ЧАСТЬ I: ПРОРЫВ

Глава 1: Теория эмпатии

В залах Императорского научного общества Санкт-Петербурга в этот апрельский день 2032 года было необычно многолюдно. Конференция по нейрофизиологии привлекла не только специалистов, но и представителей смежных дисциплин, словно в воздухе витало предчувствие чего-то значительного. Высокие потолки с лепниной, массивные хрустальные люстры и старинные портреты учёных создавали удивительный контраст с ультрасовременной проекционной системой и голографическими дисплеями, установленными для докладчиков.

Александр Николаевич Воронин стоял у окна, наблюдая за проезжающими по набережной Невы автомобилями. Его худощавая фигура, преждевременно поседевшие виски и напряжённый взгляд серых глаз выдавали в нём человека, всецело поглощённого своими мыслями, оторванного от суеты внешнего мира. Он был одет в строгий тёмно-синий костюм, который, казалось, слишком свободно сидел на его худощавой фигуре, подчёркивая некоторую небрежность учёного к своему внешнему виду.

– Александр Николаевич, через пять минут ваш доклад.

Голос ассистента вывел его из задумчивости. Воронин кивнул, не оборачиваясь. В стекле отразилось его острое, угловатое лицо с выступающими скулами. Он был готов – и одновременно не готов. Десять лет исследований, бессонных ночей, споров с коллегами и самим собой привели к этому моменту. Сегодня он представит научному сообществу свою теорию технологически опосредованной эмпатии. Теорию, которая, как он верил, могла изменить саму природу человеческих отношений.

– Николаич, не волнуйся так, – раздался за спиной знакомый голос с лёгкой хрипотцой. – У тебя всё получится.

Воронин обернулся. Валентин Игоревич Крылов – его давний коллега, психолог с военной выправкой и мёртвой хваткой исследователя, смотрел на него с доброжелательной уверенностью. Его плотная фигура, широкие плечи и властный взгляд контрастировали с худощавостью и сдержанностью Воронина. В отличие от большинства учёных, Крылов предпочитал дорогие костюмы и тщательно следил за своей внешностью.

– Я не волнуюсь, Валентин, – ответил Воронин. – Просто представляю реакцию аудитории. Многие сочтут идею фантастической.

– Пусть сочтут. А потом мы её докажем, – Крылов по-дружески похлопал его по плечу. – Нобелевка тебе обеспечена.

Воронин поморщился. Его интересовали не премии, а сама возможность преодолеть фундаментальную разобщённость человеческого опыта. Он хотел создать мост между сознаниями, позволяющий людям буквально ощущать чувства друг друга. Эмпатия в её чистом, непосредственном виде – вот что занимало его ум.

– Доктор Воронин, мы готовы начать, – снова раздался голос ассистента.

Зал постепенно заполнялся. В первом ряду Воронин заметил своего научного руководителя, профессора Михаила Давидовича Лейбина, 67-летнего физиолога с мировым именем. Несмотря на возраст, профессор сохранял ясность ума и научную проницательность. Его морщинистое лицо с густой седой бородой выражало привычный скептицизм, но глаза смотрели тепло и ободряюще. Он кивнул Воронину, словно говоря: «Я здесь, я с тобой».

Воронин глубоко вздохнул и направился к трибуне. Зал затих. Более трёхсот пар глаз сосредоточились на нём. Он включил презентацию, и над трибуной возникла объёмная голограмма человеческого мозга с выделенными височными долями.

– Уважаемые коллеги, – начал он ровным, размеренным голосом. – Сегодня я хотел бы представить вам теорию, которая, возможно, изменит наше понимание человеческого сознания и взаимодействия. Я назвал её «теорией технологически опосредованной эмпатии».

Он сделал паузу, окидывая взглядом аудиторию. Некоторые лица выражали заинтересованность, другие – скептицизм, третьи – просто вежливое внимание.

– На протяжении всей истории люди стремились преодолеть барьеры, разделяющие их сознания. Язык, искусство, литература – всё это попытки передать наш внутренний опыт другим. Но все эти формы коммуникации несовершенны. Мы никогда не можем быть уверены, что действительно понимаем друг друга, что слова «боль», «радость» или «любовь» означают для другого человека то же самое, что для нас.

Голограмма изменилась, демонстрируя синаптические связи и нейронные сети.

– Но что, если мы могли бы преодолеть этот барьер? Что, если бы существовал способ непосредственно передавать эмоциональные состояния от одного человека к другому, минуя несовершенный язык символов?

Воронин заметил, как несколько участников конференции переглянулись. Он продолжал, методично излагая свою теорию: височные доли мозга, отвечающие за эмоциональную обработку информации, могут быть синхронизированы между двумя людьми с помощью специально настроенных электромагнитных полей. Не передача мыслей или воспоминаний – только эмоций, только непосредственного переживания.

Пока он говорил, перед его внутренним взором всплыло воспоминание, послужившее толчком к его исследованиям. Ему было восемь лет, когда умерла его мать. Он стоял у гроба, не понимая, что происходит, а рядом стоял отец – высокий, прямой, с каменным лицом. Ни одной слезы, ни одного проявления горя. «Мужчины не плачут, Саша», – только и сказал он тогда. И маленький Саша не заплакал, хотя внутри него всё разрывалось от боли и непонимания.

Потом были годы молчаливого сосуществования с отцом, инженером-конструктором, который, казалось, был неспособен выразить любые эмоции кроме раздражения или усталой сдержанности. Они жили в одной квартире, но между ними пролегала пропасть непонимания, которую ни один из них не знал, как преодолеть.

– Наши предварительные эксперименты на животных показали возможность синхронизации эмоциональных реакций между двумя особями, – продолжал Воронин, вернувшись к настоящему. – Крысы, подключённые к прототипу устройства, демонстрировали удивительную способность передавать друг другу страх, возбуждение и другие базовые эмоциональные состояния.

Он показал видеозапись эксперимента: две крысы в разных клетках, соединённые электродами. Когда одну из них пугали резким звуком, вторая, не слышавшая звука, начинала проявлять признаки страха одновременно с первой.

– Но наиболее многообещающие результаты мы получили при работе с приматами, – продолжал Воронин. – Шимпанзе демонстрировали не только передачу эмоций, но и своего рода эмоциональное обучение – они учились модифицировать свои реакции в ответ на опыт партнёра.

Аудитория заметно оживилась. Воронин перешёл к самой спорной части своей презентации – возможности применения технологии для людей.

– Теоретически, – подчеркнул он, – мы можем создать устройство, которое позволит двум людям непосредственно ощущать эмоциональное состояние друг друга. Не читать мысли, не передавать воспоминания – только эмоции, только то, что мы чувствуем. Представьте: мать действительно понимает боль своего ребёнка. Супруги разделяют радость друг друга без слов. Терапевт буквально ощущает депрессию пациента.

Он обвёл взглядом аудиторию. Многие слушали с возрастающим интересом, некоторые качали головами, а профессор Лейбин задумчиво поглаживал бороду.

– Это не фантастика, коллеги. Это логическое продолжение нашего понимания нейрофизиологии эмоций. Я предлагаю назвать это устройство «Машиной эмпатии».

После этих слов в зале наступила тишина, а затем разразилась буря вопросов. Воронин отвечал спокойно и методично, опираясь на накопленные данные и теоретические выкладки. Он заметил, как Крылов с явным удовлетворением наблюдает за реакцией аудитории.

Когда официальная часть завершилась, к Воронину подошёл профессор Лейбин. Его глаза смотрели проницательно и немного тревожно.

– Интересная теория, Александр, – сказал он, пожимая руку своему бывшему студенту. – Но я должен спросить: ты уверен, что мы готовы к такой технологии? Ты задумывался о возможных последствиях?

Воронин ожидал этого вопроса.

– Михаил Давидович, любая технология может быть использована во благо или во вред. Представьте, как эта разработка поможет в психиатрии, в лечении посттравматических расстройств, в семейной терапии.

– Или представь, Миша, – вмешался подошедший Крылов, – как она поможет в допросах преступников, в обучении, в дипломатии! – он широко улыбнулся, обнажая ровные белые зубы. – Это же революция в человеческой коммуникации.

Лейбин нахмурился, глядя на Крылова.

– Валентин Игоревич, именно таких применений я и опасаюсь. Эмоции – самая интимная, самая уязвимая часть человеческого опыта. Превратить их в инструмент, в товар, в оружие… – он покачал головой. – Александр, ты ведь понимаешь, о чём я говорю? Мы должны быть чрезвычайно осторожны.

Воронин кивнул, но в глазах его горел энтузиазм исследователя, стоящего на пороге великого открытия.

– Я понимаю ваши опасения, профессор. Но разве не в этом смысл науки – раздвигать границы возможного? Мы будем осторожны, обещаю. Никаких экспериментов на людях без тщательной подготовки и этической экспертизы.

Лейбин вздохнул и положил руку на плечо Воронина.

– Я знаю тебя, Саша. Ты человек чистых намерений. Но помни: не все разделяют твои идеалы, – он бросил короткий взгляд на Крылова. – Будь бдителен.

После ухода профессора Крылов наклонился к Воронину.

– Не обращай внимания на старика. Он принадлежит прошлому веку. Мы с тобой делаем будущее.

Воронин промолчал, погружённый в свои мысли. Он снова вспомнил отца, его неспособность выразить эмоции, их взаимное непонимание. Отец умер пять лет назад от инфаркта, так и оставшись для Александра загадкой. Возможно, думал он, если бы у них была «Машина эмпатии», всё было бы иначе.

После конференции, уже поздно вечером, Воронин шёл по ночному Санкт-Петербургу. Город был прекрасен – подсвеченные исторические здания, отражающиеся в тёмных водах Невы, редкие прохожие, спешащие по своим делам. Но Воронин едва замечал эту красоту. Его ум был занят расчётами, схемами, возможностями.

Он остановился на мосту, глядя на воду. Что будет, если его теория воплотится в жизнь? Если люди действительно смогут ощущать чувства друг друга? Изменит ли это человечество к лучшему? Сделает ли нас более сострадательными, понимающими, едиными?

Или профессор Лейбин прав, и мы не готовы к такой технологии? Может ли она быть использована для манипуляций, контроля, новых форм психологического насилия?

Ветер с Невы взъерошил его волосы. Воронин поднял воротник пальто, защищаясь от холода. Он был учёным, не пророком. Его дело – исследовать возможное, а не предсказывать будущее. Он сделает всё, чтобы его изобретение служило благу человечества. А что будет дальше – покажет время.