессмысленное мельтешение чего-то вокруг. Семя по-прежнему не могло понять, что это такое. Но это не имело значения.

Шум не мешал работе.

Шум был просто… фоном.

В контрольном центре верфи «Кронос-7» взвыли сирены.

Экраны заполнились красным. Датчики секции G замолчали один за другим – не перегрузились, не вышли из строя, а просто исчезли, будто их никогда не существовало. Система жизнеобеспечения фиксировала аномалию: давление в норме, атмосфера стабильна, но сорок семь биометрических сигналов прервались одновременно.

Люди кричали, бегали, пытались понять.