Глава 10

Тихое пение, вернее, бормотание стелилось, будто тяжёлый туман, по мрачной зале. Грузные тела воевод мирно покоились, кто на скамьях, а кто и рухнул на каменный пол. Изредка доносились отголоски какой-то песни, да были столь пьяны мужи, что не в силах были и слова внятного молвить. Боле всех хранил рассудок Иоанн. С тоскою глядел он на соратников своих, на наречённую им братию.

– Не оставьте меня, – едва слышно произнёс владыка, его губы едва шевелились.

За окном давно стемнело. Ночь, укрывшая Слободу, прибирала свой покров, чтобы незаметно скрыться в преддверии ранних сумерек. Усталый взгляд царя вновь прошёлся по зале. Вся братия была сражена крепким вином и особым кушаньем.

– Не оставьте меня, – тихо повторил Иоанн, поднимаясь со своего трона.

Выпрямившись во весь рост свой, государь будто бы на плечах ощутил тяжесть своего бремени. Всё его тело в мгновение обратилось непосильной ношей. Царь упёрся руками о стол, дабы не повалиться с ног. Тяжёлое дыхание сопутствовало бешеному биению сердца. Иоанн схватился за грудь, не в силах унять огонь, грызущий его изнутри. Отчаянный крик сорвался с его губ, и царь в бешенстве ударил себя в грудь несколько раз, прежде чем изнуряющая боль стала отступать.

Звон. Жуткий звон наполнял голову, сжимая виски, будто тугим венцом. Коридоры, двери и лестницы плыли перед глазами Иоанна, когда он спешно вырвался во двор. Свежий воздух даровал ему вольное дыхание. Все невзгоды медленно отступали, не лишая себя бесовского удовольствия помучить изнурённое тело владыки напоследок. Наконец холодный ветер, уже лишённый лютой зимней стужи, отрезвляюще пробил всего Иоанна. К мыслям возвращалась былая ясность. Стоило рассудку остыть, принять долгожданный покой и умиротворение, Иоанн отчётливо услышал, как его кто-то окликнул.

– Отче?.. – не веря собственному слуху, обернулся царь, но прежде чем он успел разглядеть хоть что-то, помимо мрачной тени, он пробудился ото сна.

Тяжёлое дыхание вырывалось из его груди, холодный пот заливал разгорячённый лоб. Иоанн сел в кровати, проводя по лицу рукой. Он бросил короткий взгляд на постель, проверяя, не покоится ли подле него супруга. Кровать была смята, но царицы Марии не было в спальне. Она имела обыкновение покидать супруга, если его судороги и ночные тревоги нарушали её собственный покой. Иоанн провёл рукой по простыням. Они уже остыли, и царь вздохнул с тяжёлым сожалением. Подле него не было ни души, кто бы заверил, что Иоанн пробудился ото сна.

«Пусть так… – с тяжёлым вздохом царь вновь лёг на спину, раскинув обессилевшие руки. – Ежели я всё ещё сплю, пущай так…» – думал Иоанн, смыкая тяжёлые веки.

* * *

Стало много теплее. День ото дня прибавлялся. Солнце всходило и долго любовалось землёю, даруя свой мягкий, нежный свет. И всё же снега не спешили сходить – кучковались тут и там, медленно тая и питая мелкие холодные ручейки под собою.

Неспешно во двор спустились двое опричников, знаменитые отец и сын Басмановы. Старший кутался всё в зимнее одеяние. Басман-отец всё ещё отходил от болезни, мало-помалу возвращая былую силу да стойкость. Оба опричника освобождены были от службы, оттого-то праздно и прогуливались по двору. Алексей опустился на скамью. Глянув наверх, старый воевода убедился, что нет над ним нависших ледяных когтей, и с облегчением выдохнул, откинувшись назад. Фёдор занял место подле отца.

– Не скоро эти колдуны треклятые переведутся, – хмуро вздохнул Алексей, выслушав сына своего. – А помимо того, что нового?

Фёдор посмотрел себе под ноги да пожал плечами.

– Да так и ничего, – ответил Фёдор просто и беспечно.

* * *

Малюта тяжёлыми шагами ступал по коридору, сея за собою гулкое эхо. Непримиримый настрой его чуялся издалека, оттого-то и рынды отворили перед ним двери заранее. Опричник вошёл в светлую залу, в центре которой накрыт был стол. Малюта застал царскую чету за утренней трапезой.

Иоанн, едва завидев Григория, тяжело вздохнул, выпил чашу с вином до дна и лишь после того дал знак опричнику приблизиться к нему. Малюта отдал низкий поклон и направился к государю. Хоть царица Мария и не старалась уловить ни слова, опричник, уж по обыкновению своему, понизил голос до тайного шёпота.

– Всё то подтвердилось, об чём толковали, – произнёс Малюта.

Иоанн тяжело вздохнул, потерев переносицу и опустив взгляд. Кулаки владыки невольно сжались.

– И кто же супротив приказа моего решил шашкою своей размахивать? – спросил царь.

– Не смею клеветать, не ведаю, светлый, мудрый государь, – кротко ответил Григорий.

– Так разведай! – сорвался царь, грубо толкнув слугу прочь.

Усилия одной руки хватило, чтобы оттолкнуть здоровую фигуру опричника.

Царица резко поднялась со своего места, с опаской оглянувшись на супруга и Малюту. Обычный взгляд Марии, исполненный жестокой насмешки, менялся настороженностью, когда царь начинал терять над собою волю. Иоанн взглянул на жену и, не молвив ни слова, продолжил трапезу.

Мария медленно опустилась на своё место, пока опричник спешил к выходу. Лишь когда тяжёлая дверь за ним затворилась, Малюта плюнул себе под ноги.

Царская чета осталась за столом, но, видно, мысли Иоанна были далеки. Супруги редко имели разговоры, в которых изливали тревоги своих сердец, и это утро не было исключением. Царица продолжила разделывать утку, поданную на золотом блюде. Иоанн же не мог боле проглотить ни куска, но осушил по меньшей мере ещё три чаши с вином и, верно, выпил бы ещё, да серебряный кувшин опустел.

Едва крестьянин, прислуживающий за столом, метнулся за новой порцией пития, царь остановил его жестом. Оставшиеся минуты трапезы Иоанн глядел в стену, сложив руки перед собою замком, подпирая ими голову. Наконец, будто бы получив какой-то незримый знак, царь поднялся из-за стола и безмолвно направился прочь из залы.

Проходя по коридорам, он не обращал никакого внимания на множество поклонов и приветствий. То были как крестьяне, так и верные воеводы. Ни князья, ни даже опричная братия в то утро не были удостоены и взгляда.

– Великий государь! Мудрейший владыка! – приветствовали его отдалённые голоса, ибо разумом Иоанн был далёк ото всех, кого бы ни встретил.

Проносясь мёртвой тенью, Иоанн едва замедлил шаг, а затем и вовсе замер, точно бы он наверняка знал, кто именно появится за следующим поворотом извилистых коридоров. Фёдор, видно, был много больше удивлён, завидев государя. Он тотчас же низко поклонился и поднял ясный взгляд на царя.

– Светлый государь, – кротко произнёс юноша.

Его голос звучал чуть ниже, чем обычно. Быть может, не будь государь столь внимателен, и не заметил бы той перемены. Волосы и густые чёрные ресницы блестели от капель воды, что мелкими бисерными каплями спадали на шёлковую рубаху. Видно было, что Фёдор только что побрился – на его щеках слабо пылал нежный румянец. Иоанну хватило бы и меньше времени, чтобы приметить все особенности на лице молодого опричника.

– Не режешься больше? – спросил царь.

Фёдор слегка удивился, вскинув соболиные брови, опустил взгляд и невольно провёл рукою по обритой щеке:

– Насколько я могу судить, нет, светлый государь.

– Как Басман? – спросил Иоанн.

– Много лучше, благодарю, – кивнул Фёдор.

– Слава Господу нашему, – произнёс царь, окрестив себя крестным знамением, а за ним и Фёдор. – Ступай.

Басманов вновь поклонился и поспешил вниз, во двор, ибо условились они со Штаденом.

* * *

Близ Слободы раскинулся пустырь. Совсем скоро сойдёт снег, и лавочники разложат свой товар, будут кричать да зазывать честной народ. Нынче же здесь собрались грозные опричники. Уже прослыли они кромешниками, учинив немалую расправу за суровую зиму, оттого и сторонились их на улицах. Стоило лишь заслышать вдалеке чёртов клич «Гойда! Гойда!», как горожане пускались наутёк, бросив всякое дело. Об одном и были молитвы, чтобы чёрные всадники промчались мимо, чтобы эта страшная кара миновала родной дом.

В то утро все те мрачные слухи были лишь на руку самим опричникам. Они громко смеялись на пустыре, заваленном подтаявшим снегом. Боле всех занимал Андрей Штаден, а вернее, роскошный конь его, купленный у приходящих купцов. Иные же из братии ездили на скакунах из царского конюшего приказа. То были сильные и здоровые жеребцы, но, право, всяко было любопытно поглядеть и на скакуна немца.

Боле всех, как многие и прикидывали в своём уме, вниманием преисполнился юный Басманов. Так и кружился опричник вокруг жеребца, разглядывая его да гладя крутую шею.

– Вот, право, зависть меня берёт, Генрих, – произнёс Фёдор, обращаясь к другу на его, нерусском, наречии. – Небось доволен, как свинья.

– Не делай вид, что нет у меня повода для того, – ответил немец, гладя коня по шее.

– Как бы не заставили тебя расстаться с ним. Государь наш смыслит в породе. Того глядишь, и придётся всё в дар отдать, – Фёдор обернулся на своего друга.

– Чему бывать, того не миновать, – ответил Штаден, любуясь жеребцом.

Это было животное поразительной красоты. Окрас глубокого каштанового цвета местами перебивался белыми пятнами. Густая чёлка и грива были острижены. Нрав у коня был спокойный. Он подпустил Фёдора к себе, хоть и внимательно следил большими влажными глазами за каждым движением. Штаден же прервал любование Фёдора конём и увёл животное под уздцы.

– Помнится, государь хвалился, мол, нет Феде равного в седле, – усмехнулся немец, изъясняясь уже по-русски.

Андрей запрыгнул на коня и с усладой взглянул на светлую зависть в глазах своего друга. Опричники было оживились, ибо ведали – ежели кто и мог сравниться в езде верхом с Фёдором, так это чёртов немец. Генрих имел славу лихого наездника. Он запросто управлялся с дикими лошадьми, приручая их и подчиняя своей воле.

Штаден был молод, но всё равно старше Фёдора, да то не мешало их тёплой дружбе. Нередко эти двое отрывались от основной вереницы всадников, мчались вперёд, соревнуясь в искусстве да мастерстве своём.

Сейчас опричники потирали руки да перешёптывались меж собою. Уж все пари были заключены, когда немец погнал своего жеребца вокруг пустыря. Широкие прочные копыта впивались в мягкую от талой воды землю, но ход был ровным да верным. Штаден и не думал сейчас снимать со своего пояса плеть и подгонять коня – животное, казалось, впервые вырвалось на волю и предалось бешеной скачке.

Наездник немец был в самом деле славный, ничего не сказать. То замечали и те, кто лично к Штадену относился с холодом, если не с открытой враждой. Андрей удерживался в седле, когда конь скакал лютым галопом, перепрыгивал через поваленные бог весть чем деревья, вставал на дыбы, будто бы красуясь перед братией.

Наконец Андрей начал смирять своего жеребца. Тот неохотно перешёл на рысь, всё спокойней становился его шаг. Конь непокорно встряхивал головою, верно, слишком разгорячившись. Немец знал, что не имеет особых друзей средь опричников, да, впрочем, и не искал он их дружбы. И тем не менее слышалось из-за спины одобрительное бормотание меж братии. По негласному правилу, Андрей передал уздцы жеребца Фёдору, который всё то время наблюдал за дикою скачкой с лукавой самодовольной улыбкой.

– Удачи, Тео, – усмехнулся немец, хлопнув своего друга по плечу.

Басманов же не удостоил Андрея какого-либо ответа. Заместо того он одним лихим рывком запрыгнул на коня да провёл по крутой сильной шее, бормоча что-то полушёпотом. Жеребец не сразу признал всадника, пытался высвободиться. То лишь пробудило горячий азарт в сердце и глазах Фёдора – и он крепче схватился за узду. Немалых сил стоило ему совладать с буйным нравом коня – видно, скачка вдоль пустыря разыграла в нём резвость, сокрытую прежде.

– Не по зубам ему коняшка-то! – молвил кто-то из опричников и едва ли не оказался прав.

Конь то резко вздымался на дыбы, то подавался вперёд, взбрыкивая задними ногами с такою неистовой силой, что весь круп поднимался выше уровня шеи, и всадник рисковал быть сброшенным. Смешанным криком разразилась братия, и немец с усмешкою обернулся, дабы поглядеть на лица опричников. За толпою лиц, охваченных всецело действом, Штаден заметил, как поодаль стоит одинокий всадник.

Зрение немца не подвело, и лицо его переменилось. Он высоко вскинул брови, а затем свёл их от недоумения. Глаза не могли подвести его – он явственно видел, что высокий тёмный силуэт на вороной лошади не может принадлежать никому иному, как государю Иоанну Васильевичу. Царь в самом деле находился на некотором отдалении от своей братии, и едва Штаден потянул руку наверх, чтобы снять шапку, государь мотнул головой и жестом велел не придавать его появлению никоего почёта. Немец был сметлив, понял всё без единого слова и обратил свой взор обратно на пустырь.