* * *

© Дмитрий Воденников, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Одуванчик в крови

…может такое подуматься: Воденников – это такой русский народный поэтический Босх, ну или Билибин, без разницы. Там у него всякие жабки, волчки, лисицы, петушки, овцы, бабочки, жуки, киты, кто-то кого-то ест, но в целом никому не больно.

То Гавриил Державин доброй бровью подмигнёт, то обэриуты хором закричат, подзывая на помощь.

Всё при первом знакомстве с Воденниковым кажется каким-то легкомысленным. У самых серьёзных в мире поэтов всегда так. Вечно они от музейного пафоса бегут. И прибегают в самую первобытную жуть.

Начинают осматриваться: что осталось при них. Что потеряли.

Воденников пишет:

 
А я ещё империю любил
(она б любить меня не стала),
но вот когда она пропала —
не по моей вине пропала —
я никого не полюбил.
 

Всё он врёт. Всех он полюбил.

Любимых любил. Отца любил. Собаку любил. Кого ещё надо вам?

В одном не врёт: русский поэт – куда он без империи.

Империя – его коляска, империя – его гроб, империя – его бессмертие.

Иные (глупые) хотят только в коляске кататься, а в гроб не хотят. Ну мы их отсюда гоним ко всем чертям: катитесь, говорим, прочь, ищите себе место получше.

Сами остаёмся здесь; по воскресеньям катаемся на гробах по водным гладям; в будние дни ждём ответной любви у империи. Будто звонка из чёрного телефона. Сидим, теребим мягкий шнур, томимся.

Потом вдруг понимаем (Воденников даже знает, когда понимаем – в 25 лет или в 26; у меня было позже) – никто не позвонит.

То ли империя ничего не слышит, то ли слышит так много, что на ответные звонки не разменивается. Она как бы заранее предполагает: все и так в курсе, что мы про империю думаем, что она про нас.

Тем более, если Бог есть. А раз есть – зачем тогда вообще эта суета, эти церемонии – звонить, объясняться.

Воденников говорит про себя, что он (правнук русского священника) атеист.

Он нарочно так говорит: поэт не должен оставлять себе ни одного шанса.

Атеист, а пишет так, что Бог у него повсюду, куда ни ступи.

Иные «почвенники», я заметил, неустанно твердят, что они верующие.

А пишут так, будто безбожники. Будто Бога вообще нет.

Потому что Бога мало назвать по имени.

Бога надо назвать по всем его сущим именам.

Составить слова так, чтоб из каждого смотрели не буквы, а тёк свет.

Или хотя бы мерцал.

 
Когда-то были у меня голова,
сердце, язык,
обыкновенные
(я даже не помню какого цвета) глаза.
Теперь только русский язык во мне шевелится,
он знает один, что он хочет мною сказать.
 

Речь Воденникова поначалу кажется мягкой, доброй и даже, что ли, сладкой.

Как рахат-лукум.

Так вкусно, что сил нет.

Так вкусно, что в сахаре губы, что пальцы к страницам льнут, что глаза слипаются.

Читаешь дальше.

И вдруг чувствуешь неприметно снизошедшую в самое сердце жуткую горечь.

Такую горечь, что не приведи Господь.

Потом горечь сходит, сходит, сходит – и вдруг иное: будто у родника сидишь. В роднике травинка и солнышко.

В стихах Воденникова всё на местах: Бог, империя, родничок русской речи.

Стихи у Воденникова: когда на послевкусие накатывает послевкусие.

Это самое сложное, потому что это и есть – музыка.

Вообще говоря, стихи писать труднее, чем прозу.

Прозу, пожалуй, можно даже научиться писать.

А стихи – нет. Научиться писать стихи (настоящие стихи) – это как научиться летать.

Но прекрасных поэтов сегодня – дюжину насчитаю, – а прекрасных прозаиков… Одной руки хватит. И то: пять пальцев сожмёшь, а потом опять один, другой отожмёшь – «…нет, этот не дотягивает… а этот и вовсе поломался, обратился в пустое место…»

Плюнешь: да ну их к чёрту – этих, которые в рифму не умеют говорить, – и снова про поэтов думаешь.

Про Воденникова, например. Про Воденникова в числе самых первых. Самых-самых.

Он же кажется совершенно, как это называли в детстве взрослые, неприспособленным к жизни. «Не от мира сего».

Но это всё, конечно, ерунда.

Он как раз от мира сего; и на весы долго придётся что-нибудь докладывать, чтоб уравновесить значение этой удивительной, это восхищающей меня воденниковской речи – докладывать все эти, знаете, взрослые вещи: сундуки всякие, скрепы, графики, планы – по большей части, барахло всякое.

Воденников, говорю, это такой русский народный Босх, или кто там ещё: там всякие жабки, волчки, лисицы, петушки, овцы, кто-то кого-то ест, или все вместе они едят человека (а рядом растёт «одуванчик в крови» из стихов Воденникова: это его краткий автопортрет), но, как ни странно, никому не больно.

Видимо, потому что мир един, и все они, эти звери – всего лишь слова, всего лишь слово.

Огромное слово про веру и воскрешение.

Господь воскрес – быть может, империю тоже воскресят.

И строчка, как жилка, радостно застучит у виска.

Пасха, Пасха.

Светлая, светлая.

Чистая, чистая.

Грустная, грустная.

Такие стихи у Воденникова.

Тоже мне атеист.

Захар Прилепин

Фрагменты автобиогафии

Однажды думал, что было бы, если бы я родился очень давно, когда не было ни цивилизации, в нам понятном смысле, ни музыки даже ещё не было бы, ни прозы, ни стихов не было бы, а только первобытные молитвы, заговоры, крики угрозы и возгласы ликования. Только охотники, только собиратели. Кем бы я был?

Ну какой из меня охотник? Скорей всего, я был бы травником. Доморощенным колдуном. (Ну если бы, конечно, меня допустили.) Был бы человеком, связанным с какой-нибудь лечебной тайной.

Я часто уже вспоминал в публичных разговорах глупый эпизод из детства. Мне нравилось ходить по нашей большой щёлковской даче и собирать поганки в стеклянную банку из-под импортного консервированного горошка. Туда я ещё насыпал песок, какие-то мелкие соцветия, хвою, мешал тесно-бурую бурду небольшой палкой. Потом предлагал прабабушке это всё выпить. «Так ты станешь бессмертной». Бабушка, не будь дура, это, конечно, не пила.

Но сам факт детского «колдовства» я помню.

Я просто тогда был не в курсе, что можно колдовать одним только словом. Заговаривать жизнь, отводить беду, пробалтываться – и её, наоборот, накликать. Но в любом случае, так или иначе развязывать или перевязывать узлы судьбы.

Но потом я понял, что всё это тоже чушь. Ничего ты не можешь. Есть только свет, только вопрос света. Всё, на что ты способен, это пропустить или не пропустить свет в свой текст. А он уже сам разберётся, что с тобой делать. Наказать тебя или высветлить и отпустить.

Мы существа символические, мы во всём хотим углядеть знак или смысл. (А может, и нет никакого знака и нет никакого смысла? Скорее всего, но жить в таком анти-знании я не умею.)

Когда-то мне было важным, что я родился в самый короткий день в году. После чего день начинает уже – на секунду, на две – прибывать. Почему-то усматривал в этом какое-то особое значение. Потом это стало неважным.

Я никогда не любил вспоминать о детстве (я вообще не принадлежу к людям, которые видят в детстве какую-то счастливую пору: мне детство кажется временем очень тревожным, даже больным: когда ты себе не принадлежишь и всё силишься разгадать свою основную тайну, очень, к слову сказать, простую тайну – потом ты разгадаешь её, уже после двадцати пяти, но это ничего не решит), и тем не менее в текстах я часто туда возвращаюсь: видимо, текст хочет просчитать какой-то узор, который ткётся и тянется до сих пор.

Поэтому я всегда знал, что в стихах сразу пишу своё избранное. У меня просто не было возможности отвлекаться на посторонние «ветки», записывать что-то на полях. Для этого ты должен быть слишком независимым человеком. А я человек подневольный.

…Ещё для меня важно слово «Россия». И понятие «родина».

Однажды, давным-давно, двадцать четыре года назад, у меня в одном тексте было написано:

 
И родина придёт с тобой прощаться,
цветочным запахом нахлынув на тебя.
Я столько раз не мог с земли подняться,
что, разумеется, она уже – моя.
 

Мой теперь, я думаю, бывший знакомый (просто много воды утекло – мы, мне кажется, давно в разных реках) спросил меня: «А зачем у тебя тут слово „родина“?»

Я человек, который вообще в словах не теряется, но тут я опешил и реально не знал, что сказать.

Так ничего и не сказал, что-то проблеял.

Но Россия, родина (нас вообще-то учили это слово писать с большой буквы) для меня по-прежнему очень важные понятия и не отменимые слова.

И ещё.

Вообще-то я атеист, то есть знаю, что с моим последним вздохом закончится всё и ничего больше не будет, но, когда приходят стихи (а они приходят, когда им нужно, однажды, например, ушли от меня на десять лет), я чётко и совершенно спокойно ощущаю эту вертикаль: я – и Бог. Точнее, не так: Бог и я.

И делаю, всё, что делают верующие люди: прошу, сетую, ропщу, смиряюсь, благодарю.

Один священник в какой-то передаче мне однажды сказал: «На самом деле вы только думаете, что вы атеист. Всё, что вы говорите, это слова древнего христианина».

Не знаю, не уверен, мне не по силам это.

Всё, что ты можешь делать, – это тянуть текст. Если уж он соизволил прийти к тебя. Тянуть через своё непонимание, через свою утлую, достаточно неинтересную ни тебе, ни другим человеческую сущность, через своё духовное мычание. Ну или через рыбье молчание.

 
Но в этом рыбовычитанье
воды и солнца на краю
я слышу рыбье причитанье
и рыбе слово говорю.
 

И напоследок уже, опять возвращаясь к свету.

Всегда было интересным, что же «видит» в своей голове человек, который родился изначально слепым?

В одной популярной ученой статье прочитал, что даже абсолютно слепой человек всё равно реагирует на монохромный синий свет. То есть это даже не он реагирует, а параллельная оптическому зрению светочувствительная система, которая в нашу сетчатку вмонтирована. Эта система, управляющая суточным ритмом, даёт слепому человеку очень слабые, но всё же визуальные ощущения. В общем, синий свет нельзя не заметить.

А ослепший, по несчастью, но когда-то зрячий человек «видит» те же образы, которые запомнил до темноты. Просто теперь свет и цвет приходят с помощью других органов чувств. Он слышит шелест листвы и «видит» раскачивающиеся на ветру деревья. Потом гром – и он «видит» тяжёлую тёмную наползающую тучу.

Такое ощущение, что это всё про нас. Мы тоже не можем объяснить какие-то трансцендентальные вещи, мы можем только их почувствовать.

Для этого нам и даны наши тексты и сны.

А сны наши, они ведь, как у всех.

Вот я попал под дождь, вот я чувствую его капли, и вдруг ощущенье сменилось: я лежу где-то в детстве (опять это уже ненужное детство), и что-то тёплое, бестелесное накрывает моё лицо.

Ничего, кроме света, не происходит.