Цитаты из книги «О большой стратегии»

рассуждения Толстого о бесконечно малых величинах. Но не потому, что Клаузевиц видит будущее: это скорее связано с тем, что и ему, и Толстому в прошлом доводилось видеть «лицо битвы»[509]. Именно поэтому они знают, что цели (которые в принципе бесконечны) никогда не могут быть средствами (которые до обидного конечны). Вот почему война – Клаузевиц говорит это прямо, Толстой подразумевает – должна отражать политику. Потому что когда политика начинает отражать войну, это говорит лишь о том, что какой-то из высоко забравшихся «ежей», будь то Ксеркс или Наполеон, влюбился в войну и сделал ее самоцелью. Такие способны остановиться только тогда, когда они полностью обескровлены, так что кульминационный пункт их наступления – поражение, наносимое ими самим себе.

Сегодня составление такого общего наброска стратегии называют «интегральной оценкой»[507]. Речь идет об отображении (и никогда не о простом перечислении) элементов, которые, существуя каждый в своих особых обстоятельствах, могут с наибольшей вероятностью определить результат. Когда оценка выполняется правильно, она должна включать «известные факторы»: географию, топографию, климат, ваши собственные возможности и ваши цели; «вероятные факторы»: цели противников, надежность союзников, культурные ограничения, способность вашей страны переносить тяготы войны; и, наконец, уважительное обозначение всех «неизвестных факторов», которые прячутся в точках пересечения линий действия первых двух групп факторов.

«Никакая другая человеческая деятельность не соприкасается со случаем так всесторонне и так часто, как война», – пишет Клаузевиц. Война – это «удивительная троица», которую образуют страсти, заставляющие воюющие стороны рисковать жизнью, мастерство их полководцев и обоснованность политических целей, ради которых она ведется. Разум вполне управляет только последним из этих элементов – остальные два обитают в темных областях чувства, «где все ему [разуму] родственное и близкое окажется оторванным, далеко позади»[496]. И тогда необходима теория, которая позволит «сохранить равновесие между этими тремя тенденциями, как между тремя точками притяжения»[497].

Все беды происходят не от безусловного доверия теории в начале пути, а от слишком буквального следования ей при движении вверх, ибо это «противоречит здравому смыслу». В этом случае теория становится для «ограниченных умов и невежд предлогом, чтобы благополучно оставаться во врожденной им косности»[491]. Клаузевиц особенно откровенно презирает употребление «терминологий, технических выражений и метафор», вырванных из контекста и возведенных в ранг принципов, которые «беспорядочно… бродят» на больших высотах – эту «обозную челядь армии», которая тащится за системами. «При правильном освещении… – пишет Клаузевиц, – они чаще всего оказываются простой трухой», делая теорию «подлинным противоречием практике и… предметом насмешек со стороны лиц, которым нельзя отказать в высоких качествах на поле брани»[492].

Что же значит «не гнать теорию слишком вверх»? Это значит не ожидать от нее слишком многого, отвечает Клаузевиц. «Было бы необдуманно в обход всех случайных вмешательств выводить из них общие законы

Еще задолго до того, как Вергилий повел Данте кругами ада, он учил Октавиана основам пчеловодства, выращивания домашнего скота, севооборота и виноградарства[488]. Он словно бы говорил этим, что правителям необходимо прочно стоять ногами на земле. Так же полагал и Клаузевиц. Он объясняет, что никогда не избегал в своих трудах логических выводов, и «в тех случаях, когда связь доходила до крайне тонкой нити, автор предпочитал ее обрывать… Подобно тому как некоторые растения приносят плоды лишь при условии, что они не слишком высоко вытянули свой стебель, так и в практических искусствах листья и цветы теории не следует гнать слишком вверх, но держать их возможно ближе к их родной почве – реальному опыту»[489].

«Но на вопрос, – пишет Клаузевиц, – какого рода ум более всего соответствует военному гению, скажем, исходя из природы военной деятельности и опыта действительности: скорее критический, чем творческий, скорее широкий, чем углубляющийся в одну сторону; горячей голове мы предпочтем холодную, и последней мы вверили бы на войне благосостояние наших братьев и детей»[485]. Он не развивает эту мысль в своей книге, но это делает Толстой, сравнивающий в «Войне и мире» Наполеона и Кутузова.

Так в чем же была ошибка Ксеркса и Наполеона? Они не сумели, как сказал бы, наверное, Клаузевиц, постичь «глубоким прозорливым умом» истину, что в данном случае означало знание ландшафта, логистики и климата, понимание настроения их армий и стратегий противника. Они проглядели то, что понимали их солдаты: Греция и Россия были такими же ловушками, какой был Ла-Манш для испанской Армады. «Знание трения генералу безусловно необходимо, – заключает Клаузевиц, – чтобы, где можно, его преодолевать и не ждать точности

Подобно тому как coup d’oeil делает стратегию чем-то сродни воображению, введенное Клаузевицем понятие «трения» связывает теорию с практикой. Они «никогда не должны относиться друг к другу с пренебрежением

Но как планированием можно предупреждать неожиданности? Только «держа» противоречия, настаивает Клаузевиц: «Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности». Он развивает эту мысль в отрывке, который с таким же успехом мог выйти из-под пера Толстого: Представьте себе путешественника, которому еще до наступления ночи надо проехать 2 станции; 4–5 часов езды на почтовых по шоссе – пустяки. Вот он уже на предпоследней станции. Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких, а дальше гористая местность, неисправная дорога, наступает глубокая ночь. Он рад, что