Julie C. Dao

Now Comes The Mist

© 2024 by Julie C. Dao

© Н. С. Сечкина, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Тамар Ридзински, которая помогла явить эту книгу из тумана на свет

Тогда лишь при лунном свете,

Меня жди при лунном свете,

Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад.

Альфред Нойес. Разбойник (Перевод А. Лукьянова)

Глава первая

«Интересно, хоть одна из этих женщин представляла свою смерть?» Эта мысль приходит мне в голову на скамье старого церковного кладбища. Мои юбки аккуратно подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены на коленях. Для любого, кто разглядит мой силуэт сквозь пелену снегопада, я – истинная леди, а на меня смотрят даже глубоко скорбящие. Но в собственном сознании, скрытая от чужих взоров, я мертва и распластана под толщей земли, мои руки и ноги раскинуты в стороны, волосы спутаны, рот забит мерзлыми комьями. Земля заглатывает меня целиком, смакует вкус моего последнего теплого вздоха.

Это куда романтичнее, чем лежать в гробу в нашем фамильном склепе, хотя, вероятнее всего, меня ждет именно такая участь. В гробу, однако, мои юбки будут подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены, а в чем смысл умирать так же, как жил? Если мне суждено отойти в объятья Смерти, я намерена сделать это в манере, какую в моем окружении едва ли сочтут достойной.

Ко мне приближаются две дамы в черных бумазейных платьях. Идут под руку, на обеих плотные креповые вуали, но ткань откинута и не закрывает лиц. Помню, мама́ жаловалась на жесткую материю, царапающую кожу, однако мирилась с неудобством и на людях носила вуаль, как полагается вдовам, так что смелость этих дам мне отрадна. Проходя мимо, обе приветствуют меня кивком, и я вижу, что они немногим старше Мины или меня самой. Пожалуй, даже напоминают нас пятью-шестью годами ранее. Одна – пухленькая, изящная, с шелковистыми светлыми волосами – похожа на Мину, другая – невысокая, худощавая и темноволосая, совсем как я. Они движутся с безупречной синхронностью, шаг за шагом, и доверительно склоняются друг к дружке, как сестры. Или как влюбленные.

Они останавливаются у могилы неподалеку, и светловолосая кладет на надгробие букет белых лилий. Лепестки тонут в снегу, где им суждена медленная гибель, а дамы, кивнув мне на прощание, удаляются. Я представляю, как они выходят за ворота, садятся в экипаж и едут назад к дому, который встречает их ярким, точно радостный взгляд, светом окон. Они снимут колючие вуали и присядут отдохнуть за чашечкой душистого чая, уже и не вспоминая о заснеженной могиле и обо мне, сидящей на скамейке.

С других женщин смерть слетает легко и быстро, на мне же задерживается, как аромат духов, впитывается в кожу, так что в конце концов каждый вдох служит мне напоминанием о неизбежности могилы. Освободиться из этих тисков я не могу, и когда, трепеща, встаю со скамейки, не уверена, хочу ли освобождения.

В своих черных шелковых юбках я пробираюсь сквозь места упокоения мертвых. Слышат ли они хруст снега под моими каблучками, завидуют ли мне? Я бы завидовала. Я бы возненавидела девчонку, что в сумерках крадется через мою могилу, словно призрак, ту, чья кожа на фоне черных как смоль волос кажется белее зимы, а глаза горят жизнью здесь, где жизнь неуместна. Я стараюсь ступать мягче, дабы сверх меры не раздражать обделенных.

В дальнем конце кладбища напротив кованых ворот стоят семь фамильных склепов из потрескавшегося гранита. Отделенные друг от друга плакучими тисовыми деревьями, они высятся над надгробиями, точно правители, обозревающие толпу черни. «Гладстоны» – высечено на первом склепе, «Тейлоры» – на втором. Я миную Кингов, Прайсов и Браунингов, и далее, следом за Шоу, вижу цель своего визита: седьмой склеп, украшенный каменными розами. По бокам от двери висят металлические фонари. Они не зажжены, однако фамилия «Вестенра», выведенная сверху, светится, будто бы озаренная пламенем.

Я толкаю тяжелую дверь и вхожу. Внутри не может быть светло, не в этом сумраке февральского вечера, – однако я вижу все так же ясно, как если бы держала в руке факел: затянутый паутиной пол, останки засохших цветов и холодные гранитные стены с вырезанными на них именами всех Вестенра, которые спят в этой гробнице вечным сном. Каменные ступени ведут вниз, в крипту, где вместе с женами и детьми погребены многочисленные Джоны, Генри и Джорджи, мне неизвестные. Здесь же, в основной части усыпальницы, покоятся те, кого я знала. Словно во сне, я приближаюсь к каменным саркофагам, и мои ноздри заполняет густой сладковатый запах разложения. Саркофаги смотрятся величественно, соответствуя высокому положению тех, кто их занимает.

Первая надпись гласит: «Лорд Александр, 6-й виконт Вестенра, и его супруга Ванесса». Мой прадед никогда не хотел ни титула, ни поместья. Все, чего он желал в жизни, – это моя прабабка, и, чтобы ее не потерять, он по настоянию родителей был вынужден вернуться в Англию. Конец юношеским эскападам по всему свету, конец урокам военного дела, кровопролития и власти, которым он учился у сумасбродного французского дяди, высокопоставленного чиновника при дворе императора Вьетнама. «Возвращайся на родину, – по семейной легенде, велели ему родители. – Мы примем твою невесту, если ты вернешься домой и возьмешь на себя положенные обязанности». Он согласился.

Прадеда в живых я не застала, а прабабушка скончалась, когда мне было три. Ее, совсем девчонку, муж-англичанин выкрал с вьетнамского императорского двора, и до конца своих дней она оставалась такой же изящной и миниатюрной. Помню, как она угощала меня имбирными леденцами и смеялась своим переливчатым смехом, пытаясь овладеть произношением наших жестких согласных. Когда она слегла, я целый месяц не понимала, что происходит. «Почему мы должны попрощаться?» – спросила я, глядя на прабабушку: бледная и безмолвная, она лежала на подушке и, казалось, спала. «Потому что ее путь лежит на старое церковное кладбище», – объяснила мама. «Но она же вернется, правда?» – «Нет, милая. Уже не вернется».

Я все равно не понимала. День за днем я ждала у окна в надежде увидеть, как к воротам с грохотом подъедет прабабушкин экипаж. Не могу сказать, когда я узнала, что такое смерть, помню лишь, что с годами меня начали преследовать сны, в которых я бродила в тумане, ища мама, выкликая отца, в ужасе от того, что один за другим они уйдут и я останусь одна.

Я склоняюсь над второй могильной плитой с надписью «Достопочтенный Филип Дж. Вестенра и его супруга Люси». Провожу пальцами по высеченному имени, какое ношу и сама. Оно досталось мне от бабушки вместе с улыбкой, благодаря которой полвека назад она покорила светский Лондон. Ребенком я льнула к ней, боясь лишиться и ее. «Все мы когда-нибудь уйдем, – говорила она, крепко меня обнимая. – Жизнь не может длиться вечно». – «А должна! – с жаром возражала я. – Я сделаю так, что она будет вечной».

Тот факт, что бабушка покоится здесь, рядом с дедом, служит доказательством моего провала. Я прижимаюсь щекой к ледяному саркофагу и вспоминаю обо всем прочитанном мною в отцовской библиотеке после бабушкиной кончины. Тома, посвященные загробной жизни, едва понятные медицинские трактаты со сложными рисунками человеческого тела в посмертии. Перечитав все это, я принялась изучать классический фольклор: истории о призраках, суеверия, сопутствующие похоронным ритуалам в разных уголках мира, рассказы о людях, погребенных заживо и замурованных в темных катакомбах.

С тех пор все мои сны были о смерти. Я тонула в море. Скребла изнутри крышку гроба, покуда не срывала ногти. Падала с высокой башни в речку перед замком. «Это защитный механизм, – растолковывал доктор моим встревоженным родителям. – Люси учится справляться с горем. Она это перерастет, вот увидите». Но я так и не переросла.

Ибо вот она я, в фамильном склепе, одна, в окружении мертвых. Лицо мое по-прежнему в нескольких дюймах от скелетов моих деда и бабки, а взгляд обращен на саркофаг отца. «Филип Вестенра, мл.» высечено на плите, рядом оставлено место, чтобы однажды добавить сюда же имя мама. Я поднимаю глаза выше надписи. Я вижу руку. Она свисает с края саркофага, пальцы – длинные, белые, безвольные. Запястье медленно поворачивается, пока ладонь не встает вертикально. Указательный палец призывно сгибается. Иди ко мне.

Я поднимаюсь, и вместе со мной поднимается пыль. Я шагаю к саркофагу. Крышки нет, поэтому я ясно вижу отца: черные как смоль волосы, высокие скулы, бледная, с капелькой золота, кожа – все это досталось по наследству и мне. Его глаза открыты, и, когда я подхожу ближе, он глядит на меня.

– Люси, – удовлетворенно произносит он, – я знал, что ты придешь.

В моем сердце всколыхивается тоска.

– Папа́, – отзываюсь я, беря его за руку. Его ладонь крупная, теплая и крепкая, и мои пальцы в ней утопают. – Ах, папа, как же я по тебе соскучилась!

– А я – по тебе, дитя мое. – Он садится в гробу, от широких плеч и массивного туловища во все стороны летит пыль. В уголках больших синих глаз разбегаются морщинки. – Отчего ты не пришла раньше? Я ждал.

Я опускаюсь на колени подле саркофага.

– Ждал?

– Твое место здесь. Какие чудные беседы мы станем вести, ты и я. Нам столько всего нужно обсудить, и времени у нас в избытке. – Отец с любовью меня рассматривает. – С каждым разом ты все хорошеешь. У тебя глаза моей бабушки Ванессы. Тот же цвет и разрез. Кажется, будто я вижу ее.

Его голос пронизан печалью. Он был близок со своей бабушкой и многому у нее научился: уважению к старшим, пристрастию к специям ее родных краев и даже ее языку, хоть говорил он на нем исключительно в безопасных стенах собственного дома и никогда – в курительных комнатах или гостиных изысканного английского общества. Всему тому же он в свою очередь научил и меня.

– Милый мой папа́, – говорю я и целую его пальцы.

Когда он тут, со мной, в склепе светло и тепло. Я представляю, будто мы с отцом сидим рядышком, бок о бок. Я спокойна, счастлива и любима; мучительные сны, полные теней, отступили. Худшее пришло и ушло: Смерть воззвала ко мне, и я ответила, а жизнь во внешнем мире продолжится своим чередом.

Во внешнем мире…

Солнечный свет проникает сквозь высокие окна. Я вижу, как в одиночестве нашего большого дома плачет мама. Вижу Мину в свадебном платье, ее лицо под вуалью печально. Вижу всех мужчин, которых когда-либо знала, всех тех, с кем танцевала, кто мог бы взять меня в жены и открыть мне ту сторону жизни, о какой не может толком рассказать ни одна женщина, но какую страстно тянется познать мое истосковавшееся тело девственницы.

– В чем дело, Люси? Что случилось? – беспокоится отец.

За спиной я слышу скрежет отодвигаемой крышки: это пробуждаются дедушка с бабушкой. Как и отец, они садятся в своем каменном гробу, но выглядят совершенно иначе. От обоих остались лишь клочья плоти на костях, рты раззявлены в застывших улыбках. По склепу распространяется запах гниения. Из бабушкиной ноздри выползает жирный розовый червяк.

– Что стряслось, Люси?

– Люси, останься с нами навеки!

Я в ужасе оборачиваюсь и вижу, что моего отца облепили огромные черные жуки. Они вскрывают его кожу острыми как бритва клешнями, рвут плоть, словно бумагу, отдирают куски окровавленных жил и трепещущих мышц. Его рука, сомкнутая вокруг моих пальцев, – словно костяная клетка, матово-белая и холодная.

– Люси, твое место здесь, – с любовью произносит отец, в то время как жучиные клешни вонзаются в студенистую влажную мякоть его правого глаза.

Я кричу, но изо всех оставшихся сил продолжаю цепляться за его руку. Какая-то сила пытается нас разделить. Над моим ухом слышится голос:

– Люси. Люси! Проснись!

Я стою на коленях в снегу. Вокруг меня брызги крови, похожие на капли краски на белой стене, в крови и мои пальцы. Я царапала ногтями дверь фамильного склепа.

– Ох, Люси, зачем, ну зачем ты это делаешь? – стонет мама́. У нее вид женщины, в спешке вскочившей с постели. Коса растрепалась, из-под тяжелого шерстяного капота виднеется подол ночной сорочки. Как всегда, она захватила капот и для меня и торопливо накидывает его мне на плечи.

Только теперь я понимаю, как сильно замерзла. На мне лишь ночная сорочка, белый батист до того тонкий, что в луче фонаря, который держит моя камеристка Гарриет, просвечивает насквозь. Гарриет ставит пару туфель в снег к моим босым ногам, которые тоже кровоточат – должно быть, я поранилась по дороге от дома до церковного кладбища, – и так окоченели, что камеристке приходится помочь мне всунуть их в обувь.

– Который час? – спрашиваю я, стуча зубами.