Цитаты из книги «Пионеры, или У истоков Сосквеганны. Хижина на холме, или Вайандоте (сборник)»

Вдруг блеснула молния, озарившая своим трепетным сиянием половину неба, и удар грома прокатился над холмами. Могикан приподнялся и протянул свою исхудалую руку к западу. Его темное лицо осветилось радостной улыбкой. Мускулы застыли в неподвижном положении, легкая судорога пробежала около губ, рука медленно упала, и тело старого воина опустилось бездыханным на скалу.

– Он уже не поет своей языческой песни! – воскликнул пастор. – Что он говорит? Сожалеет ли об утрате жизни? – Еще бы не сожалеть! – сказал Натти. – Он знает, что его конец близок, не хуже нас с вами, но видит в этом не утрату, а прибыль. И то сказать: он стар и дряхл, а из-за ваших расчисток дичь сделалась так редка, что и лучшие стрелки, чем он, терпят нужду. Теперь он думает, что переселится в такой край, где дичь не переводится, где он встретит только честных и справедливых индейцев, где он увидит свое племя. Утрата! Какая тут может быть утрата для человека, руки которого были созданы вовсе не для плетения корзин? Утрата! Если тут есть для кого утрата, то только для меня. Но когда он уйдет, и я, наверное, скоро отправлюсь вслед за ним… – Он теперь счастлив, – продолжал Бумпо, – я вижу это по его глазам, – а это с ним не было с тех самых пор, как делавары ушли на запад. Ах! Давно это было! И много черных дней мы с ним видели с тех пор. – Соколиный Глаз! – сказал могикан, поднимая глаза, в которых засветилась последняя вспышка жизни. – Соколиный Глаз, выслушай слова твоего брата. – Да, Джон, – отвечал охотник, взволнованный этим обращением, – Мы были братьями. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук? – Прощай, Соколиный Глаз! Положи лук и томагавк, и трубку, и вампум[17] могикана в его могилу, потому что, когда он встанет ночью, как воин, готовый вступить на военную тропу, ему некогда будет искать их. – Что он говорит, Натаниэль? – воскликнул пастор с видимой тревогой. – Вспоминает ли он обеты нашей религии? Когда волнение, вызванное словами умирающего и отражавшееся на каждом мускуле загорелого лица Бумпо, немного улеглось, он ответил пастору: – Нет, нет, он возлагает надежды только на свои подвиги. Он верит, как и все в его народе, что станет снова молодым и будет вечно охотиться в счастливой стране.

– Я узнал, что мою дочь видели на горе, и когда огонь показался на вершине, побежал ее искать, но встретился с ней на дороге, и она рассказала мне о мисс Темпль. Тогда я отправился на поиски, думая, нельзя ли ее спасти, но сам забрался в опасное место и сгорел бы, если бы меня не вывели собаки Натти. – Да, следуйте за собаками, и если только есть проход, они отыщут его, – сказал Натти, – у них чутье вполне заменяет человеческий рассудок.

Только человек, чувствовавший себя в лесу как дома, мог найти этот проход в густом дыму, где трудно было дышать и зрение оказывалось почти бесполезным, но опытность Натти преодолела все препятствия.

– Куда идти могикану? – угрюмо возразил индеец. – Он видел орлиные дни, но его глаза потускнели, он смотрит на долины, он смотрит на воды, он смотрит на охотничьи угодья, но не видит делаваров. Всюду его глаз встречает только белых. Не мешай могикану умереть.

где же добрая дочь недоброго отца?

– Не говорите об этом! – сказала она. – Теперь это бесполезно. Мы должны умереть, Эдвардс, мы должны умереть! Умрем же! Но нет… вам, быть может, удастся спастись. Ваша одежда не загорится так легко, как моя. Бегите! Оставьте меня. Вам удастся найти выход. Вы должны попытать счастья. Бегите! Оставьте меня… Но постойте! Вы увидите моего отца! Скажите ему, Эдвардс, все, что может облегчить его скорбь. Скажите ему, что я любила его больше всего на свете! Молодой человек выслушал эти трогательные слова, но не тронулся с места. Сдерживая свое волнение, он ответил: – И вы приказываете мне оставить вас! О, мисс Темпль, как мало вы меня знаете! – продолжал он, бросаясь к ее ногам и охватывая руками ее развевающееся платье, как будто желая заслонить ее от огня. – Отчаяние заставило меня бежать в леса; но ваше общество укротило во мне зверя. Если я забыл о своем имени и своей семье, то потому, что ваш образ заслонил их в моей памяти. Если я забыл о своих обидах, то потому, что вы научили меня прощать. Нет, нет, Елизавета, я могу умереть с вами, но не могу жить без вас!

Большая часть холма была усеяна этим горючим материалом, который после двухмесячной засухи высох до того, что вспыхивал, как порох.

– Это великий враг моего народа, – сказал он. – Не будь его – белый человек не мог бы изгнать делаваров. Дочь моя, ваши отцы научились делать ружья и порох, чтобы стереть индейцев с лица земли. Скоро в этой стране не останется ни одного краснокожего. Когда умрет Джон, – последний оставит эти холмы, а семья его давно уже умерла.

– Где же одеяла и другие товары, за которые куплено право Пожирателя Огня? – спросил он более резким тоном. – Разве они находятся в его вигваме? Разве ему сказали: брат, продай нам твою землю и возьми за нее это золото, это серебро, эти одеяла, эти ружья, или, если хочешь, этот ром? Нет, они отняли их у него, как отнимают скальп у врага. Они даже не оглянулись, чтобы посмотреть, жив ли он или умер. Справедливо ли поступают такие люди?