На пригорке расселись просторно.

Усатый кашевар, из перворождённых вольняшек, неспешно махал щербатой поварёшкой,

отваливая подходившему добрую порцию пшёнки. Получив по быстрому горячее и пару

отрезанных во всю ковригу ржаных ломтей, счастливец делал всего лишь несколько шагов

вдоль потёртого бока полевой кухни, установленной на такой же видавшей виды дрезине.

Теперь он мог расположиться где его ущербной душе угодно. Всё равно с покрытого густой

муравой, похожего на змеиный язык невысокого скалистого мыса, дорога была только одна. В

сторону рассвета, куда уходила, блистая нитями рельс, свежеуложенная узкоколейка.

Михалыч сел на корточки у самого края берегового обрыва. С моря ленивый ветерок

редкими порывами приносил запахи соли и тины. Голубая даль с рассыпанными крошками

островами лишь мельком удостоилась взгляда. Время на обед, как обычно, выделялось строго

по графику, рассматривать приевшиеся красоты желания уже давно не было.

С чувством зажевал добрый хлебный кусок, он зачерпнул ложкой первую долю, обязательно

с горкой. Ещё хранящая память огня каша приятно обожгла язык, протекла в горло греющей

лентой. Теперь он мог поесть не спеша, радуясь найденным в пшённом ворохе добрым

кусочкам свежего мяса. На питании давно уже не экономили, так давно, что уже не упомнить. А

если попробовать?

Михалыч попал сюда сразу после войны, в начале сорок седьмого. Скорый суд быстро

лишил его крепких семейных уз, жены и пары нарождённых после военных трудов ребятишек.

Третий ещё бился под жинкиным сердцем, когда его спровадили искупать взвешенную

государством вину. Дали, казалось немного, всего десять, но без права переписки. В сущности, недолгий срок за выбитые на танцах зубы одного столичного фраера. Прицепился он к ним не

по делу – то ли он толкнул закадычного дружка, то ли дружок его. Слово за слово, начался

мордобой, дело обычное на танцплощадке в тени гиганта первых пятилеток. Дружок, Серега, упал после нескольких минут драки, приезжий вырубил его каким-то хитрым ударом на два

пальца пониже сердца. Собравшаяся поглазеть толпа неодобрительно зашумела и тогда в круг

вышел Михалыч. Как его тогда звали? Да не помнил он, да и не важно это теперь. Кровь тогда

взыграла, не по нашему так делать, неправильно! Вот и ринулся в защиту не столько уползшего

к оградке Серёги, сколько выросших с детства в его душе принципах честной уличной драки.

Без такого морального кодекса в барачном углу соцгородка пацану не прожить. Прошедшая по

душе и телу война ещё сильнее укрепила его в верности этих принципов. То, что в бою

полагалось забыть, надо было неустанно хранить в мирной жизни. Но если кто-то лез нарушать

неписанные, но от этого не мене действенные законы, то в его укрощении вполне можно

применить весь арсенал средств и приёмов, не раз спасавших гвардии рядового,

артиллерийского корректировщика. Он, как снайпер, должен попасть в плен живым и

желательно неповреждённым, что бы надольше хватило.

Что там было, как они мутузили друг друга, приглядываясь и принюхиваясь, Михалыч уже

не помнил, не важная для его жизни мелочь. Поймал он хлыща на ложной атаке и от всей души

вломил ему левой в зубы, полусжатой ладонью, оставляющей при таком подходе к

бойцовскому делу долгий и несмываемый отпечаток на лице наглеца.

Вроде всё окончилось, разошлись по-хорошему, а через неделю за ним пришли. Прямо на

строительную площадку, в конце смены. Михалыч отдал теодолит растерянно

выглядывающему из-за спин чекистов начальнику участка и под конвоем был провожён до

бытовки. Переоделся под бдительным присмотром, и был увезён в холодную. Через месяц

состоялся суд, где адвокат смог таки отбить его от пятнашки, но десять, десять лет он всё-таки

получил! Не простой оказался залетный гость, а из самого ведомства товарища Абакумова.

Плачущая жена, бледные лица родни, стук решёток и топот подкованных, начищенных до

блеска сапог. Затем дрожащий на стыках разбитого пути "Столыпин", набитый такими же как

он "бесписьменными". Статьи у них были разные, но срок один, один на всех.

Ехали в основном ночью, днём отстаиваясь на глухих тупиках. Вагон медленно брёл в

составе на север, в сторону ещё зеленеющей тундры и ждущего свежей крови гнуса.

– На пятьсот первую везут – авторитетно заявил единственный их них блатной, попавшийся

после череды удачных квартирных краж. Блистая нержавеющей фиксой, он объяснял

политическим всю ущербность их положения. Из его слов выходило, что мало кто вернулся, выехав из Салехарда в сторону величаво текущей Оби.

– Если никто не вернулся, откуда ты знаешь? – спросили профессионала лома и отмычки.

Улыбнувшись ещё шире, вор снисходительно объяснил

– Не все там сидят, кое-кто охраняет. В отпуска ездют, деньги просаживают, бабам на югах

треплются, а от них-то всяк честной вор узнать может.

– Ты что-ли? – не унимался скептик

– Да хотя бы и я! – расправил плечи идущий на первую ходку.

Всё когда нибудь заканчивается, закончилась и тряска в вагонах. Их выгрузили на

захолустном тупике среди ровной как стол тундре и колонной погнали к восходу. Михалыч шёл

с краю, поглядывая изредка на новый конвой, встретивший их на пункте разгрузки. Больше

тысячи человек растянулись изрядной колонной, а охраны было не больше роты. Правда, рота

эта могла легко завалить батальон, стоило только взглянуть на их ровный шаг по разбитой

дороге, крепкие руки, сжимающие новёхонькие карабины, цепкий взгляд, выхватывающий

малейшие отклонения от предписанной Уставом нормы. Встретившись взглядом с конвоиром, Михалыч поспешно отвернулся. Что-то было там такое, непредставимое даже для прошедшего

полвойны человека. Что-то не совсем отсюда проступало сквозь загорелую кожу.

Впереди возник какой-то гомон, колонна сбилась и конвоиры забегали кругом, где окриками, где прикладами наводя должный порядок. Этап втянулся на вытоптанную до бетонной

прочности круглую площадку, дальше дороги не было. Зэки удивлённо переглядывались, не

понимая, что привело их сюда, какая подляна их ждёт дальше. Немногочисленные воры

скучковались в центре человеческого круга, Михалыч стоял на самом краю, конвоиры

выстроились лицом к ним, с карабинами наперевес. Рассредоточившись по внешнему краю, метрах в пяти от человеческой массы.

= Сидеть! – рявкнули одновременно охранники. Осужденные быстро попадали кто где стоял.

Ещё в составе конвой любил тренироваться таким образом, кто падал

последним, оставался без пайки.

Но здесь это было совсем непонятно. Михалыч медленно поднял взгляд от земли и с ужасом

увидел что за спинами неподвижно стоявших солдат поднимается тускло-белёсая волна,

несущая на колышущемся гребне клочья грязно– серой пены. Слова застряли в горле, когда

взмывшая до небес цунами захлопнула последний кусочек неба над головой и с визгом и рёвом

во мраке обрушилась вниз. Больше он ничего запомнить не успел, со всех сторон навалилась

слепящая тьма.

– Встать!Встать! – било по ушам непрерывным сигналом, как в детстве сквозь сон пробивался

заводской гудок.

Михалыч, пошатываясь, поднялся, крепко сжимая котомку. Огляделся, как остальные

обалдевшие от нежданного катаклизма зэки. Ничего не изменилось, вокруг всё так же

простиралась унылая тундра, небо всё так же сияло немыслимой голубизной, конвой всё так же

успешно работал, сгоняя ошарашенных людей обратно в колонну.

– Бегом! – прозвучала новая команда и этап сначала медленно, потом всё быстрее рванул

многоголовой гусеницей, перебирая тысячами ног в сторону медленно выраставшего вдали

полустанка.

Их загнали обратно в тюремный состав и не спеша повезли обратно на юг.

Лязгали засовы вагонных дверей, конвойные выгоняли ещё не отошедших от катаклизма

людей на пристанционный плац. Михалыч, выбравшись из вагона, пристроился с краю

шеренги, стараясь заметить хоть что-либо важное. Ничего, кроме унылой тундры и

огороженного колючкой плаца с длинным пакгаузом самого затрапезного вида, он разглядеть

не сумел.

Ехали они обратно не более получаса, как защёлкавшие под вагоном стыки и стрелочные

переводы возвестили о прибытии на конечную станцию их долгого северо-восточного пути.

Странно, но ранее подобных звуков никто из оживленно обсуждающих случившееся зэков

услышать не сподобился. Можно было, конечно списать на забывчивость и только что

пережитое нервное потрясение, но такой краткосрочной амнезией не могли страдать никто из

шестисот транспортируемых на принудработы людей.

Крепко сжимая мешок с вещами, он ждал. Ждал хоть чего-нибудь, свыкшись уже с резкими

переменами в своей молодой и такой разной судьбе. Сбоку, слева, наметилось какое-то

шевеление, строже вытянулись конвойные, на свободный пятачок перед врезанными в колючий

забор воротами не спеша вышел дородный мужик с обрюзгшим от долгих забот лицом и

полковничьими погонами на новеньком обмундировании.

– Граждане осуждённые! – зычным голосом огласил он забитое людьми пространство – Наша

советская родина и лично товарищ Сталин даёт вам шанс искупить свою вину. Доблестным

трудом на благо социалистического отечества вы сможете загладить всю тяжесть совершенных

преступлений. За успешное выполнение планов вам будет обеспеченно усиленное питание.

После отбытия половины срока наказания вы можете обратиться с просьбой о досрочном

освобождении.

Он неожиданно резко замолчал и сделал резкий, как будто что-то отбрасывающий, жест

левой рукой. Стоявшие у ворот вертухаи со скрипом распахнули сколоченные из доброго

дерева воротины и понукаемый командами конвоя этап вытянулся на утоптанную дорогу,

ведущую к еле видимым на горизонте пологим горам.

Ложка стукнула о дно казённой тарелки. Михалыч оторвался от накативших в очередной раз

ненужных воспоминаний, аккуратно добрал остатки. Прищурившись, взглянул на запад.

Оранжевое солнце неспешно клонилось к закату, значит работать осталось не больше шести

часов. Сдав посуду хмурому подавальщику, он вернулся к своему инструменту. Добротный

немецкий теодолит, полученный по репарациям, не потерял точности за прошедшие локальные

годы, не люфтили ручки настройки, лишь немного истёрлась резина наглазника. Откинув

рубчатые на ощупь крышки объектива, Михалыч внимательно осмотрел прибор. Вытащил из

внутреннего кармана спецовки чистую тряпочку, протёр синеватые линзы, слегка тронул

юстировочные верньеры. Всё теперь, можно было работать дальше. Хотя, можно было ещё

постоять с задумчивым видом, вспоминая минувшее. Четвёрка работников во главе с бывшим

студентом-маркшейдером ещё только сталкивала на бурую от разлива воду латанную-

перелатанную резиновую лодку. До соседнего холма-острова, такого же пологого и покрытого

такой же вечнозелёной травой было не больше полусотни метров. По дальномерной шкале.

Казалось, можно было дойти и пешком, но к такой авантюре не прибегали даже получившие

пару месяцев БУРа. Брести по колено и пояс в похожем на бледно-зелёный кисель жидком

составе, в сезон разливов имевшем к чистой воде весьма отдалённое отношение, было одним из

способов крайне болезненного самоубийства. Кишевшие в густой почвенно-растительной

взвеси мелкие весьма зубастые пиявки и похожие на угрей твари легко отправляли на тот свет

любого забредшего в их временные владения. Достаточно было одного укуса мелких, но очень

острых, похожих на иглы, зубов. Спустя полчаса укушенный становился стопроцентным,

посиневшим от удушья трупом. Ходили, конечно, слухи, что у батальона разведки была

сыворотка от местного яда, но никто из встреченных Михалычем за шестьдесят с лишним

локальных лет не мог это подтвердить или опровергнуть. Разведбат сам по себе был легендой, не уступающей по глубине и красоте рассказов подвигам Геракла и аргонавтов с Одиссеем

впридачу.

Да, внимательно наблюдая за быстрым движением лодки по тихой и ровной глади, Михалыч

позволил себе ещё одно, не относящиеся к работе воспоминание.

Как оказалось, срок они отправились отбывать не в Северлаг, ударным темпами возводящий

трансполярную магистраль, не в бараки лесозаготовителей или рабочих на стройках пятилетки, а на совершенно другую, совсем не относящуюся к родной Земле планету. Открытую, как

побочный результат советской ядерной программы. Так давно, локалок тридцать назад

объяснял в кружке на угловых нарах один из невосторженно мыслящих и за это огрёбших

низовых сотрудников спецкомитета. Мол, самая первая бомба, сработанная исключительно по

чертежам и расчётам засекреченных советских академиков, в сорок седьмом году вместо

выявленных нашей доблестной разведкой эффектов пшикнула, даже не развалив точно

скопированную с невадского оригинала башню. Верх стальной конструкции даже не испарился

в ожидаемом атомном пламени, а скрылся в белёсой, слабо мерцающей сфере. После бурных

дебатов на КП, сопровождаемых неизбежными в данной ситуацией матерными словами и

выражениями, к башне отправили разведгруппу. Кроме группы дозиметристов на

экранированном ИС-2 с демонтированной пушкой, под рукой у Курчатова больше никого не

было. Не рассчитывал академик на такой исход испытания.

Добравшиеся до эпицентра, майор с лейтенантом доложили по рации, что уровень радиации

в норме, никаких разрушений не наблюдают. На что им было предложено лично осмотреть

собравшуюся вокруг невзорвавшегося, как тогда думали, изделия, туманную сферу. Майор

Терещенко, как старший по званию, отправился вверх по скрипучей стальной лестнице. Спустя

час он вернулся, доложил нетерпеливо ждущему результатов Курчатову о своём путешествии.

По его словам, доносившимся из затянутого серой тканью динамика, выходило, что внутри

блеклой, как весенний снежок, сферы, располагался самый настоящий затерянный мир. С ярко-

синим небом, наполовину затянутому облаками, воздухом неземной чистоты и видневшимся

вдалеке за окружавшей торчавшую посреди буйной степи огрызка башни морем. Собственно, информация о море была самой странной и неожиданной. На островную роль поле

Семипалатинского полигона не тянуло ни в какой мере. Бомбу, кстати, бравый майор так и не

увидел. Верхний прогон башни отсутствовал, аккуратно срезанный непредставимой на тот

момент силой.

О неудаче испытаний доложили немедленно в Кремль. Вождь, получив безрадостную весть, слегка подслащенную отчётом о вновь увиденном, глубоко задумался, неспешно шагая от

стены до стены своего кабинета.

– Передайте товарищу Курчатову – наконец сказал Сталин, остановившись у зашторенного по

ночной поре окна – дальнейшие работы по изделию вести только по имеющимся разведданным.

Самодеятельность потом.

Он затянулся, пыхнул облачком дыма, развернулся к ожидающему решения Берии.

– Облако на месте, Лаврентий?

– Да, товарищ Сталин.

– Организовать самое тщательное исследование. Выделить все возможные средства, не в

ущерб проекту. Понимаешь, Лаврентий?

– Да, товарищ Сталин – слегка поколебавшись, руководитель спецкомитета спросил

верховного – больше ничего?

– Больше – вождь взглянул на начавшего лысеть первого запредсовмина с неожиданным

интересом – ничего. Иди, работай. Доклад завтра вечером.

Глава атомной промышленности исчез за двойным дверями, оставив вождя в тщательно

скрытом раздумье. Можно было дать ход одной папке из личного сейфа, но пока … да, пока

этого делать не следовало. Одни сутки сейчас ничего не решают.

Разумеется, Михалыч не мог знать о кремлёвских беседах и даже о первых порах второго

проекта до него дошли весьма искажённые слухи. Не более невероятные чем сам факт их

потусторонней во всех смыслах жизни. Как сообщили потрясённым з\к на первой вечерней

поверке в добротно поставленном в предгорьях пока безымянных для них гор, лагере, жить они

могли ещё лет пятьсот. Только здесь, на месте отбывания наказания. Календарный год был

почти в четыре с половиной раза длиннее, и сутки длились почти тридцать шесть часов с

копейками. Работать по первости, недели две, они будут всего по двенадцать часов, остальное

время составит пеший поход до участка и обратно, еда, поверка, оправка и глубокий,

восстанавливающий силы, двенадцатичасовой сон. Самое важное для них, что за время

отбывания наказания они совсем не успеют постареть. Семь лет по местному времени по

биологическим часам не превышали советского года, по которому, собственно и велся отсчёт

отбытия срока.

Лодка без происшествий причалила к соседнему холму, студент с нивелиром на плече быстро

рванул к плоской вершине. Михалыч оглянулся, проводил взглядом уходящую к последнему

опорному лагпункту дрезину, вернулся к теодолиту. Надо было работать. До окончания срока

ему оставалось всего восемь локальных лет.

Спустя пять часов вдалеке прогудел паровозик-кукушка и бригада начала собираться

обратно, в лагерь. Сняв кроки предстоящего маршрута, Михалыч разобрал и упаковал теодолит

в добротный чемоданчик с дерматиновой обивкой и металлическими накладками на углах.

Внутри оптический инструмент удобно расположился в покрытым бархатом углублениях

пробкового заполнения чемодана. Не смотря на лёгкость коры местной разновидности

пробкового дерева, сам чемодан с инструментом весил килограмм двадцать. Не смотря на

подобную тяжесть, Михалыч никому не доверял носить его хотя бы пару метров. Слишком

ценным был для него этот груз.

– Успели, Сергей Михайлович?

Небрежно держа линейку на плече, к нему подошёл «второй номер». Тот самый студент-

маркшейдер, взятый за не вовремя рассказанный девушке анекдот. Собственно, девушка на

него и донесла. Но это было так давно, что Илья успел смириться с данным прискорбным

фактом.

– Успели.

Мимо прошли гребцы, четвёркой волоча сдутую лодку и массивные деревянные вёсла. Они

дотащили свой груз до прикрученного к рельсам обозначения тупика и немедленно расселись

отдохнуть, достав из карманов табачок и крутя самокрутки. До них было метров тридцать и

никто не мог помешать разговору «геодезической пары». Да и не принято это здесь было –

мешать людям базарить.

– Камешки были? – спросил Михалыч коллегу.

– Не видел – ответил Илья – только в одном месте почувствовал, что что-то внизу есть. Но

копать при народе не стал.

– Верно – одобрил Михалыч – где это, на вершине?

– Нет, на десять часов по краю дальнего склона.

– Ближе к небу значит – задумчиво сказал Михалыч – ладно, завтра проверим.

– Но .. – удивился Илья.

– Никаких но – перебил его старший – я пойду отметки смотреть, вроде как знак ставить

будем. Этих отправим за пайкой, пока шаландуют, всё раскопаем. Неглубоко, как думаешь?

– Полметра, максимум – уверенно ответил Илья.

– Смотри, студент, не ошибись. Второго раза не будет.

– Да я что, Сергей Михайлович, не понимаю что-ли? – Илья даже слегка обиделся.

– Ладно, ладно. Я поболе твоего рискую. А вот и поезд дали, пошли.

В тупик втянулся маленький поезд из двух вагончиков и заваленной мешками с песком

платформы. Старый паровоз, ещё стопятьдесятдевятой серии, натужено пыхтел сзади состава, с

платформы поверх черточки пулемёта приветливо махал рукой старший наряда.

– Кто это? – удивился Илья.